Кассеты на память.

– Вот. Это всë, что я нашëл. – мистер Мансон протягивает стопку, состоящую из трëх кассет. Как он и предупреждал, сбоку на каждой красуется надпись чëрным маркером: «Для Дастина».       Хендерсон не может найти в себе силы ни двигаться, ни говорить. Пережитые эмоции за эти четыре дня, оставили после себя зияющую пустоту – последствие передозировки чувствами, доказательство неспособности принять смерть близкого человека, неоновый указатель его слабости. Дастин молча смотрит на яркую оранжево-жëлтую абстрактную наклейку, обëрнутую вокруг верхней кассеты. Это солнце? Акула? Чьë-то лицо или просто ветвистый узор? Отстранëнные мысли, мешающие трезво соображать и действовать. Такое состояние у него с тех пор как умер Эдди – трясутся руки, преследует непрерывная мигрень, от которой не спасает даже парацетамол, учащающиеся головокружения, застающие его врасплох каждый раз, тошнота, слабость во всëм теле, замедленная реакция и ухудшившееся восприятие реальности. Только после аккуратного оклика мистера Мансона, Хендерсон медленно, перенимает стопку, наверное, слишком заметно дрожащими пальцами, потому что дядя Эдди не расслабляет сжатые ладони до последнего, беспокоясь за сохранность кассет в столь ненадëжных сейчас руках. – Хэй, ты в порядке? – мистер Мансон пытается заглянуть в прикованные к этой идиотской этикетке глаза.       Дастин отрицательно качает головой. Нет. Он абсолютно точно не в порядке. Оставляет стопку в руках мужчины, потянувшись снять рюкзак. Расстегнув молнию, осторожно, по одной складывает кассеты в портфель, сознавая, что там у них больше шансов добраться до дома в целости и сохранности. Дастин кивает в знак благодарности, по-прежнему не произнося и слова, опустив голову, разворачивается и спускается с крыльца, борясь с желанием побежать, дабы поскорее покинуть угнетающий трейлерный парк, переполненный скорбью по иссохшей радости счастливых воспоминаний, обретëнных здесь.       Влетев в свою комнату, Хендерсон, чуть не оторвав дверцу шкафа в порыве нервозности, достаëт необходимый сейчас кассетный плеер. Трясущимися пальцами, кое-как ухватив собачку, разбирается с единственной преградой в виде молнии, вынимая первую попавшуюся кассету, всë такими же рваными движениями запихивая еë в проигрыватель и надевая наушники. Щелчок. Белый шум, вызванный шарканьем завертевшейся ленты. – Хэй, Даст. – это Эдди. Дастин неосознанно задерживает дыхание, боясь даже таким незначительным звуком, как вздох или биение сердца перебить Мансона. – "Don't Stop" – Fleetwood Mac. Знаю, эта песня много значит для тебя и надеюсь, что она понравится тебе в моëм исполнении. Если нет - не бойся вернуть кассету, я всë пойму и запишу на неë что-нибудь другое. – он точно говорил с неловкой полуулыбкой.       Короткое музыкальное вступление и немного рычащий голос Эдди вытягивает слова. Дастин может представить себе Мансона во всех деталях: хищная улыбка, оголяющая зубы, изящные длинные пальцы, усеянные массивными кольцами, отражающие желтоватый свет в трейлере, покачивания в такт музыки и живой блеск тёмных глаз. Пустота внутри сменяется острой болью, грубо проходящейся по сердцу, вызывая солëную влагу, неприятно щиплющую глаза и превращающую мир вокруг в размытые пятна. Первый всхлип раздался синхронно с возникшим в голове воспоминанием... Кассета 1. "Don't Stop" – Fleetwood Mac       Эдди что-то выискивает в нависных и напольных кухонных шкафчиках, пока Дастин сидит за столом, бегая глазами по аккуратным рядам строчек, напечатанных на белых пыльных страницах. Магнитофон выплëвывает тихие фоновые звуки, не отвлекающие Хендерсона от чтения, а Мансона – от усердных поисков. Шорох бумаги, сопровождающий перелистывание на следующий разворот. Эдди заглядывает на последние непроверенные полки. Песня затихает и начинается другая, но гулкий щелчок и вновь с клавиш по ту сторону ленты, слетают звонкие ноты, а голос вокалиста завывает: «If you wake up and don't want to smile...». Дастин перематывает песню рефлекторно, не задумываясь и не отрываясь от занимательного текста. Мансон-таки находит заветную зажигалку, мгновенно задействуя еë. Повернувшись к Хендерсону, Эдди молча разглядывает его какое-то время. – Нравится? – вопрос заставляет мальчишку оторваться от книги, но смятение слишком явно отражается на его лице, поэтому Мансон уточняет, – Музыка. – Чего? – Дастин переводит взгляд на магнитофон, стараясь понять причину внезапной заинтересованности друга. – Не знаю. – Не знаешь? – подходя ближе, Эдди делает затяжку. – А зачем перемотал? – табачный дым вырывается из лëгких и окутывает пространство перед ним, в том числе и поморщившегося от едкого запаха мальчишку. – Просто. – отмахиваясь от никотиновой отравы, говорит Хендерсон. – Ничего в этой жизни не бывает «просто». – Мансон щурится, будто стараясь прочитать в глазах младшего безбожно сокрытую правду. – Ты же знаешь, что можешь довериться мне? – едва уловимая грусть, скользнувшая в голубом ободке радужке, не скрылась от парня. – Да, знаю... – виновато произносит Дастин. – Хэй. – тяжело вздохнув, Эдди устраивается на соседнем стуле. – Она связана с чем-то важным, да? – Мансон говорит самым мягким и понимающим тоном, на который способен.       Хендерсон, отрицательно качнув головой, поправляет: – С кем-то. – Эдди быстро улавливает связь, напрягшись от осознания, что в очередной раз затронул щепетильную для Дастина тему. – Папа всегда перематывал еë, слушая на повторе бесконечно долго. Она не надоедает мне и, безусловно, важна для меня, но я правда не знаю, нравится ли она мне. Просто, так мне кажется, что отец рядом. Думаю, слушаю еë чаще, чем стоило бы. Уже по привычке перематываю еë каждый раз. Прости за это. – Не извиняйся за такое. – задумчиво глядя на дотлевающий кончик сигареты, говорит Мансон. – Моя мама слушала «The Beatles». – губы сами растягиваются в тëплой улыбке, при воспоминании о нелепо пританцовывающей и подпевающей матери. – У неё определëнно есть вкус. – сказав это, Хендерсон впивается зубами в язык, коря себя за бездумно брошенную фразу. – Прости. – Уф... Малыш, прекрати извиняться за всë. – Эдди одаривает младшего нежным взглядом, от которого сердце Дастина делает тройное сальто назад, а бабочки в животе резко оживают, вновь начиная биться о стенки, порываясь выбраться. – У неë и впрямь был хороший вкус. – с этими словами Мансон поднимается и, потрепав Хендерсона по пушистым волосам, возвращается к полупустой пачке, вынимая новую сигарету.       Дастин никак не комментирует это действие, но взволнованно наблюдает за никотиновой отравой в изящных длинных пальцах, думая о том, что этот короткий разговор у обоих воззвал к осадку печали, заклеймëнного на ушедших в далёкое прошлое воспоминаниях.

<><><>

      До боли родной голос смолкает и пару мгновений шуршит плëнка, прежде чем механизм плеера прекращает свою работу. Сердце разрывается и Дастин чувствует лëкгое головокружение от удушающих эмоций, и жжение внутри от крепкого яда скорби с помесью отчаяния и натуральной боли. Раньше подобное чувство, описанное в романах казалось красивой, но пустой и бессмысленной сказкой. Хендерсон не может унять льющиеся потоком слëзы, в голове возникает мысль пойти к Эдди, всегда добродушно впускающему в свой трейлер, где они позволяли себе быть слабыми, греясь в успокаивающих объятьях друг друга и тихо рассказывая о своих треволнениях. Но осознание, что это сделать невозможно, что именно исчезновение из его жизни Эдди является причиной столь паршивого состояния бьëт хлыстом по шаткой психике, руша последнюю дамбу, сдерживающую натуральную истерику. Дастин ловит себя на том, что плачет слишком громко, но не может сдержаться, эмоции перекрывают рассудок полностью, не давая возможности даже попытаться утихомирить свои позорные рыдания. Дрожь во всëм теле только усиливается, от чего на периферии сознания маячит страх, потому что это явно нездорóво.       Вторая кассета. Голубая пастельная этикетка с молочными разводами, выстраивающимися в силуэт тонущего человека. Трясущиеся руки мешают больше, чем он думал. Щелчок, и вновь раздаëтся недолгий белый шум. – Эм... Запись идëт? – кажется эта кассета была записана первой. – Вроде идëт. Хэй, Даст, эм... Я много думал о наших откровениях на прошлой неделе. Хотя, когда ты получишь запись, наверняка пройдëт гораздо больше времени, но я уверен, что ты поймëшь о чëм я, ну, в общем, я бы хотел сказать, что для меня это действительно много значило и я рад, что ты поделился со мной этим. И... Может быть, совсем чуть-чуть, самую малость я благодарен тебе за то, что ты выслушал. Много говорю. Эээ... «Open Your Heart» – Europe для одного из самых закрытых сердец.       И снова этот головокружительный голос, вытворяющий что-то за гранью понимания, пленящий и завораживающий. Кассета 2. «Open Your Heart» – Europe       Дастин следит за плавными движениями Эдди, открывающего холодильник и вынимающего две жестяные банки пива, сталкиваясь металлическими кольцами с поверхностью, выкрашенной в пшенично-жëлтый, создавая тихий лязг. Мансон протягивает одну из них своему несовершенолетнему другу. – Я не пью? – звучит настолько неуверенно, что больше походит на вопрос, нежели на утверждение. – Эй, ты сам говорил про «серьёзный разговор», а «серьёзные разговоры» без алкоголя или других успокаивающих средств проходят плохо. Травку не предлагаю, так хотя бы пиво возьми. – у Эдди нет абсолютно никакого желания долго спорить сейчас, и он пропитывает этим каждое своë слово, сурово глядя на младшего. – Ладно. – Дастин не хочет начинать с плохой ноты, поэтому послушно принимает холодную жестяную банку.       Мансон опускается рядом. Скрипучие пружины дивана явно протестуют, недовольные дополнительной нагрузкой. Медное колечко легко поддаëтся и банка открывается с характерным шипением. Бросив на Хендерсона выжидающий взгляд, с улыбкой наблюдает, как тот повторяет его действия. Отхлебнув, Эдди вновь поворачивается к Дастину. Он смотрит на старшего с немой мольбой не заставлять его, до сих пор надеясь на благоразумие Мансона. – Пока не сделаешь хотя бы глоток, разговор не начнëтся. – твëрдо говорит Эдди.       Вздохнув, Хендерсон нерешительно подносит банку к губам. Колеблясь, всë же делает это, ожидая худшего. Мансон видит дëрнувшийся кадык и успокаивается, возвращаясь к своему пиву. – Это не так плохо, как я думал. – Эдди ухмыляется этой фразе. – Я бы не стал предлагать, будь это чем-то плохим. – как бы между прочим говорит Мансон. – Хочешь расспросить о моих родителях, верно?       Дастин опускает взгляд в пол. Его раскусили. – Если ты не... – Всë нормально. – Эдди перебивает Хендерсона, зная, что младший проявляет осторожность к личным границам, очень трепетно относясь к его эмоциям. Он ценит это, но уже настроился на предстоящий тяжëлый разговор, так что выслушивать это не было никакой необходимости, чем быстрее начнут, тем быстрее закончат. – Что можешь рассказать о них? – возможно, Мансон слишком затянул молчание, перебирая варианты начала своего повествования, раз уж Дастин задаëт наводящий вопрос, честно говоря, грамотно подобранный, не требующий конкретного ответа, дающий необходимую свободу и позволяющий умолчать о некоторых неприятных или болезненных деталях. – Ну... – Эдди вливает в себя ещë немного притупляющего нервозность пива. – Мама была доброй женщиной со своими тараканами в голове. Странной, но в хорошом смысле. Она любила петь и у неë действительно круто получалось, думаю, моя любовь к музыке передалась мне как раз-таки от неë. Она обожала готовить, но я сомневаюсь в том, насколько съедобно было то, что она делала, хотя выпечка ей удавалась на ура, особенно овсяное печенье с шоколадной крошкой. Не люблю сладкое, но с крепким чаем оно было изумительным. Ей нравились мои волосы, поэтому она долго не могла пересилить себя и подстричь меня, и это было забавно – она разыгрывала целую трагедию, оплакивая несчастные локоны на полу. Я бы мог отрастить волосы, я не был против, наоброт, только за, но боялся, что в школе засмеют. Сейчас это кажется таким глупым...       Дастин кладёт ладонь на плечо Мансона и тот вздрагивает от неожиданного контакта. Но Эдди благодарен за этот незначительный жест, не позволяющий потонуть в море нахлынувших эмоций и воспоминаний. – Я любил еë, она была самым близким для меня человеком. Она всегда могла заставить меня улыбнуться, поддерживала и заботилась обо мне. Еë смерть... Потрясла меня. Это было так... Так... Не знаю, я не сразу осознал, что случилось, не мог перестать ждать еë, думая, что она вот-вот вернëтся и мы снова будем веселится под «The Beatles» и бесконечно долго говорить обо всëм на свете. Это ужасное чувство. Понимаешь о чëм я?       Эдди боится наткнуться на растерянность, смущение или неловкость, но страх испаряется, как только он встречается взглядами с мальчишкой, в чьих глазах отражается, что-то успокаивающее и понимающе печальное. – Я до сих пор накрываю стол на троих. – грустная улыбка касается губ, вызывая в Мансоне неодназначные чувства. – А что с твоим отцом? – Хендерсон краснеет, стыдясь своей вольности в отношении сказанного, ощущая укол вины за то, что сказал невпопад что-то, совершенно не стоящее внимания. – Отец? – Эдди допивает остатки пива. – Он был тем ещë говнюком. Ну, тип, у него были проблемы с законом и наше совместное времяпровождение сводилось к урокам по угону машин и взламыванию дверей. Не сказать, что мы были близки. Он свалил сразу же после смерти матери, взвалив всю ответственность за меня на своего брата. Честно говоря, дядя во многих аспектах лучше моего горе-папаши.       Мансон поднимается с насиженного места, чтобы взять себе ещë одну банку из холодильника. – А что насчëт твоего? – Эдди возвращается на диван, небрежно перекидывая одну руку через шею Дастина.       Хендерсон задумчиво смотрит на пшенично-жëлтый цвет, испещерëнный чëрным шрифтом, повествующим о составе и производителе. Дастин делает ещë пару нервных глотков прохладного пива. – Я могу не отвечать? – кажется, маленькая концентрация спирта не способна развязать язык этому нахальному мальчишке. – Нет, не можешь. – Эдди с равнодушным видом вливает в себя некрепкий алкоголь, неосознанно цепляясь за выбившуюся кудрявую прядку младшего, то бесцельно накручивая на указательный палец, то оттягивая, тем самым выпрямляя. – Око за око, откровение за откровение.       Дастин робко опускает голову на чужое плечо, ощущая жгучую необходимость почувствовать чужое тепло и надëжность. Мансон, наконец, замечает, что до этого бессовестно игрался с непослушным локоном пушистых волос и аккуратно выпутывает палец, сгинает локоть, благодаря чему их позу теперь можно назвать объятиями. Оба стараются не думать о том, насколько компрометирующе это выглядит со стороны. – У папы была своя ветклиника в Норфолке. Ему нравилась его работа, но сам город он считал непристойно шумным, мечтал перебраться в тихий и спокойный Хоукинс, где у него был дом, доставшийся, ему по наследству от двоюродного дедушки. Но мама всегда называла этот город настоящей глушью, поэтому мы и не переехали. Папа вечно шутил дурацкие каламбуры, которые никто не понимал, однако, наверное, он всë равно был забавным. Был очень приветливым и заботливым, любящим и чутким, весëлым и чересчур сентиментальным. Мы были близки, возможно, слишком сильно для того, чтобы я мог отпустить его даже спустя шесть долгих лет. Прости...       На последних словах голос пробирает дрожь, и Хендерсон боится позорно расплакаться прямо здесь, на плече у Мансона. Эдди прижимает к себе друга, утешающе поглаживая мальчишку по спине. Он и сам чувствовал неприятное пощипывание в глазах, когда говорил о матери, но ему было достаточно безмолвной поддержки, исходившей от Дастина, чтобы успокоиться. Мансон знает, насколько Хендерсон тактильный человек, поэтому позволить физический контакт кажется наилучшим решением. Эдди солжëт, если скажет, что ему не нравится эта нежная и ободряющая близость.

<><><>

      Эта запись вонзает ещë один нож в сердце. Немедля, Дастин заменяет кассету на следующую, вслушиваясь в привычные первые мгновения белого шума. – Привет. Знаешь, я бы хотел извиниться перед тобой. Прости, ты стал значить для меня слишком много, чтобы я относился к тебе как к простому другу. Не знаю, может, мы с тобой просто изголодались по доверию, поэтому не задумываясь начали выливать друг на друга свои эмоции пережитых воспоминаний, как только обнаружили сходство в наших ситуациях, но... Ты заставляешь меня чувствовать себя счастливым. Это странно и вместе с тем, чертовски приятно. Мне нравится аромат ягодного чая, пропитывающий твои волосы, твои милые непослушные кудряшки, чарующий аквамарин глаз, глупые каламбуры и по-настоящему цепляющая меня искренность. Мне нравится всë в тебе. Хочется заобнимать тебя до смерти, прижимать к себе и слушать твоë размеренное дыхание и биение сердца, целовать и неустанно говорить о твоей значимости для меня, о натуральной зависимости от тебя и такой нелепой и неумелой, но всë же любви к тебе. Прости за эти чувства. Прости за то, что не могу сдержаться и перестать испытывать к тебе что-то настолько тëплое и приятное, но ужасно неправильное. Мне правда жаль, я ничего не могу с собой поделать. Думаю, музыка поможет мне выразить мои эмоции в разы лучше. Ты подсадил меня на Fleetwood Mac, и одна из их песен, в поражающей точности передаëт моë состояние. «Go Your Own Way» для тебя, малыш.       Дастин не слышит ничего после окончание чувственного монолога Мансона. Это последний удар, разбивающий его сердце вдребезги. Внутри что-то со звонким треском ломается, после чего становится пусто-пусто, в разы хуже, что казалось невозможным, чем было до этого. Тело тяжелеет и Дастин ощущает необходимость найти более надëжную опору, ложась на холодный пол, что совсем не помогает. Хотя что, вообще, ему может помочь? Ох, верно. Ничего.       В голове, с каждым ударом сердца, колотится мысль, отдающаяся эхом в черепной коробке, звуча мучительно громко. Он любил Эдди. Любил, но так и не нашëл в себе мужества признаться ему в этом. Теперь же, зная о взаимности этого головокружительного чувства, ему остаëтся только из раза в раз переслушивать родной голос, бьющий по истоптанному сердцу каждым словом, и скорбеть, продолжая любить уже мëртвого Эдди Мансона. Кассета 3. «Go Your Own Way» – Fleetwood Mac.       Воспоминание отсутствует. Не было ни чувственных поцелуев, ни трепетных ласк, ни слов о восхитетельной и окрыляющей любви.       Была только смерть, забравшая тело одного человека и сломавшая душу другого. На этом всë.