Из огня — да в полымя

Очередная ссора. Снова в пылу разгорячённой беседы, ушедшей далеко не в лучшую сторону, они теряют друг друга, превращаются в двух отстранённых, чуждых друг другу людей. Или, всё же, не совсем чуждых? Нервы у Мити уже давно на пределе — он устал, и устал безмерно — не от Серёжи, нет, и это радовало. Он устал от работы и нервотрёпки, которая порой так и захлёстывала его с головой, не давая роздыху, а тут ещё и спор, да на какую тему... Митя снова читал стихи, чтобы на Котова не сорваться, но на этот раз не помогло. В запале тонкая, до безобразия нежная рука сама заносится, и вскоре на слегка щеке Котова уже алеет едва заметный след — след от пальцев Арсентьева. Сергей только и успевает, что другую щёку подставить, как учит священное писание, а уже спустя минуту бледное тонкое запястье подносит к губам своим. Они зацеловывают линию от косточки до кончика мизинца и ловко переходят на другие пальцы и тыльную сторону ладони. Понимает Котов, что криками здесь не поможешь, а уж ударами тем более — ещё давно он сам себе дал обет никогда не поднимать на Митю руку, как бы сильно ни разозлился, потому что любит. Любит больше жизни, больше всего на свете, и не нужен ему никто, кроме этого хрупкого мальчика, которого он готов сберечь, пускай и ценой жизни своей — только бы счастлив и здоров был, родной. Митя, никак не ожидавший подобной реакции, — впору было бы удар ответный снести или окрик мощный — стоит, будто в воду опущенный, тут же заливаясь краской. Стыдно ему и совестно за проступок свой и недопустимое к возлюбленному отношению, вот и слетает с губ тихое: — Прости... — Ничего, Митюнь, ничего. Митя бросает только единичный краткий взгляд в серебристые глаза напротив, прежде чем окончательно сходит с ума — губы алые моментально закусываются, а глазки карие так и блестят от страсти, слегка покрывших их дымной поволокой. — Серёж... А у меня ещё никогда не было секса на рояле. Попробуем? Нужно же нам как-то мириться, право слово... Никогда ещё Котову не было так просто пошло усмехнуться и облизнуться следом. От мыслей и фантазий, навеянных Митей, член в брюках встаёт моментально, словно по команде, и мужчине остаётся лишь кивнуть, ведь вопросительный взгляд на против точно не дал бы покоя, пока возлюбленный не дождался утвердительного ответа. Крепкие руки тут же подхватывают хрупкого, лёгкого Митю, который, стоит заметить, весит, словно пёрышко. Этому Сергей поражался неизменно, но ещё больше поражался тому, как юноше удавалось постоянно его привлекать каждой частичкой своей: нежными плечиками, идеальной причёской, упругим задом и идеально прямой осанкой. Впрочем, у человека, стремившегося когда-то стать образцовым пианистом, другой и не сыщешь. Покрывая поцелуями каждый миллиметр совсем уж тонкой кожи на ключицах, на которой непременно останутся засосы, Котов вдыхает неповторимый аромат родного тела — его не перепутаешь ни с чем: тут тебе и запах свежей рубашки, и свежая французская булочка, съеденная на завтрак, и мускус, от которого кровь в жилах буквально закипает, а все предохранители где-то в голове шустро плавятся. Плавится и сам Митя — выгибается навстречу каждому поцелую и покусыванию, да стонет негромко, пальцами тонкими шустро расстегивая рубашку, а затем и брюки возлюбленного, не желая отставать. Подсев прелестной задницей на рояль, Арсентьев чуть выгибается навстречу, а сам пальцами шустрыми скользит к члену Сергея и осторожно поглаживает сквозь ткань белья. — Нравится, Митенька? — Очень нравится, _папочка_ На этот раз крышу сносит уже у Котова, который в момент избавляет от белья возлюбленного и входит сначала пальцами — на пробу, да и чтобы юноше было полегче. Митя хрипловато постанывает, тут же схватывая Сергея за плечи, а после и вовсе ложится на рояль, голой спиной прислоняясь к холодной крышке. Однако по мере того, как задевается нужная точка из раза в раз, крышка от горячего тела, на ней расположенного, начинает постепенно нагреваться, исключая дискомфорт вовсе. И вот, Котов наконец решает облегчить и свои муки, и муки возлюбленного, и осторожно насаживает Митю на возбуждённый орган, выбивая из того умопомрачительный восторженный стон и вскрик "Ещё!". Его мальчику хочется больше. И мальчик получит всё, получит сполна. До последнего напряжённого вздоха он будет чувствовать Сергея, который нагибается над ним и толкается часто, подбирая прерывистый темп — такой, чтобы коленки подкашивались. И они подкашиваются, а сам Арсентьев умоляет о пощаде, к которой, впрочем, и не сильно стремится. Они сплетаются в жарких поцелуях, страстных касаниях и давно уже чувствуют друг друга на подсознательном уровне, буквально угадывая каждое желание друг друга. Они горят, словно две кометы, летящие в невесомости, только для них невесомость — это любовь. Бескрайняя, крепкая и бесценная — такой драгоценный дар никаких денег мира не стоит. — Серёженька... Родной... Мой... — Твой, Митюшка, только твой... Они кончают одновременно, сливаясь в едином порыве. Длинные выражения здесь излишни — вместо них лишь слышны поцелуи с крайне уместными, едва пошловатыми причмокиваниями, и слово, слетающие с уст то одного, то другого. Заветное «люблю». Их не разъединить. Они — скованные одной цепью.