Between the acting of a dreadful thing
And the first motion, all the interim is
Like a phantasma or a hideous dream.
(Shakespeare, Julius Caesar)
Странно осознавать, что он думает о грязнокровке. Но Драко о ней всё-таки думает — и добираясь домой из Министерства, и готовя свой бесхитростный ужин, и утром вторника по дороге в центр, и шинкуя ингредиенты для Хислоп — всю неделю. Бесконечно прокручивает в памяти все детали встречи в Аврорате, всё сказанное и несказанное — и бесится, потому что не понимает Грейнджер. Мотивов её не понимает. С Уизелом всё было просто. Уизел ненавидит его самозабвенной ненавистью тупого двенадцатилетнего гриффиндорца — для того, чтобы эту ненависть перерасти, у него просто-напросто недостаточно мозгов. Да и причин, прямо скажем, тоже маловато. К тому же он аврор — а уж от этих ублюдков Драко ничего хорошего в принципе не ждёт. Он, прямо скажем, от Аврората не ждёт ничего хорошего — и именно поэтому не понимает, почему дракклова Гррейнджер, которая на самом деле тоже Уизли, но хер бы с ней, пусть будет Грейнджер — так вот, Драко не понимает, почему она так себя с ним ведёт. Но какая-то хитровыебанная причина у этого поведения наверняка есть: она ведь не её муженёк и даже не Поттер, у которого, кажется, больше одной мысли за раз в голове никогда и не держалось. Нет, Грейнджер умная, а теперь ещё и взрослая ведьма — и у неё наверняка что-то на уме. Знать бы ещё, что. Чутьё подсказывает Драко: какая-нибудь дрянь. Наверняка это какая-то сложная и непонятная ему многоходовка, в конце которой он пожалеет о том, что родился — иначе с чего бы Уизли отказываться от любимого развлечения «доведи Малфоя до трясучки» в пользу своей благоверной? Они ведь все его ненавидят, так? Так. Все, без исключений. Вот только Грейнджер зачем-то старательно держала лицо и держалась в рамках, хотя, в сущности, нужды в этом не было никакой — она могла хоть с порога приветить его Авадой, а потом сказать, что так и было. Ну, или, по крайней мере, что он попытался на неё напасть, а она была вынуждена защищаться. О вещах более невинных и говорить нечего: её слово против его слова — и дураку понятно, что он бы и не подумал жаловаться на применение Непростительных. Вместо этого она дала ему министерскую методичку, в которой чёрным по белому писано, что Непростительные, как и любые другие проклятия, инспектор — то есть она — применять к подопечному права не имеет. Не то чтобы это было неочевидно и раньше или хоть чем-то ему помогло бы, вздумай она удостоить его пыточным проклятием, но… Но Грейнджер словно устанавливала правила игры. Честные и прозрачные правила. Будь он идиотом — решил бы, что у грязнокровки неизлечимый гриффиндор головного мозга. Но они давно не в Хогвартсе, а Драко отнюдь не идиот. Вдобавок за эти годы он повидал стольких министерских крыс, что прекрасно знает: факультетская принадлежность не значит примерно ни хрена — хвалёные гриффиндорские честь и благородство, видимо, оставались за воротами Азкабана. Да что там, ему даже пальцы в первый раз сломал какой-то ну очень терпеливый хаффлпаффец. Кажется. Стереотипы — полная херня. Жаль только, что это немудрёное знание дороговато ему обошлось. К вечеру вторника его трясёт от дурных предчувствий — почти как десять лет назад, когда родители оказались запертыми в одном поместье с кровожадным маньяком. Тогда Драко тоже не знал, чего ждать. Что будет завтра, через неделю или через час. Не принесёт ли сова письмо от мамы, в котором он прочитает о смерти отца. Не обнаружит ли он их обоих мёртвыми, вернувшись домой. Не получит ли очередное безумное задание. Не обернётся ли очередной вечер субботы приказом пытать людей, вся вина которых заключается в том, что они родились в неправильной семье, у неподходящих родителей. Не заставят ли его сегодня убивать. Тягучее, мучительное, изматывающее ожидание, которому не было конца. Не было, нет — и, как теперь наконец-то понимает Драко, уже никогда не будет. Эти ублюдки никогда от него не отцепятся: слишком уж нравится им эта вседозволенность, слишком уж хорошо они чувствуют себя, когда в очередной раз заставляют его унизиться — целая ёбаная страна скотов вроде Уизли, на потеху которым его протащили через Азкабан, а потом вышвырнули оттуда на улицу, как последний мусор. И Поттер, Уизли, теперь вот Грейнджер — кажется, всем им просто нравится передавать его друг другу, как квоффл на каком-нибудь говённом квиддичном матче. Уизли, я наигрался в добренького, как насчёт возможности побыть инспектором? Ах, не хочешь? Ну, тогда, Грейнджер, твоя очередь. Он ненавидит, ненавидит их всех — отыгрывающихся теперь за то, что годами были вынуждены корчить из себя воплощённые честь и благородство. Вынуждены лишь потому что не могли позволить себе той же охуевшей и абсолютно, по правде сказать, неоправданной надменности, которую так легко позволял себе когда-то Драко. И ненавидит себя — за то, что позволил им с собой сделать; за изматывающий страх, пронимающий до костей, как холод в этой квартире. За то, что даже редкие вспышки ослепительной и оглушающей ярости сменяются осознанием собственного бессилия и апатией, из которой он потом выкарабкивается неделями. За то, что до сих пор смеет на что-то надеяться — например, что у чёртовой грязнокровки сохранились какие-то остатки её знаменитого школьного высокомерия, которое не позволяло ей снисходить со своего пьедестала главной школьной заучки до таких, как Драко Малфой. Всё, чего ему хочется теперь — это чтобы все оставили его в покое. Дали хотя бы немного времени наедине с собой, хотя бы чуть-чуть тишины. Хотя бы несколько дней, когда он мог бы не думать о придирках Хислоп, о необходимости отчитываться перед инспектором, о том, что его могут в любой момент снова отправить в Азкабан, о косых взглядах в Министерстве и ценах за проезд на метро. Просто жить, а не цепляться за возможность выжить. Просто засыпать, не раздумывая о том, каким ещё дерьмом накормит его завтрашний день. Он отчаянно хочет домой. Дома больше нет. Засыпать приходится в чужой холодной комнате под тонким одеялом, пытаясь не думать о том, что нет ни одного человека, который оставался бы на его стороне. Ни одного союзника, ни одного друга — по крайней мере, не здесь. Не теперь. Не теперь, не теперь, не теперь. Эти слова давно стали её личным проклятием. Ты осознаёшь, что, кажется, не любишь собственного жениха — но не можешь сказать ему, что вам не стоит жениться. Не теперь, когда до свадьбы остались считанные дни. Понимаешь, что хочешь строить карьеру — но, в самом-то деле, ведь не теперь же, когда ты ждёшь своего первого ребёнка и всё идёт так замечательно, так хорошо. Осознаёшь, что муж тебе изменяет — и не разводишься с ним, и даже не говоришь, что знаешь: ты просто не можешь сделать это теперь, когда вся Магическая Британия наблюдает за вашим браком с хищным любопытством кошки, перед которой крутят ниткой с нацепленным на неё блестящим фантиком. Их брак и был фантиком. Пустышкой, нужной для того, чтобы подарить сказку измученной войной стране — их брак, а вовсе не брак Гарри и Джинни: теперь-то Гермиона понимает, что для министерской пропаганды Избранный был бы куда более выгоден в статусе вечного холостяка, по которому сохнут все девицы страны в возрасте от восьми до восьмидесяти. Они с Роном — совсем другое дело: школьные друзья, герои Второй Магической, из отношений которых можно сделать целый сериал, разворачивающийся на страницах «Пророка»… ну а из свадьбы — настоящий всенародный праздник, на который можно отвлечься. Разумеется, их развод был отнюдь не в интересах Министерства. «Может быть, не стоит торопиться, Гермиона?» — мягко сказал ей Эймос Диггори, когда она положила на его стол заявление об одностороннем расторжении брака. Подожди, подумай, попробуй поговорить с ним — ты ведь с ним даже не говорила, верно, Гермиона? Голос отца Седрика звучал ласково и укоряюще одновременно — а она почему-то думала о какой-то ерунде, пытаясь припомнить, когда же мистер Диггори перешёл из Отдела регулирования магических популяций в одну из служб Визенгамота. А тот всё увещевал её — возможно, она неправильно всё поняла; возможно, ей нужно хорошенько всё обдумать; такие вещи, Гермиона, не решаются сгоряча — после смерти Седрика мы с Норминой тоже едва не… тогда Гермиона спросила, изменил ли Эймос супруге, а тот лишь покачал головой: «Нет, Гермиона, нет. Не я». Кажется, именно тогда она, ошарашенная то ли откровенностью Диггори, то ли его готовностью простить жену за измену, то ли всем этим разговором, забрала документы и опрометью умчалась из крошечного душного кабинетика. Это был очень некомфортный разговор… но следующие два года оказались ещё более некомфортными. Она спасала этот брак как умела. Она стала идеальной женой, она прислушивалась к советам Молли, она даже решилась родить второго ребёнка (слишком много алкоголя на встрече в честь пятилетия Победы, номер в «Кабаньей голове», почти случайный секс с собственным мужем) — хотя, казалось бы, это было наиболее идиотским решением из всех возможных. Она пекла пироги, боже правый. Разумеется, ничто из этого не сработало. Для них с Роном больше вообще ничто не работало. Они были чужими людьми, почему-то продолжавшими жить под одной крышей. Даже друзьями быть перестали: разделявшая их изначально и когда-то незаметная для Гермионы трещина однажды начала шириться с чудовищной скоростью — Рон не понимал ни её желаний, ни её интересов, ни её тревог; Гермиона же всё крепче связывала себя сотнями «ты должна быть хорошей женой, ты должна перетерпеть, ты должна быть умнее»… и, сколько бы ни пыталась, так и не смогла простить ему ни одного равнодушного взгляда, ни одной вечерней «задержки в Аврорате». Очевидно, они больше не были семьёй. Очевидно, их брак был мёртв — если не мертворождён. Очевидно, они больше друг друга не любили. Бог весть, сколько бы это длилось и сколько бы ещё лет она закрывала на очевидное, если бы оно не постучалось в её дверь — буквально. «Очевидным» оказалась Лаванда Браун, заявившаяся в их квартиру одним июньским субботним вечером, пока Рон сидел у Джорджа в Косом и пытался вывести его из очередного витка скорби по близнецу — каждый июнь в семье Уизли, как и во многих других семьях Магической Британии, был временем не из лёгких. Пока Гермиона пыталась успокоить вопящего Хьюго, Браун горячо — и невозможно громко — убеждала её в том, что несчастному Рону нужна свобода от его суки-жены, которую он никак, бедолага, не может бросить. У них же дети. Гермиона ведь его любит. Они ведь семья. Так вот: бывшая однокурсница умоляла её — нет, требовала — оставить Рона в покое и дать им с Лавандой возможность быть наконец вместе. Гермиона так и не смогла донести до Браун ужасно сложную для её мозгов идею: Рон плевать хотел и на жену, и на детей, и на брак — волновало его только реноме, достойное героя Второй Магической. Откровенно говоря, саму Гермиону это гениальное озарение посетило не больше пары минут назад, пока Лаванда разорялась о несчастной судьбе несчастного Ронни. Правда, Лав-Лав вряд ли в принципе догадывалась, что такое реноме. Дальше — больше и всё какими-то обрывками: отправленный во «Вредилки» патронус с истерическим посланием от Роновой любовницы, абсолютно безобразный скандал и выяснение отношений на их кухне, рыдающая Роза и орущий Хью. На плите — она как сейчас помнит — стоял заботливо накрытый полотенцем пастуший пирог, чудом не угодивший Рональду в голову. Щитовое, которая Гермиона бросила между собой и разбушевавшейся гостьей, когда та явно вознамерилась вцепиться ей в волосы. Стук захлопнувшейся за Браун двери и — звенящая тишина. Самая поразительная часть всей этой истории, конечно же, заключалась в том, что он даже после этого рассчитывал на продолжение их странной семейной жизни… и был до глубины души поражён, когда Гермиона сказала ему, что они разводятся. Она до сих пор помнит, как сползала с лица Рональда эта странная — одновременно виноватая и издевательская — ухмылка человека, привыкшего к тому, что все его выходки спускают на тормозах. Всё это Гермиона вспоминает, снова зарывшись в дело Малфоя. Связь между делом Малфоя и её нелёгкой судьбой, конечно, неочевидная — если не учитывать уже ополовиненную чашку с виски, которую она прихватила с собой с кухни для некоторой… как бы это сказать… лёгкости восприятия. Короче говоря, снова перечитывать всё это на трезвую голову ей сегодня не хотелось, а в голову пьяную приходят всякие интересные мысли. Например, пьяная голова начинает подозревать, что все самые важные вещи в своей жизни делает, не подключая к процессу мозги. Мозги ей, Гермионе Джин Гре… тьфу ты, Уизли, нужна чтобы книжки умных людей цитировать и баллы для Гриффиндора пачками зарабатывать — а вот заводит дружбы, сходится с парнями, выходит замуж, рожает детей и разводится она не от большого ума и без долгой аналитической работы. Опальных слизеринцев берёт под своё шефство, надо думать, тоже. — Вот же кретин, — бурчит она, лениво потягиваясь: на наколдованном «темпусом» циферблате второй час ночи, а в деле Малфоя — сплошные суицидальные попытки, умело зашифрованные под вылазки по заданию Волдеморта. — Ого. Наш пострел везде… ого. Первое «ого» — это свидетельство об участии Малфоя в соутоллской бойне: в сентябре девяносто седьмого толпа пьяных Пожирателей в поисках Гарри завалилась на железнодорожную станцию, покалечила целую кучу народа, убила семерых… разумеется, потом эту атаку объяснили железнодорожной катастрофой. Интереснее то, что целая куча магглов-свидетелей и парочка случайно оказавшихся в том вагоне «далёких от политики» магов вдобавок рассказывала о том, что «светловолосый юноша» пытался утихомирить своих приятелей… потом, разумеется, магглам-свидетелям стёрли память, а потому их показания следует считать ничтожными… И вот это уже — второе «ого». — ...маги вы или как, а, коллеги? Гермиона даже губы поджимает: ну что за безалаберность? Всего-то и нужно, что взять двух авроров, попросить их заверить воспоминания друг друга, слить их в думосброс… первый месяц школы Аврората, между прочим, базовый курс… А потом она видит подпись Нимфадоры Тонкс, заверившей эту писульку, и коротко чертыхается. Отодвинув в сторону початую «чашечку виски», Грейнджер шарит в выдвижном ящике стола, наконец нащупывает флакон Животворящего эликсира и опрокидывает его в себя одним глотком. Коротко стонет, растирая то глаза, то затылок: она только что абсолютно протрезвела… и получила концентрат из всего отведённого ей на завтрашнее утро похмелья, уложенного в одну очень неприятную минуту. Тонкс не стала бы подписывать эту… это… — Гермиона жмурится и издаёт короткое шипящее «пффф», пережидая, пока сквозь виски закончит продираться очередной приступ мигрени. Короче говоря, не стала бы, потому что волосы волосами, а профессионализм её был притчей во языцех. Любимая ученица Муди, постоянная бдительность, так? Так. А это значит… ну, одно из двух значит — либо сама захотела подшить к делу эту ерунду, либо заставили. Как можно было заставить сделать что угодно Нимфадору Тонкс, Гермиона, хоть убей, не представляет. Вывод? — Херовый какой-то вывод, — резюмирует она, снова вчитываясь в приложение к протоколу из Саултолла. — Разочаровывающий. Все свидетельства магглов у нас, значит, ничтожные из-за последующего Обливиэйта, а показания той самой влюблённой парочки магов — ага, тоже ничтожные, потому что парочка внезапно аппарировала и даже имён своих не оставила, не говоря уж о подписях на этой бумажке. Какое же интересное и, главное, совершенно неожиданное совпадение. И, помнится, уже не первое. Гермиона начинает расхаживать вдоль стены, к которой пришпилены копии бумаг из Визенгамота — ни дать ни взять цапля, высматривающая в болоте особенно симпатичную лягушку. И проблема заключается даже не в том, что лягушек в болоте нет. Проблема в том, что всё это дело — оно и есть болото. Все эти многочисленные пробелы в хронологии и фактологии, прежде казавшиеся ей свидетельствами типичного аврорского пофигизма в отношении документов, теперь видятся совсем иначе — похоже на то, что это не несостыковки, а такое же затирание «неподходящей» информации. Только наглее, потому что за руку схватить уже никто бы не посмел? И Малфою дали десять лет только поэтому, так? Видимо, так. Гермиона автоматически тянется к чашке: видимо, подсознательно ей хочется залить чем-нибудь сорокаградусным внезапно выросшую в груди очень неуютную дыру. Жаль только, что двадцать минут как принудительно принявший обет трезвости организм с Гермиониным подсознательным совершенно не согласен: теперь её ещё и мутит. И хотелось бы ей, чтобы только физически. — Ну и что теперь делать? — Негромко спрашивает она у стены, с которой на неё с укоризной смотрит Малфой. Тьфу ты, то есть фотография Малфоя — исхудавшего и в тюремной робе. Но если что-то Гермионе и понятно — так это то, что делать придётся именно теперь. Без всяких там привычных и успокоительных «не».