Too early seen unknown, and known too late!
(Shakespeare, Romeo and Juliet)
Утром среды Драко просыпается от звона будильника с тяжёлой головой — и, что ещё хуже, с тяжёлым сердцем. И совершенно не нужно быть гением, чтобы понять, в чём дело: конечно же, виноват грёбаный Поттер с его грёбаным визитом в коттедж Гермионы. У него всегда было удивительное свойство портить всё, до чего дотягивались его загребущие ручонки. Квиддич, кубок школы, расширенный курс Зельеварения, о котором Драко так мечтал на пятом курсе, — всё почему-то тускнело и меркло от прикосновений шрамоголового мудака, будто мало ему было всеобщего преклонения перед Избранным и нужно было обязательно заграбастать то, что было важно для одного конкретного слизеринца. Вот и без преувеличений волшебное рождественское утро в компании Гермионы оказалось безнадёжно изгажено поттеровским визитом — и больше таким уж волшебным не кажется. Скорее уж унизительным. В ушах стоит поттерово «мы можем поговорить наедине?», сказанное так, словно никакого Малфоя рядом вовсе не было. Впрочем, Гермиону — кажется, самое время снова начать называть её Грейнджер — это не покоробило. Драко вспоминает её взгляд, явственно намекающий на то, что ему пора выметаться обратно в Лондон, и морщится. Можно, конечно, утешать себя тем, что он не стал дожидаться вежливой просьбы и сам убрался из её дома. Вот только глупо отрицать, что при этом он чувствовал себя так, словно ему в лицо плеснули ледяной воды: очень неприятно и очень… отрезвляюще. Для Грейнджер он просто неудачливый школьный знакомый, с которым её снова свела судьба спустя восемь лет после выпуска, — и которому она по доброте душевной не указывает на его место, хотя, может быть, и стоило бы… зато Поттер чувством такта не отягощён. Гермиона запросто могла бы осадить своего приятеля, но просто не посчитала нужным это сделать — конечно же, нет. Выбор между дружбой с Поттером и дружбой с ним даже не стоит; это и дураку понятно. Непонятно только, почему от этого так херово. Он старательно отгоняет эти мысли по дороге на работу, но получается почему-то из рук вон паршиво. Остаётся только пялиться в тёмное окно вагона метро и бесконечно прокручивать в голове моменты вчерашнего утра: шрам на руке Грейнджер, их разговор, её горячее дыхание на своей шее — невидимый глазу ожог поверх уродливой тюремной наколки. Последнее воспоминание заставляет Драко зябко повести плечами, словно в попытке стереть это почти прикосновение. Не помогает ни это, ни даже забирающийся за ворот пальто влажный холодный ветер, гуляющий по Косой аллее. Драко на мгновение прикрывает глаза, прежде чем шагнуть в пропахшее слежавшимися травами нутро «Слаг и Джиггерс». — С Рождеством, мистер Малфой, — медово улыбается Хислоп, и больше всего ему хочется развернуться и уйти отсюда. Вместо этого он разматывает шарф и стягивает пальто, а потом заставляет себя учтиво кивнуть старухе. — С Рождеством, мадам Хислоп, — Драко торопливо уходит в подсобку и оставляет пальто на шаткой напольной вешалке. Если повезёт, получится на весь день зарыться в рутинную работу: за праздники покупатели извели все запасы антипохмельного зелья, а сварить новое — дело небыстрое. Впрочем, он-то варить ничего не будет: куда ему без волшебной палочки? Подготовит ингредиенты, почистит котлы, уберёт в подсобке, помоет полы в аптеке — вот и вся работа, с которой справился бы даже самый безмозглый сквиб. С другой стороны, сам Драко сейчас ничем не лучше. Он устало выдыхает — подсобка холодная, удивительно, как пар не идёт изо рта, — и берёт с нижней полки ступку, в которой будет толочь змеиные зубы, и тяжёлый чугунный пестик. Пальцы начинают ныть уже на третьей унции. Драко привычно разминает ладони и останавливает взгляд на фамильном кольце Малфоев. Думает: теперь оно навсегда связано своей историей не только с десятками поколений его чистокровных слизеринских предков, не только с отцом и его смертью, но и с одной совсем не чистокровной гриффиндоркой. Может быть, об этом больше никто и никогда не узнает — но пока Драко будет его носить, он будет помнить. Что бы сказал на это Люциус Малфой? А что сказала бы мама, если бы узнала, благодаря кому её сын до сих пор жив? Что, если бы он пригласил Грейнджер поужинать и привёл в Мэнор? Он усмехается этой мысли — и тут же поджимает губы, снова начиная ожесточённо толочь в ступке змеиные клыки. Нет больше отца, нет Мэнора, нет столового серебра и званых ужинов, а мать так невозможно далеко, что проще думать, что её нет тоже. И Грейнджер он не ровня: ну на какие деньги и куда он может её сводить на ужин? В «Дырку»? Так ведь не согласится — не захочет, чтобы их кто-нибудь увидел вместе. Драко вовсе не дурак и прекрасно понимает, почему она предпочитает встречаться с ним в Министерстве, в своём коттедже или, на худой конец, в маггловской забегаловке, — но уж никак не в магической части Лондона. Колокольчик над входом в аптеку мелодично звякает, на мгновение отвлекая его от мыслей о Грейнджер — но только на мгновение. Он снова вспоминает это утро, вспоминает это её неоконченное «до сих пор не понимаю, как так вышло, что ты стал…» — Драко имел глупость на минуту, только на минуту подумать, что она хотела сказать «моим другом», но приход Поттера всё расставил по своим местам. Не стал он ей другом, и даже дурацкое рождественское утро с разговорами на кухне и обменом подарками ничего не изменило. — Мистер Малфой, — раздаётся из зала дребезжащий, но при этом удивительно требовательный голос Хислоп, — подойдите-ка сюда. Драко тяжело выдыхает и отодвигает в сторону ступку. Он ненавидит выходить в зал — даже холодная подсобка и монотонная работа приятнее цепких взглядов посетителей, рассматривающих его, как волшебную тварь в передвижном зверинце. Он и чувствует себя под этими взглядами не лучше какого-нибудь полудохлого авгурея — прекрасно ведь знает, как выглядит в своей потрёпанной маггловской одежде, с залёгшими под глазами синяками и едва отросшими после азкабанской «стрижки» волосами. Впрочем, когда Драко выходит из подсобки, оказывается, что всё даже хуже: за стойкой сидит миссис Эджкомб, заклятая подружка Хислоп. — Драко, милый, — улыбается ему Хислоп, — сходи-ка к Фортескью за чем-нибудь вкусненьким для нас. Те малиновые тарталетки отлично… да ты поди сюда, я тебе денег дам, а то ведь наверняка опять без лишнего кната. В голосе хозяйки столько фальшивого сочувствия, что Драко хочется скрипеть зубами от ярости, но вместо этого он просто подходит к стойке и протягивает ладонь, в которую Хислоп опускает галлеон мелочью так, словно это подаяние. Карга. Мерзкая сучная карга. — Да поживей, — кидает уже ему в спину старая Эджкомб, — а то у нас чай стынет. Тарталетки стоят два сикля каждая. Драко отсчитывает двенадцать, расплачивается с Фортескью-младшим, старательно игнорируя полный ненависти взгляд: его отца, Фортескью-старшего, которого Драко так хорошо помнит ещё со своих школьных лет, убили в девяносто шестом Пожиратели. Здесь, на Косой, таких ненавидящих взглядов — хоть на хлеб мажь. Можно, например, пройти три дома по этой стороне улицы и поздороваться с Олливандером: старик до сих пор работает в своей лавке и вроде бы не планирует уходить на пенсию. Впрочем, удовольствия это никому не доставит — так что Драко вообще старается не переходить на чётную сторону Косой без особой необходимости. Будь его воля, он бы вообще здесь не появлялся. Нашёл бы какую-нибудь работу в маггловской части города — да хоть грузчиком, плевать, что грузчик из него и в лучшие-то времена получился бы никакой, — и вовсе не появлялся бы здесь. Вот только правила условно-досрочного освобождения вариантов ему не оставили: будь добр, Драко Малфой, трудиться на благо магической Британии. Вноси свой посильный вклад в экономику и прочую там… работу малого бизнеса. Вот он и вносит — точнее, носит мордредовы малиновые тарталетки из кафе Фортескью. Лорд, блядь, Малфой. Мальчик на побегушках. Вернувшись в «Слаг и Джиггерс», Драко кладёт коробку с пирожными на стойку и достаёт из кармана пять сиклей сдачи. — Ну что ты, — Хислоп снова улыбается всё той же слащавой улыбкой, — оставь себе. За труды. Драко чувствует, как щёки начинают гореть, а к горлу подступает колючий ком. Он молча мотает головой, оставляет монеты рядом с коробкой и торопливо уходит в подсобку. — Гордец, — неодобрительно тянет старуха Эджкомб, даже не считая нужным понизить голос. — Ну и куда теперь эту их малфоевскую спесь? Драко стягивает мокрый от мороси шарф, а сам думает: и действительно, куда? — А ведь он нравился нашей Мариэтте, — добавляет Эджкомб уже тише. — Разбил девочке сердце — мол, не нужна ему пятнистая… вот уж сам Мерлин отвёл. Как подумаю, что чуть не заполучила в зятья уголовника… Поморщившись, он склоняется над ступкой и возвращается к работе. Насчёт «чуть» старуха, конечно, дала маху — но и от истины недалеко ушла: ещё одна история, которой он совсем не гордится, как совсем не гордится собой шестнадцатилетним. Обида отвергнутой и осмеянной девчонки с Рейвенкло, само собой, не сравнится с принятой Меткой, пожирательской сворой в Хогвартсе или смертью Дамблдора — но и слёзы прыщавой дурочки Эджкомб ему отлились сторицей вместе с остальными последствиями его слов и поступков. Знал бы ты, малолетний самовлюблённый кретин, что через несколько лет будешь прислуживать в аптеке и в глубине души жалеть о пяти сиклях, принять которые тебе не позволят остатки растоптанной гордости. — Драко, поставь-ка нам чайник! — он уходит в эти мысли так глубоко, что вздрагивает от окрика Хислоп. Подай трость, принеси пирожные, поставь чайник — всё это заставляет чувствовать себя кем-то вроде домового эльфа. Драко несколько мгновений греет ладони над голубым газовым огнём, и его взгляд снова опускается на кольцо, а мысли возвращаются к Гермионе. Ей хорошо: она может обманываться этой своей наивной верой в то, что они равны. Обманываться — и всё же отсылать его прочь, как только на её пороге оказывается кто-то по-настоящему равный ей. Знать бы ещё, почему это так мучительно. Мучительно настолько, что он предпочёл бы, чтобы Грейнджер всегда была с ним просто корректна — и ничего больше. Да что там, сейчас он почти хотел, чтобы она оказалась сукой вроде Уизли. Драко выносит чайник в аптечный зал и разливает кипяток по чашкам. — Что-нибудь ещё, мадам Хислоп? — спрашивает он подчёркнуто вежливо, словно и не слышал этого презрительного «гордец» в свой адрес. В конце концов, слыхал он оскорбления и похуже — азкабанские авроры никогда не скупились на выражения. Да и не только на выражения. — Нет, займись делом, — сухо бросает карга. Драко молча кивает в ответ и возвращается в подсобку, чтобы снова взяться за работу: ему нужно истолочь в порошок ещё двадцать унций змеиных зубов, а потом приняться за эхинацею. Старухи за стеной принимаются перемывать кости отцу, попутно сплетничая о его смерти, — и Драко старательно считает до десяти и обратно. Уйти бы отсюда, хлопнув дверью, и не возвращаться — да только куда он пойдёт? И эту-то работу едва ли не выклянчивал у Хислоп, наплевав на пресловутую малфоевскую гордость: какая там гордость, если нужно найти работу за месяц, чтобы не вернуться в Азкабан. И хотя он почти уверен в том, что если объяснить всё инспектору Грейнджер, та поймёт и даже поможет подыскать ему новое место… нет. Это было бы просто, разумно, по-слизерински в конце-то концов, — но он почему-то и думать об этом не хочет. Просто нет — и всё. Остаток дня проходит в привычной рутине, в холодной подсобке, в бессмысленной и потому особенно раздражающей работе. Хислоп, конечно же, уходит домой раньше него — Драко остаётся один в опустевшей аптеке и, закрыв дверь изнутри, принимается за уборку. За месяцы после выхода из тюрьмы он научился замечательно подметать, вытирать пыль, мыть полы — в общем, делать всю ту работу, за которую не взялся бы ни один уважающий себя чистокровный волшебник; да, в общем-то, и редкий нечистокровный взялся бы тоже. Закончив с делами, Драко опускается на один из стульев и, ссутулившись, негромко выдыхает, обдумывая дорогу до дома — украшенная гирляндами Косая Аллея, «Дырявый котёл» с неприязненно косящимися на него завсегдатаями, тесный вагон метро, Хаверинг с горящими спасибо если через один фонарями. Теперь уходить из тёплой ярко освещённой аптеки в промозглую декабрьскую темень совсем не хочется — аптека, в конце-то концов, не так уж и плоха, когда здесь нет Хислоп. Да и вообще всё не так уж и плохо — просто он устал. Драко на короткое мгновение прикрывает глаза. А когда открывает их снова, за окнами светло. События последних дней наваливаются на Гермиону как-то разом, без предупреждения — и она даже в подушку вжимается, задерживая дыхание и пытаясь осмыслить это всё. Просто перебирает имена. Малфой. Гарри. Миссис Уизли. Джинни. Паркинсон. Вот и делай с этим что хочешь, Грейнджер, но сперва вставай с постели — труба зовёт. Точнее, зовёт трубный глас, принадлежащий твоему сыну — впору пожалеть, что не оставила детей в «Норе» ещё на пару дней… или недель, ага. Нет, Гермиона любит своих детей, правда любит. Просто иногда смертельно, блин, от них устаёт. — Уже иду! — кричит она, пытаясь одновременно натянуть халат и влезть в тапочки. — Что стряслось, ребёнок? Разумеется, от воплей брата проснулась и Роуз. Разумеется, ничего смертельного не произошло; просто Хью не привык просыпаться «своим ходом», без звукового сопровождения, состоящего из голоса напевающей что-нибудь про лондонский мост или — в зависимости от расположения духа — бубнящей себе под нос мамы. Вот же умудрилась проспать всё на свете. Дальше — как обычно: одеть детей, наспех одеться самой, умыться, умыть детей, почистить зубы и проследить за тем, чтобы дети почистили зубы, приготовить завтрак, накормить детей завтраком, поговорить о всякой чрезвычайно важной ерунде и, наконец, объяснить, почему идёт снег. Нет, Хьюго точно попадёт на Рейвенкло, тут и к Трелони не ходи… интересно, кстати, на каком факультете училась старая мошенница — и можно ли называть её мошенницей, если одно правдивое предсказание она всё-таки выдала… даже два, одно другого хлеще. От некоторых людей одни проблемы и перевод чайной заварки. Да и вообще — то самое предсказание Трелони гроша ломаного не стоило бы, если бы один лысый психопат не воспринял его уж слишком серьёзно. Самоисполняющееся пророчество, вот это что. Гермиона хмурится и ожесточённо трёт грязную тарелку губкой… чёрт, опять забыла, что есть вообще-то заклинание для мытья посуды. Если бы не Трелони с её предсказаниями, родители Гарри были бы живы, а родители Невилла не сошли бы с ума от боли. И многие другие хорошие люди были бы живы и здоровы — Сириус, Люпин, Тонкс и её отец, Фред, дурацкий Колин Криви, параноидальный Муди, несгибаемая Амелия Боунс… да даже невыносимый в своей желчности — и глубоко несчастный, как она теперь понимает, — Снейп. Впору порадоваться, что Отряд Дамблдора не постигла участь первого состава Ордена Феникса — а ведь все предпосылки для этого, в общем-то, были. Но нет, повезло. Если можно назвать то, к чему они пришли — даже самые удачливые из них, вроде Невилла и Ханны, — везением. Хогвартский выпуск девяносто восьмого вообще не слишком-то удачлив. Да ещё и выпуск девяносто девятого этой заразой, несчастливой своей звездой, зацепил. Гарри и Джинни, она и Рон, Лаванда, Невилл, даже ушедшие в колдомедицину сёстры Патил, да даже Луна, — снова мысленно перебирает имена Гермиона, открывая дверь пришедшей присмотреть за детьми миссис Гилберт, — Дин, Симус, Сьюзен… все они как-то с этим живут. Как-то пытаются. Получается ли? Годами она хотела верить — почти верила, — что получается. И только появление Малфоя будто выдернуло её из этого зацикленного на повторе убаюкивающего «все так живут», потому что нет, всё-таки не все. Не все шарахаются от внезапных прикосновений, не все раздают Непреложные обеты, не все ходят со шрамами от нападения оборотня на лице. И не каждый развод обсасывает вся пресса магической Британии. И не каждого опаивают приворотным зельем. И не все на пять лет оказываются в Азкабане, возвращаясь оттуда совсем другими людьми. Она возвращается на кухню и задумчиво проводит кончиками пальцев по стоящему на подоконнике флакону с подаренными Драко духами, а потом рассеянно прикасается к губам — и немедленно отдёргивает руку, осознав, как это, должно быть, выглядит. Как будто она… глупости какие. И всё-таки Гермиона торопливо оглядывается на дверь, убеждаясь в том, что миссис Гилберт не наблюдала за ней в момент, когда она этими самыми глупостями занималась — пусть даже не отдавая себе в этом отчёта. Опустившись на стул, она осторожно вынимает из флакона притёртую пробку и принюхивается — уже понимая, впрочем, что так ничего не поймёт. Это не какое-нибудь зелье, и органолептические методы тут нужны совсем другие. Так что для того, чтобы понять, что всё-таки ей подарил Малфой, придётся… ну да, Гермиона Джин Грейнджер, придётся. Ужас, да? Ужас, конечно. Если бы кто-то сейчас видел её со стороны, это наверняка показалось бы ему смешным: она так долго колеблется, прежде чем осторожно прикоснуться к горлышку флакона, словно там может быть отрава. Неторопливо поддёргивает рукава шерстяного колючего свитера — и даже замирает на мгновение, а потом всё-таки роняет на указательный палец янтарную каплю и растирает между запястьями. Прижимается носом, пытаясь разобрать аромат. Те духи, что когда-то подарил ей Рон, были цветочными и сладкими, почти приторными — но она любила их, потому что любила его. И всё-таки было в них что-то… что-то не то. Уже гораздо позже, наткнувшись на флакон в своей бисерной сумочке, Гермиона поняла: такие духи подошли бы не ей, а Лаванде — да, определённо Лаванде с её любовью к сердечкам и всему розовому. Господи, да у неё в Хогвартсе были пушистые тапочки с меховыми помпонами! И даже туалетная вода, помнится, какая-то похожая. Нет, если вдуматься, это и правда был союз, заключённый на небесах. В смысле, Рональд с Лавандой, а не они с Рональдом. Впрочем, не оно сейчас важно. Гермиона прикрывает глаза, вдыхая аромат подаренных Малфоем духов. Когда-то она назвала ту сладкую водичку, что подарил ей Рон, необыкновенной — и сделала это зря хотя бы потому, что теперь не знает, какие слова будут впору для подарка Драко. Да и слово «необыкновенные» этим духам не подходит: они естественные. Как будто — хотя почему «будто», ведь так и есть, — созданы специально для неё, Гермионы. Она утыкается носом в своё запястье, от которого пахнет библиотечной пылью и книжными корешками, её любимым чаем и ванилью, и снова книгами. Будто амортенция — только сваренная не для неё, а про неё. Как Драко Малфой, её заклятый, чёрт бы его побрал, враг, — ладно, ладно, пусть даже, кажется, уже и не враг вовсе, — умудрился всё это в ней угадать? Но ведь как-то же угадал. Но, — неожиданно понимает Гермиона, — всё может быть куда проще. Это может быть обыкновенная магия, как и в случае с амортенцией — наверняка есть какие-нибудь волшебные духи, которые для каждого пахнут именно тем, что ему нравится больше всего. Охваченная любопытством, Гермиона подхватывает со стола флакон и возвращается в гостиную. — Миссис Гилберт! — окликает она возящуюся с детьми Донну. — Отвлечётесь на минутку? — Да, милая? — Чем для вас пахнут мои духи? Гермиона подносит запястье к носу старушки, но та лишь морщится: — Пудра, хвоя и ладан. Если хочешь моего мнения, не самый подходящий для молодой девушки аромат… подарок на Рождество? — сочувственно уточняет она. — На Косой есть отличный магазинчик с косметикой для ведьмочек — прямо за «Обскурусом», там можно найти то, что будет тебе по душе. — Спасибо, миссис Гилберт, буду иметь в виду… я вернусь на кухню и приготовлю что-нибудь на обед, хорошо? Гермиона и впрямь уходит, старательно пряча улыбку: пожалуй, это была самая приятная критика в её жизни. Что с того, что Донне не нравится запах её духов, если он нравится ей и если Малфой их для неё, Гермионы, варил или, по крайней мере, выбирал? Да ничего, ровным счётом ничего — кроме, пожалуй, мыслей о том, как так вышло, что человек, ненавидевший её полжизни, угадывал её вкусы лучше человека, который её полжизни знал. Глупо это как-то, глупо и грустно. Или нет. Или Малфою — подумать только — было действительно важно порадовать её, а Рон просто выбрал в том «магазинчике для ведьмочек» первый попавшийся флакон. Что, если вдуматься, тоже не очень весело и тоже не слишком-то умно — но в шестнадцать покупаешься и не на такое, особенно если подарок делает мальчик, по которому ты безнадёжно сохнешь уже пару лет. Гермиона снова принюхивается к запястью — теперь она и впрямь слышит в духах отголосок хвойного рождественского запаха, равно напоминающего ей о Хогвартсе и о детстве. Чёртов Драко с его чёртовыми подарками. Опустившись на стул, она окидывает ставшую привычной за последние полгода кухню каким-то новым взглядом. Мысль о том, что ещё вчера Малфой был здесь — разговаривал с ней, варил ей кофе, обнимал её — кажется какой-то дикой: ещё каких-то полгода назад она не могла даже допустить, даже представить что-то такое. Безумие ведь, чистое безумие. Полгода назад она и не задумывалась о Драко Малфое, а теперь — пора бы себе в этом признаться — думает о нём даже слишком часто. Глупо. И, между прочим, малфоевский подарочек начинает её нервировать — в самом буквальном смысле. Гермиона встаёт из-за стола, подходит к раковине и принимается мыть руки. Она с ожесточением, до красноты трёт запястья — до тех пор, пока на них не остаётся только кислый химический запах средства для мытья посуды, который, уж она-то знает, тоже выветрится через пару минут. Так-то. Как будто ей больше подумать не о ком. Гермиона взмахивает палочкой, в кои-то веки решая почистить картошку с помощью магии — ведьма она, в конце-то концов, или кто? На обед, пожалуй, можно приготовить курицу — но даже курица напоминает сегодня о Малфое и том дне, когда она завалилась в его квартиру и обнаружила, что он собирается… ну да, вот теперь выбросить его из головы точно не получится. Молодец, Грейнджер, десять баллов Гриффиндору. Ладно, если уж не думать о белой обезьяне — точнее, о белобрысом хорьке, — невозможно, она будет думать о нем до тех пор, пока не надоест. Вот, пожалуйста: Малфой-Малфой-Малфой-Малфой, бьющаяся о дно мойки почищенная картошка отбивает ритм. Она прислушивается к себе: ну что, помогло? Чёрта с два. Да и он для неё давно уже — несколько месяцев как — не белобрысый хорёк и не враг, а… а кто? Друг? Гермиона даже глаза закатывает в ответ на собственные мысли: да нет, конечно же, ну какие из них друзья. Гарри — друг, Рон был её другом, а других у неё и нет — скорее уж просто близкие знакомые вроде Джинни, Луны или Невилла. Но с ними-то всё тоже не так, как с Малфоем, вот в чём проблема. Проблема, собственно говоря, в том, что для него не находится правильного определения — да и правильного места в её жизни тоже. Не друг, не враг, не просто знакомый. Не просто бывший сокурсник. Не просто инспектируемый. — Да почему с тобой всё так непросто, а? — в сердцах бросает Гермиона, принимаясь за разделку курицы. Он ведь вообще оказался сложнее, чем она думала. Сложнее, умнее, смешнее, искренней. Лучше. У Драко Малфоя обнаружилось двойное — или, может быть, даже тройное — дно, и именно это почему-то не даёт ей успокоиться и просто оставить всё как есть. Словно он — особенно сложная задача, которую никак не решить; да что там решить — даже не уложить в голове условий. У Гермионы никак не получается сложить воедино образы заносчивого слизеринского хорька и того Драко, с которым она теперь видится каждую субботу: это как если бы иллюстрация из какой-нибудь простенькой детской книги вдруг ожила и начала дышать, ходить, говорить, оказалась живым человеком. Просто человеком — со своими бедами, разрушенными надеждами и таким прошлым, о котором ей и спрашивать-то боязно. Да и вообще любой разговор с Малфоем — словно прогулка по весело и страшно трещащему под ногами ненадёжному ноябрьскому льду на Чёрном озере: один неверный шаг — и ухнешь в кишащую всякой дрянью холодную темноту. Так же жутко и так же захватывающе. И примерно настолько же умно. Так какого же тогда чёрта, Гермиона Джин Грейнджер? Да, от Драко следовало бы держаться подальше — определённо следовало бы, потому что именно это подсказывает Гермионе её хвалёный здравый смысл. Это было бы правильно, соответствовало бы ситуации и, в конце концов, не ставило бы в неловкое положение ни её, ни самого Малфоя — а оно всё более неловкое с каждым их разговором, ведь инспектор с поднадзорным должны… они должны были общаться по той дурацкой фиолетовой методичке Министерства, вот что. Но не обмениваться подарками, не встречать вместе Рождество и уж точно не обниматься битых пять минут, стоя на её кухне. И да, Гермиона и рада была бы сказать, что хочет открутить события последних месяцев назад — но ведь ничего подобного. Ей — всё — это — нравится. Ей нравится, что Малфой оказался не тем человеком, которым виделся ей прежде. Нравится, что он до сих пор жив. Нравится разговаривать с ним о всякой ерунде. Нравится, что он, оказывается, вполне способен признавать свои ошибки. Нравится, что он ладит с её детьми. Нравится, как он шутит и то, каким неожиданно серьёзным иногда бывает. Нравится, как он улыбается и как смеётся. Ей нравится, да, очень нравится, когда он её обнимает. Ей, оказывается, нравится делать ему личные подарки — и не меньше нравится, что она достаточно важна для того, чтобы Драко делал подобные подарки ей. Ей нравится называть его Драко. Ей нравится… — Ну уж нет, — медленно произносит Гермиона Грейнджер и тяжело опирается обеими руками на край столешницы. — Ну уж, блядь, нет.