Lord, what fools these mortals be!
(Shakespeare, A Midsummer Night's Dream)
Скупое зимнее солнце врывается в аптечный зал сквозь чисто вымытые окна, и Драко жмурится, невольно улыбаясь свету на своём лице — и чувствует себя эдаким ловящим солнечные зайчики глупым счастливым книззлом, но всё-таки ничего с этим поделать не может. Будто этот нетвёрдый рассеянный свет снял с плеч Драко тот груз, что все эти дни тянул его к земле, не давая выпрямиться: воспоминания о войне, кошмары, вину, стыд и даже бесконечно крутящиеся где-то у затылка, фоном, мысли о Грейнджер. Вспоминается другое: именно в такие утра они с командой ходили тренироваться на школьном квиддичном поле — курса до пятого это ещё было чем-то важным и стоящим. Сейчас, в этом смутном зимнем свете, Драко чувствует себя почти тем пятикурсником, почти заново живым, и даже бьющие в ноздри аптечные запахи не мешают — стоит только опустить веки и представить, что он не у Хислоп, а готовится к СОВ в кабинете зельеварения. Ещё пара минут — и можно будет закупорить образец рябинового отвара в пробирку, сдать Снейпу и отправиться в слизеринскую гостиную, к потрескивающим в камине поленьям и ленивым разговорам с Блейзом и Тео. Звон колокольчика над дверью рушит хрупкую иллюзию — Драко вздрагивает и открывает глаза, чтобы выпрямиться за стойкой. Просто ещё одно утро, ещё один день, и Хогвартс бесконечно далёк, словно воспоминание в Омуте Памяти: можно поверить в то, что ты там, внутри, но это только зацикленная картинка, только призрак прошлого. Настоящее — вот оно, здесь: выдать заказ посетителю, пересчитать сикли и ссыпать в кассу, вежливо улыбнуться и попрощаться. И снова. И снова. И снова. Порой ему кажется, что настоящее — тоже просто зацикленная картинка. Хислоп приходит к девяти, оставляет на стойке свежий субботний выпуск «Ежедневного пророка» — и, перехватив вопросительный взгляд Драко, кивает: так уж и быть, бери. Значит, сегодня у карги неплохое настроение: иной раз она, прекрасно зная, что зарплаты на подписку у него не хватает, отправляла газету прямиком в корзину — вылавливай, мол, из мусора. К счастью, сегодня можно просто забрать выпуск, уйти в подсобку и насладиться свежайшими магическими сплетнями. Безвкусные и баснословно дорогие интерьеры новеньких особняков победителей, приёмы в этих особняках, хвалебные статьи о политике Министерства, оды новому кабинету Шеклболта и лично Шеклболту, взятое у очередного героического аврора интервью… Драко и сам не знает, зачем из раза в раз выпрашивает у Хислоп газету — но и остановиться не может. Будто бы «Пророк» — ещё одна ниточка, связывающая его с магическим миром, не позволяющая ему совсем уж выпасть из этой реальности. Ниточка дрянная, тонкая, гнилая — но отрезать и её, когда уже обрублено так много других, куда более ценных, связей, у Драко просто не поднимается рука. А стоило бы. Всё его хрупкое утреннее равновесие рушится в мгновение ока. Драко сминает дрянную газетёнку в комок и отправляет по единственно верному адресу — в мусорное ведро. Вместе со сраными передовицами о дивном новом магическом мире, слащавой светской хроникой и поразительно сдержанной — на «Пророк» явно хорошенько надавили сверху, чтобы шума было поменьше, — заметкой на четвёртой странице, гласящей о разводе Гарри Джеймса Поттера и Джиневры Мелинды Поттер, в девичестве Уизли. Драко хочется хорошенько садануть кулаком об стену, но не с его-то руками — так что он только крепче сжимает зубы и жмурится, пытаясь совладать с накатывающим волнами гневом. Вот оно что. Конечно. Всё чертовски логично, а он просто ебучий идиот, который всерьёз просчитывал свои исчезающе низкие, но всё-таки шансы на симпатию Грейнджер, пока та… Поттеровское «мы можем поговорить наедине?», о Мерлин. Конечно же, Драко следовало догадаться ещё на Рождество: Поттер заявился к Гермионе, чтобы порадовать новостью о том, что теперь свободна от брачных уз не только она, но и сам сраный Герой. Понятно, о чём они там собирались говорить — и почему Грейнджер так спешно отослала его прочь: вероятно, им и впрямь было о чём побеседовать… и чем заняться. Да что там: в последние дни у Поттера с Грейнджер было более чем достаточно времени для этого их «наедине». Сука. А потом гнев как-то разом отступает — так, оставляя за собой пустую полосу мокрого песка, отступает отлив. Ну на что он рассчитывал, в самом-то деле? На то, что они с Грейнджер возьмутся за ручки, как школьники, и вместе направятся в совместное светлое будущее? Не после всего, что он сделал в прошлом. Не с его нынешней жизнью. Он не может предложить ей даже спокойствия: это долбаного Поттера с его (уже не его) Уизлеттой оберегают от чрезмерного внимания публики — вон, даже четвёртую страницу «Ежедневного пророка» вместо первой полосы для них организовали. Разумеется, опальный наследник — да было бы теперь, что наследовать, — рода Малфоев держать прессу в узде не может. Драко коротко морщится, представив масштабы потенциальной истерики в «Пророке». Мерзкая жаба Скитер явно не поскупилась бы на выражения, пытаясь донести до магического сообщества весь ужас ситуации — а то как же, блестящая выпускница Хогвартса, героиня войны, обладательница первостепенного Мерлина и… и он, да. Прошли те времена, когда Малфои могли похвастаться влиянием и внушительными счетами в Гринготтсе. Теперь подаренный ему Грейнджер фамильный перстень лишь подчёркивает всё то, что потеряла его семья — это всего лишь красивая безделушка, за которой больше не стоит вся сила родового имени и богатства. Нет, скорее так: богатства и имени. Десять веков его предки делали состояние кнат за кнатом, галлеон за галлеоном, лишь для того, чтобы ёбаное Министерство улучило подходящий момент и наложило руки на всё разом, не оставив от былого могущества семьи Малфоев и тени. С другой стороны, отчаиваться было рано: у них оставались размещённые за рубежом активы, и активы довольно-таки внушительные. Слабое утешение для того, кто в ближайшие годы не сможет выбраться за пределы Соединённого Королевства — но всё-таки утешение: потеряно не всё, да и о положении матери можно не беспокоиться. Не хватало ещё, чтобы Нарцисса Малфой, урождённая Блэк, влачила столь же жалкое существование, как и её сын. Нет уж, не дождутся. Достаточно и того, что сам Драко не может посмотреть в сторону драккловой Гермионы Грейнджер без мыслей о том, как низко пал его род и лично он, глава этого рода. Привыкнуть к своему новому титулу Драко, впрочем, так и не сумел: было в этом что-то ненормальное, неправильное. Будто бы не верил, хотя с того утра, когда он узнал о смерти отца — тюремщик, который принёс в его камеру тарелку с баландой, издевательски поклонился ему со словами «ваш завтрак, лорд Малфой», и Драко, конечно же, немедленно всё понял, — прошло уже больше двух лет. Возможно, дело в том, что он представлял всё это не так — по правде говоря, Драко думал, что он будет старше, гораздо старше; что у них с отцом ещё полно времени, чтобы всё обсудить и ко всему подготовиться. Но даже в самых дурацких детских мечтах он, разумеется, представлял себя вторым Люциусом Малфоем — богатым, влиятельным, властным. Очевидно, реальность слишком сильно разошлась с этими фантазиями. В этой самой что ни на есть реальной реальности Драко добирается до Министерства и шагает по коридорам Аврората, игнорируя косые взгляды и искренне надеясь на то, что Гермиона уже в своём кабинете — а значит, ему не придётся ждать под дверью, продолжая шкурой ощущать неудовольствие каждого встречного. Но, конечно, так ему не везёт: дёрнув дверную ручку, Драко обнаруживает, что — ну да — заперто. Но хорошо хотя бы то, что у стены стоят несколько стульев — на один из них он и опускается, устало прикрывает глаза на мгновение: ещё нет и одиннадцати, а он уже успел поработать в аптеке, пройтись под мокрым снегом несколько кварталов и отхватить дежурную порцию презрения. Устал. Не задремать бы. Распахнув глаза, он обнаруживает Грейнджер — и торопливо поднимается, чтобы сделать несколько шагов навстречу. Красивая. Дракклы бы её побрали, какая же она красивая. — Здравствуй, Гермиона, — говорит он негромко: не хватало только, чтобы услышал кто-нибудь из министерских крыс. Слишком уж это личное, слишком уж… слишком. Будто называть её по имени — право, отбитое у жизни с боем, но отбитое как-то половинчато, не до конца. Будто он и сам не уверен в том, что это ему дозволено. Но можно смотреть и говорить с ней, и слышать вот это негромкое «Здравствуй, Драко». Они проходят в кабинет — казённая мебель, выкрашенные в отвратительный коричневый цвет стены, неизменный дождь за фальшивым окном. Почему у неё всегда дождь? — Опять дождливо, — говорит он, чтобы сказать хоть что-то. — Что?.. — Гермиона, копающаяся в сумке в поисках то ли пера, то ли ещё чего-то, прерывается и замирает, подняв на него вопросительный взгляд. Драко кивает в сторону зачарованного окна. — Дождь, — повторяет он. — Ты можешь наколдовать любую погоду, но у тебя почему-то всегда дождь. Почему? — А, — она неловко улыбается, привычно заправляя за ухо выбившуюся прядь. Грейнджер всегда делает так, когда смущается, и ему это нравится. Ему всё в ней нравится. — Мне так уютно, знаешь. Напоминает детство. — Мне тоже. Но я в детстве не любил дождливые дни, — Драко пожимает плечами. — Да и сейчас не люблю. — Дай угадаю: тебе запрещали летать на метле? — Гермиона улыбается и возвращается к поискам. — Меня как раз устраивало, что родители не отправляют «пойти поиграть с другими детьми» и можно спокойно читать книги. Ну конечно. Он не может не улыбнуться в ответ: воображение немедленно рисует ему маленькую Грейнджер — такую, какой она была на первом курсе, с копной вьющихся непослушных волос и неизменной книжкой в руках. Даже странно, что сейчас этот образ не вызывает у него раздражения. Скорее уж что-то вроде ностальгии пополам с недоумением: он ведь мог просто не обращать на неё внимания — или обращать, но совсем не так… короче говоря, из всех возможных путей он, как и всегда, нашёл самый говённый. Может, умудрись он подружиться с ней, с Поттером и даже с, дракклы бы с ним, Уизли — и всё сложилось бы совсем иначе, и не было бы Азкабана, а отец остался бы жив? Драко не знает наверняка, просто не может знать, но почему-то ему кажется: да, так и было бы. Может быть, — перед глазами снова встаёт ебучая статья из утреннего «Пророка», — может быть, она даже предпочла бы его Поттеру. Хочется изо всех сил разозлиться на шрамоголового — за его наглость; за то, что всё так просто прощается просто по причине его избранности; за то, что он получает всё, что захочет; за то, в конце концов, что тогда, в самом начале, Поттер не соизволил пожать протянутую ему руку. Но горькая правда заключается в том, что во всех своих бедах Драко виноват сам — вот и расхлёбывает, и неизвестно ещё, сколько расхлёбывать будет. Фальшивый дождь за фальшивым окном льёт как из ведра. Гермиона наконец перестаёт копаться в сумке и садится за стол — вся живая, тёплая, вся до ужаса Гермиона Грейнджер, дракклы бы её… хотя нет, не побрали бы. Сам бы схватил, утащил, уволок в Мэнор, как в берлогу, и не отпускал бы до тех пор, пока… …Если бы только он по-прежнему был он. Драко автоматически заполняет опросник — где он был, с кем разговаривал, что делал, — а сам размышляет о том, что вот же, всего несколько дней назад он обнимал Грейнджер; обнимал, а потом ебучий Поттер её, конечно же, трахнул. И наверняка даже не один раз. Так ведь? Они теперь вместе с Поттером? Идеальная, как ни крути, парочка: Драко вообще всегда думал, что именно на своей кудрявой подружке Поттер и женится… ну что же, видимо, даже до туповатого всенародного любимца наконец дошло, кто все эти годы был рядом. Совет да любовь, а? И для Гермионы так будет лучше — сияющий нимб Героя Войны даже спекуляции Скитер не оцарапают, да и вообще магическая общественность наверняка будет в восторге: а то как же, не один ведь Драко ждал, что этот старый школьный роман рано или поздно выплывет наружу. Даже разрыв с рыжей семейкой им спустят с рук, тут и к Трелони не ходи. Ему страшно тоскливо. И в который раз страшно хочется сдохнуть, чтобы вернуться в какое-нибудь морозное утро девяносто шестого с нынешней памятью — и открутить всё, переиграть, исправить. Хочется взорваться, как осенью, — только на этот раз не гневом, нет, а швырнуть Грейнджер в лицо свою эту бесполезную — ненужную — глупую — любовь и посмотреть, что из этого получится. Потому что он продолжает на что-то надеяться, грёбаный идиот. Дурацкие вопросы анкеты, дурацкая ревность, дурацкое вообще всё. И он дурак. Потому что его тянет к Грейнджер несмотря на то, что он прекрасно понимает всё о себе и о ней — понимает умом, но всё-таки прокручивает все возможные и невозможные варианты развития событий. А значит, ему просто нужно просто сказать то, что он должен сказать, и закрыть эту тему раз и навсегда — ему и без этого достаточно, видит Мерлин, и с него достаточно; сейчас ему кажется, что он просто не выдержит даже пары недель в том же духе. Нет, так продолжаться не может. Драко чувствует, как глотку сжимает чья-то невидимая ладонь, но всё-таки заставляет себя произнести вслух то, что должно решить все его проблемы разом — или, может быть, принесёт ещё больше проблем, о которых он даже подумать не мог. Задерживает дыхание, словно перед прыжком в ледяную воду, и… — Я хочу сменить инспектора. Ощущение падения обрывается ударом — ударом, которого Гермиона не ожидала, ожидать никак не могла. Она замирает оглушённая, не понимая, почему. В голове крутятся лихорадочные, судорожные мысли, бесконечный перебор сказанного и несказанного: что она сделала не так? На Рождество ведь было хорошо — не считая, конечно, того, что всё покатилось к чертям. И того, что она поняла о себе кое-что, о чём предпочла бы даже не задумываться. Но ведь у Малфоя нет никаких объективных причин отказываться от инспектора — отказываться от неё — сейчас, когда его положение наконец прочно, когда всё нормально. Когда между ними наконец-то всё хорошо. Гермиона не понимает — и спрашивает прежде, чем успевает осмыслить собственный вопрос и вовремя захлопнуть свой дурацкий рот: — Почему? И тут же об этом вопросе жалеет. Потому что он звучит как беспомощное «за что». Потому что на самом-то деле ни черта не хорошо и ни черта не нормально. Потому что, в конце-то концов, ей следовало бы порадоваться тому, что Малфой так удачно решил отделаться от её общества — ведь ей самой общество Малфоя, если по уму, совсем не нужно и ничего хорошего не принесёт. Просто отчего-то больно, и такое чувство, словно землю из-под ног выбили. А так — всё правильно. Всё так, как и должно быть. — Потому что теперь, очевидно, вам с Поттером нужно больше времени, чтобы побыть наедине. Гермиона ошарашенно смотрит на него, даже смаргивает пару раз, как от бьющего прямо в глаза яркого света: слова Драко доходят до неё далеко не сразу. А когда доходят — она ушам своим не верит: звучит всё это так, словно Малфой… да ну, не может быть, нет, он не ревнует — это такой, господи, такой невозможный бред, что даже задумываться о нём не стоит. Да и какого чёрта ему ревновать? — Зря ты так, — резко отзывается Гермиона, — он вообще-то с Панси. Запоздало она понимает, что это то ещё свинство по отношению и к Гарри, и к Панс, — но Малфой обладает каким-то потрясающим талантом выводить её из себя: необдуманные слова будто бы вылетают сразу изо рта, напрочь минуя мозг. Правда, и его услышанное, кажется, удивляет: Драко на мгновение замирает, а потом усмехается — усмешка получается какой-то тонкой, острой, кривоватой, — и его штормовые глаза темнеют ещё сильнее. — Подумать только, хоть где-то я оказался раньше Поттера. Гермиона застывает на месте, почти физически чувствуя, как кровь приливает к лицу. Это отвратительно. Просто отвратительно — настолько, насколько только может быть отвратительным Малфой. — Да что с тобой не так? — Гермиона почти кричит, но плевать она сейчас хотела на необходимость сдерживаться. Господи, и вот из-за этого человека она неделю себе голову ломала и плакала от невозможности быть с ним? Идиотка. Да кому он нужен, этот… — Если тебя так интересует этот вопрос, — Драко аккуратно откладывает в сторону перо и заполненный свиток с министерской анкетой и встаёт из-за стола, — то просто ещё разок перечитай моё дело, Грейнджер. Может быть, дойдёт наконец. Малфой подхватывает висящий на спинке стула потрёпанный рюкзак, перекидывает через плечо и стремительно выходит из её кабинета, даже не соизволив попрощаться, — а Гермиона прижимает ладони к пылающим щекам, пытаясь хоть немного успокоиться. Чёрт бы побрал чёртова Малфоя вместе с его чёртовыми выходками.