У всего есть причина

Леви едва исполняется десять, когда его покупают в первый раз. Мать к тому времени не встает уже месяц.  Охваченная жаром, она лежит в забытьи, изредка проваливаясь в тревожный сон. От их скудных накоплений остается лишь жалкая горстка монет, спрятанная в тайнике под половицей. Леви пересчитывает медяки и решается. На рынке толкучка, в сумраке тускло чадящих факелов он хватает с прилавка несколько еще теплых лепешек и со всех ног бежит к знакомой подворотне. Ему вслед доносится брань, но он не оглядывается, протискивается сквозь узкую дыру в заборе, обдирая кожу, ползет среди грубо набросанных досок и застывает в темноте. Сердце колотится в горле, раздавленные лепешки все в пыли и паутине.  Он аккуратно счищает грязь и приносит добычу домой, крошит хлеб в пальцах и размачивает в воде. Мать не может есть твердое — слишком болят кровящие десны. Он осторожно тянет ее выше, облокачивая о спинку кровати, кормит с ложки. Ее сухие растрескавшиеся губы разжимаются неохотно, он проталкивает кашицу ей в рот и массирует горло, чтобы она сглотнула. С трудом, но ему удается скормить ей треть миски. Иногда бывают хорошие дни, когда мама садится на постели сама, говорит с ним, тихо смеется. А иногда бывают плохие, когда она даже не открывает глаз. Леви отрывает треть лепешки и жует с животной жадностью, слипшиеся от голода кишки болят, но впервые за пару дней его оставляет головокружение. Он ложится в изножье кровати, натягивает на себя край одеяла и проваливается в теплый сытый сон. Ему везет долгие три недели. Он учится красть незаметно, учится скрываться в рыночной толчее. Пару раз ему удается подрезать кошельки, тогда он покупает крупы и мешок подгнившей картошки. В тот день они едят горячее, это варево кажется ему самым вкусным, что он пробовал в жизни. Но везение заканчивается. В очередной вылазке его ловят за руку. Грузный старик выкручивает его запястье и тащит за собой в темный проулок. Сильный удар вбивает Леви спиной в каменную стену, он стонет, пытаясь сделать вдох, и на него обрушиваются удары. Старик лупит его палкой по ребрам, по ногам. Леви подтягивает колени к груди, закрывает локтями бока и прячет голову ниже. Он сворачивается в комок, силясь переждать град ударов. — Эй! — доносится громкий окрик. — Хорош уже, прибьешь же! Старик останавливается. В конце проулка стоит мужчина в добротном плаще. — Он вор! Грязная крыса! — кричит старик. Мужчина в пальто подходит ближе, внимательно оглядывает Леви. Его узкие очки тускло бликуют, рот растягивается в странной усмешке. Он достает из кармана пару новеньких монет, вкладывает в ладонь старика. — Оставь его мне. Старик плюется, швыряет палку и уходит, бормоча что-то себе под нос. Неожиданный спаситель присаживается рядом с Леви, берет его за подбородок и задирает голову. Его взгляд холодный и цепкий, в усмешке таится что-то незнакомое и страшное. Леви вырывается, ползет по грязной брусчатке, но уже поздно. Мужчина хватает его за шкирку и вздергивает на ноги. Леви охает от боли, с трудом удерживается на ногах. Его волокут по темным улочкам, Леви все порывается сбежать, но железные пальцы держат крепко. Запах чужого дома отдает спертым воздухом и свечным воском. Мужчина берет со стола мятую флягу, тянет его за волосы и зажимает нос. Леви мотает головой, но ему приходится сдаться, открыть рот, чтобы не задохнуться. Фляга врезается между зубов, горький отвар течет в горло, Леви захлебывается, глотает, обжигая язык и желудок. Через пару минут ноги слабеют, голову застилает густой туман. Мужчина стягивает с него одежду, брезгливо морщится. — Смердишь как помоечный пес, — шипит он, бросая Леви в чан с водой.  С трудом он понимает, что по онемевшей коже скребет жесткая губка, грубые пальцы трут его в подмышках и между ног. Он холодеет, ужас осознания накрывает отчаянием. Он вырос в борделе. Он знает, что с ним сейчас будет. Мужчина наскоро обтирает его тканью и толкает на продавленную кровать. Леви силится закричать, но язык не слушается, из горла вырывается лишь судорожный выдох. Все, что происходит с ним дальше, сливается в бесконечный мутный кошмар. Он плохо чувствует касания, только давление на бедра, натяжение кожи между ягодицами. Боль притупилась, лишь внутри страшно тянет от распирающего вторжения. Кровать скрипит не смолкая, его щипают, таскают за волосы, выворачивают руки и распяливают в самых разных позах. Он не знает, сколько проходит времени, только видит оплывающий столбик свечи. Воск катится вниз, оседая бугристым наплывом в жестяной тарелке. Скрип все звучит, сводит с ума. По ногам течет кровь, по лицу размазывается слюна и соленое семя. Его бы вырвало, не будь в желудке так пусто. А потом он проваливается в спасительную темноту. Забытье ласково обнимает его, дарит спасение. Леви приходит в себя в том же переулке, где все началось. Над ним стоит грязный пес, лижет его лицо шершавым вонючим языком. Леви в ужасе думает, что псу надоест слизывать засохшую кровь и он вцепится в него зубами, выгрызая куски мяса. С трудом он отгоняет собаку, поднимается на ноги. Его шатает, он падает на четвереньки, ползет. На заплеванных камнях тускло светятся кругляшки монет. На них едва можно взять пару кусков хлеба. Леви понимает, что их оставил мужчина в плаще. К горлу подкатывает тошнота, его рвет желчью и остатками горького отвара. Он сгребает монеты и на нетвердых ногах возвращается домой. Редкие прохожие смотрят на него с отвращением, но ему плевать. Дома он ссыпает монеты под половицу, стягивает одежду. На штанах темнеют подсохшие бурые пятна, нестерпимо горит между ягодиц, медленно капает алая кровь. Он сползает по стене, собирая голой спиной занозы. Слез нет, только дрожь и сухие спазмы в опустевшем животе. Так жизнь приобщает Леви к ремеслу его матери. С того памятного дня его больше ни разу не ловят на воровстве. Он не слишком удачлив, в подрезанных кошельках денег немного, но на еду и смену прохудившейся одежды хватает. К весне матери становится хуже, она не ест и почти не пьет. Леви с трудом находит доктора, что согласен прийти в их околоток. — Нужно лекарство с поверхности, — неутешительно качает головой тот. — Это дорого. — Сколько? От прозвучавшей суммы Леви покрывается холодным потом, в их тайнике под половицей едва ли четверть. — Я приду через две недели, — решительно говорит он. Доктор глядит на него с сомнением, но все же кивает. Леви оглядывается на бледную мать. Ее лицо похоже на восковую маску, грудь прерывисто и часто вздымает тяжелое дыхание. Он понимает, что если сейчас попадется на воровстве и его упрячут в тюрьму, матери не выжить. Занять ему не у кого, все знакомые — такие же нищие мальчишки, что перебиваются мелкими кражами и попрошайничеством. Ему почти не страшно от принятого решения. Долгое время, еще до болезни, мать продавал владелец борделя в восточном округе. Жирный и лысый, с вечно бегающими глазами, он любил чтобы его называли “господин Кох”. За глаза, разумеется, все его звали Боровом. Леви готовится тщательно, покупает белую рубашку, крадет пояс из плотной кожи, до скрипа моется и съедает палочку корицы, чтобы перебить вонь трущоб. Боров осматривает его, как животное перед покупкой, требует раздеться, нагнуться и развести руками ягодицы. Он тыкает толстым пальцем ему в зад, удовлетворенно хмыкает: — Славный. Еще тугой. Покажи-ка свои зубы. Леви распрямляется, открывает рот. Боров вертит его голову, осматривает десны, горло и даже уши. Затем он запускает пятерню ему в волосы, проводит с нажимом, принюхивается к своей ладони. — Видимо, мать твоя не заразная. Леви молча сверлит взглядом пол. Ненависть тлеет мучительно жарко. Но слова доктора надежней кандалов на ногах, тяжелее колодки на шее. — Сколько тебе? Леви почти тринадцать, но он знает, что в борделях ценят мальчиков помладше, их берут охотнее и платят больше. — Одиннадцать, — врет он. Боров ухмыляется и кивает. — Всем будешь говорить что десять, уяснил? Леви впервые рад своему маленькому росту и худобе. Его и вправду покупают чаще прочих, по три или даже четыре раза на дню. Леви безразличен к боли, но его до странного задевает запах немытого тела, кислый пот, стекающий на лицо, вонючие ноги и подмышки, хлопья перхоти на головах у трахающих его мужчин. Он давит, давит, давит в себе тошноту. Тайник под половицей полнится бумажными деньгами. На четырнадцатый день он крадет кошелек у спящего клиента, тихо скользит по комнатам, в которых не слышно скрипа кроватей и стонов. Он забирает все, что может, одинаково равнодушно обчищая клиентов и шлюх. У двери Борова он останавливается, раздумывая пару секунд. Безрассудство и жажда мести берет верх. Он бесшумно проскальзывает внутрь, Боров спит, откинувшись в кресле. На столе — опрокинутая бутылка и пара бокалов. Лезвие тускло блестит, ловя блик догорающей свечи. Боров захлебывается кровью, она булькает, толчками вытекая из разрезанного горла. Леви отступает к стене, чтобы не наступить в лужу. Он не моргает и даже не дышит, смерть гипнотизирует его, омывает прохладной водой мрачной радости. Бесконечно долгую минуту он смотрит, как корчится жирное тело на промокшем ковре. Изнутри его затапливает волна облегчения, словно в душе наконец лопнул гнойный нарыв и стало легко. Он выбирается из борделя через чердак, со всех ног мчится к доктору. Тот удивлен, но деньги берет, отдает ему склянку с белыми круглыми таблетками. — По одной каждый час. Потом перерыв на сутки. Потом опять каждый час. И затем придешь ко мне, нужно будет определить, что делать дальше. Леви сжимает во взмокшей ладони склянку. — Это точно поможет? Доктор поджимает губы. — Если это не поможет… Я не знаю, что тогда. Леви хочет ударить доктора так же, как он только что ударил Борова. Но он сдерживается: доктор еще нужен ему. Леви с грохотом распахивает дверь, его перехлестывает редкая в этих трущобах надежда. Он был у матери вчера, забежал на несколько часов перед рассветом. Ей отчего-то полегчало, она поела бульон и послушно выпила лечебный отвар. Она узнавала его, улыбалась слабо, но светло, словно только-только проснулась от долгого сна. Леви застывает. Склянка катится по дощатому полу, со звоном врезается в стену, таблетки разлетаются в грязи. Тонкая рука все еще теплая, но грудь уже не вздымается, сердце остановило свой натужный, сбивчивый бег. Леви опускается на пол, прижимает колени к груди. Минуты утекают одна за другой, пролетают часы. Леви кажется, что он обращается в камень. Недвижимый и спокойный, полный холодного равнодушия. Ему видится, что солнце встает и заходит, снова и снова. Что пролетает душное лето, сырая осень и стылая зима. Что проходят годы и годы. А потом распахивается дверь, и на пороге, разрезая густой тенью закатный свет, вырастает силуэт мужчины в шляпе. Так в его жизнь приходит Кенни. Леви сбился со счета, но, кажется, ему уже за тридцать. Он теперь носит плащ с крыльями на спине, вместо знаков отличия — красные отметины ремней УПМ. Разведчики несут их с гордостью, словно ордена, сокрытые от чужих глаз. Теперь Леви чист, как свежевыпавший снег, пахнет казенным мылом и порошком.  Он знает порядки людей с поверхности, от подземной крысы в нем осталось немного, только самое важное. Неистовая жажда свободы. Он равнодушен к выпивке и дурманящим порошкам. Он брезглив к любому касанию вне тренировки и битвы. Он не слышит хвастливых рассказов сослуживцев о женщинах, скабрезных шуток и дикого гогота. Он не смотрит в глубокий вырез на платьях трактирщиц, на мелькнувшие стройные ноги под задравшимся от ветра подолом, не отвечает на долгие взгляды молоденьких девочек из свежих кадетских наборов. Он даже не знает, нравятся ему женщины или мужчины. Наверное, после смерти Фарлана и Изабель ему не нравится никто. В его душе нет места для жара страсти, для трепета любви. В груди лишь пожарище ненависти и холодный пепел, что зачерпнут из погребальных кострищ павших разведчиков. Он хранит в себе этот прах, словно свинцовая урна. Бережно несет его, не проронив ни крупинки. Бесконечно долго в его душе нет места для живых. А потом он находит в столе сверток с чаем. Он делит кабинет с несколькими сослуживцами, к тем часто заходят солдаты с отчетами и выписками, прошениями об увольнительных, справками из медчасти, изредка заглядывают даже новички, приписанные к архиву или складу. К свертку нет записки, судя по вкусу, такой чай не по карману простому солдату. Леви размышляет над загадкой день или два, а потом выкидывает ее из головы. До следующего свертка. В этот раз чай другой, он тонко и нежно пахнет жасмином, среди чаинок виднеются полупрозрачные лепестки. Такое не пьют в здешних краях, это могут позволить себе только живущие за стеной Сина. Леви прячет сверток в металлический шкаф с документами под крепким навесным замком. Он часто достает его и вдыхает аромат, но пьет редко, желая растянуть не знакомое прежде удовольствие. Следующий сверток находится совсем нескоро. Он уже решает, что неизвестный плюнул на свою затею и решил перестать тратиться впустую. Но на исходе лютой зимы сверток появляется снова. Помятый и с маленьким бурым пятнышком. Леви скребет его ногтем и понимает, что это засохшая кровь. Он хмурится. Его тревожит такая перемена. Но стоит запаху в тонкостенной чашке раскрыться, как его лоб разглаживается. Леви прикрывает глаза и вдыхает, не в силах надышаться. В чайном листе сокрыт солнечный, теплый запах вереска. За окном стихает завывание ветра, перед глазами расцветает поляна, устланная лиловым маревом. Леви тянет чай медленно, дышит глубоко, размеренно, силясь не упустить ни единой ноты. Чашка опускается на блюдце, за дверью слышится чеканный шаг. Не глядя, Леви узнает поступь командора. Скрипит замок, на стол опускается кипа бумаг в картонных папках. — Тебя ждет бессонная ночь, — с оттенком сочувствия говорит Эрвин Смит. Леви бегло просматривает заголовки — это отчеты о последней экспедиции. — Когда должно быть готово? — Еще вчера. Край — завтра. Леви понимает, что тренировку с новобранцами придется поручить кому-то другому. Он устало трет переносицу, подтягивает к себе первую папку. Почерк мелкий, неровный, в каждом третьем слове — ошибка. — Через пару лет кадеты вовсе разучатся писать, — едко замечает он. Эрвин негромко смеется, а потом неожиданно берет стул и садится за соседний стол. Он забирает себе половину папок. Леви с удивлением смотрит на него. — Хочу, чтобы завтрашнюю тренировку провел ты. Если будешь разбираться один, не успеешь. Уже полночь. Леви знает, что Эрвину нужно больше сна, чем ему, но не говорит ни слова. Они заканчивают с первым лучом тусклого зимнего солнца. Эрвин потягивается с громким хрустом. — Хочешь чаю? — неожиданно для себя спрашивает Леви. Эрвин кивает. Леви выходит из кабинета и спускается в столовую. Пока закипает чайник, он смотрит в маленькое окно под потолком. Он сам себе удивлен, понимая, что Эрвин — единственный, с кем он хотел бы делить редкий чай. Они сидят в тишине, только тихо позвякивает фарфор в непарных чашках. Расходятся они так же молча. До утреннего построения осталось всего пара часов, Леви привычно засыпает в кресле, укрывшись плащом. Впервые за долгое время он не видит во сне стеклянных глаз Изабель и Фарлана, ему снится бескрайнее поле, устланное вереском. Леви сжимает пальцами гудящие виски, раздраженно смотрит на соседей по кабинету. Снующие туда-сюда люди громко переговариваются, гремят дверьми, наносят грязь с улицы, по полу уже протянулись дорожки из комьев земли и кусочков травы. Леви чувствует, как зудит кожа от желания убрать беспорядок, заткнуть людей и посидеть в блаженной тишине. До конца рабочего дня еще три часа, потом поток посетителей схлынет и он сможет закончить с бумагами в спокойствии. Леви жмурится, перед глазами вспыхивают цветные пятна. Открывает глаза, напарывается на внимательный взгляд Эрвина, он о чем-то негромко переговаривается с посыльным солдатом. Леви кивает в знак приветствия, опускает голову к бумагам. — Идем. Бери работу с собой. За пару лет разведотряд выбил из него привычку задавать вопрос “зачем”, он быстро сгребает документы и, прижимая их к груди, идет за Эрвином. Тот открывает дверь своего кабинета и указывает на пустующий стол в углу. Наверняка это место секретаря. — Можешь пока работать здесь. У вас там проходной двор, мыслей своих не слышно. Леви так признателен Смиту, что отступает даже головная боль. — Спасибо. Взгляд Эрвина теплеет. Он забирает с вешалки форменную куртку и уходит. Остаток дня Леви работает в одиночестве, лишь изредка поглядывает на стол Эрвина. Стол идеально чист, только чашка с забытым чаем стоит в опасной близости от края. Это настоящий фарфор, Леви словно наяву видит, как тот разлетается осколками от неосторожного движения. Леви не выдерживает, подходит ближе и сдвигает посуду.  Замирает. На поверхности остывшего чая плавает пара лепестков жасмина. Он все чаще работает в кабинете Эрвина. Обычно во второй половине дня, когда заканчиваются планерки и совещания. Сослуживцы шутят, что он пошел на повышение и заделался личным секретарем командора. Леви лишь смеряет их холодным взглядом и выходит за дверь. — Я думал, что нужен тебе для убийства титанов и спасения человечества, — однажды вечером в сердцах говорит Леви. Эрвин отвлекается от карты местности, вопросительно поднимает брови. — Оказалось, тебе была нужна очередная канцелярская крыса. Эрвин коротко смеется, откладывает в сторону линейку и циркуль. — Ты раскусил меня. Леви тоскливым взглядом обводит кипы исписанных листов, с отвращением вытирает измазанные чернилами пальцы. — Знал бы, что все так кончится, послал бы тебя еще там, внизу. — Это неизбежная плата за экспедиции. — Это наказание. — Ты дотошный, въедливый, пишешь аккуратно и без ошибок, грех терять такие кадры. Признаться, я даже не ожидал, что мне настолько повезет с сильнейшим воином человечества. Леви морщится, ему не нравится его новый “титул”. — Надо было соврать, что я не обучен грамоте. — Ум не спрячешь, как ни пытайся, — проницательно замечает Эрвин. Он смотрит на часы и начинает собираться, запирая карты в сейфе. — Мне пора. Леви складывает свои бумажки и выходит из кабинета. Они идут по коридору, у развилки Леви на секунду останавливается. — Спасибо за чай. Эрвин не выглядит удивленным. Только чуть улыбается и уходит. В последней вылазке он ломает два ребра и пропускает командировку в Митру. Эрвин едет один, а через день после его возвращения Леви находит в столе два свертка. В одном — чай с запахом земляники. В другом — брусок мыла с замысловатым оттиском. Леви подносит его к лицу, чувствует аромат топленого молока и карамели. Он слышал, что аристократия пользуется чем-то таким, но никогда прежде не пробовал сам. Он не решается воспользоваться им несколько месяцев, лишь смотрит изредка и вновь заворачивает в вощеную бумагу. Этот запах и вензеля кажутся ему невыносимо чужеродными, это осколки другой, сытой, благополучной жизни рожденных на поверхности. Наконец он не выдерживает, любопытство берет верх. Леви привычно идет в душ раньше всех, тут бессонница играет ему на руку. Долго ждет, пока нагреется вода, встает под горячие струи, с наслаждением поводит окаменевшими после неудобного сна плечами. Мыло кажется шелковым, без грубых вкраплений, оно дает белоснежную пену. По душевой плывет густой сливочный запах. Вопреки привычке он моется долго, почти десять минут. До утреннего построения он успевает обсохнуть и расчесать волосы, те кажутся непривычно гладкими и мягкими. Проходящий мимо Майк по-собачьи поводит носом, останавливается, а потом расплывается в ехидной усмешке: — Кто-то завел себе подружку? Леви понимает, что Майк учуял новое мыло и принял его за запах женских духов. Ему вдруг становится не по себе. — Отвали, — без запала огрызается Леви. — Будет любопытно взглянуть, — хохочет Майк и идет дальше. После завтрака Леви оставляет четвертинку яблока и уходит на конюшню. Биргит рада ему, но как всегда сдержана в проявлении чувств. Яблоко она ест аккуратно, не слюнявя ладонь, шагает рядом степенно, исполненная конского достоинства. Биргит — самая быстрая лошадь в разведке. Самая злобная и норовистая, она не терпит неопытных наездников, не прощает грубости и глупости. Они с ней быстро находят общий язык. Сегодня он занимается с новичками на дальнем полигоне, отрабатывает прыжки с УПМ из седла. У новичков получается неважно, Биргит презрительно отворачивает морду. Леви стоит с УПМ наготове, страхует. Молодняк отделываются лишь ушибами и одним растяжением лодыжки. Леви отчитывает их, беспощадно макая головами в кучу их же собственного дерьма. Кто-то краснеет от злости, кто-то бледнеет от страха, кто-то стоит, потупившись в землю. Леви не старается запомнить их имен, до первой экспедиции это бессмысленно. Большая часть вернется ошметками плоти в трупной повозке. После тренировки он тщательно проходится скребницей по шерсти Биргит. С нажимом — по шее, ребрам и крупу, по морде и животу — аккуратно, Биргит боится щекотки. Вернувшись с конюшни, Леви моется и переодевается в свежую форму. До обеда он успевает заглянуть в санчасть, навещает Дитмара, что лишился половины ноги в их последней экспедиции. Бледный, истощенный, Дит слабо улыбается ему, сейчас должна начаться агония перевязки. Леви садится в изголовье кровати, они обмениваются парой фраз о штабной жизни. В палату заходит усталая медсестра. На левой руке ей недостает двух пальцев, но она ловко управляется оставшимися. Культя Дита выглядит намного лучше, чем неделю назад. Медсестра осторожно выбирает пинцетом жирных белых личинок, копошащихся в срезе ноги. Леви уже не раз видел эту картину, в разведотряде часто использовали очищение ран личинками мясной мухи — те поедают мертвые ткани и не дают плоти гнить дальше. Всякий раз ему гадко как в первый, но как всегда, он не подает и вида. Леви сжимает ладонь Дита, того прошибает холодный пот, пальцы его ледяные и мокрые, он тяжело дышит сквозь стиснутые зубы. Медсестра убирает стальной поддон с еще живыми личинками, споро обрабатывает рану, накладывает густую желтоватую мазь, бинтует. Перед уходом она дает Диту стакан с мутной жидкостью — это маковое молоко, чтобы снять боль. Дит откидывается на подушку, обессиленно закрывает глаза. Через десять минут он проваливается в сон. Леви высвобождает пальцы из холодной хватки и тихо выходит. Ему вспоминается спокойное лицо Эрвина, сидящего над картой. Его скупые пометки, уверенные, четкие линии новых маршрутов. Он мог бы поверить, что за цифрами и схемами тот не видит живых солдат, но Эрвин бывает в санчасти чаще самого Леви. За каждой цифрой он видит их — покалеченных, сломленных, остывающих на черной от крови траве. Леви моет руки и думает о глубоких тенях под льдистыми глазами, о резкой складке меж густых бровей. Он думает об Эрвине непозволительно часто. Бумажный сверток ложится прямо на страницы отчета. Леви поднимает голову. Эрвин пробыл в Гермине три дня и вернулся сегодня ночью. — Вне Сины выбор невелик, но мне сказали, что этот сорт хорош. Леви с благодарностью кивает, убирает чай в ящик стола. Эрвин уже пару месяцев как перестал скрываться. Теперь он отдает ему сверток прямо в руки. По вечерам они часто пьют чай вдвоем. Леви не знает, за что удостоился благосклонности командора. Кажется, никто в отряде больше не получает подобных знаков внимания. Разумеется, он далеко не наивен. У него есть неприятная догадка, но он гонит ее от себя. Ему не нравится думать об Эрвине в подобном ключе. Все подтверждается в ночь перед экспедицией. Эрвин расстилает перед ним подробную карту местности и новые сводки по погоде на завтра. Возможен дождь. Это плохо, землю размоет, лошади будут идти медленно, повозки — вязнуть в грязи. Леви хмурится. Ему тревожно за новичков по внешнему кругу построения, но он молчит. Эрвину и самому это известно. Раз он не отдает приказ о переносе вылазки, значит, на то есть причина. Эрвин стоит за его спиной, нагибается и обводит карандашом абрис леса. — Хочу, чтобы твой отряд вошел в лес замыкающими. Вы прикроете повозки. — На сколько нужно отстать от остальных? — На восемьсот метров. — Понял тебя. Эрвин все еще нависает над ним, задумчиво постукивает грифелем карандаша по столешнице. — Лучше на километр. Да, так будет безопаснее. — Будет сделано. Эрвин чуть поворачивает голову, их лица оказываются слишком близко. Леви чувствует его дыхание на щеке, чувствует голым затылком жар большого тела. Эрвин кладет руку на спинку стула, задевая пальцами его плечо. В опустевшем штабе тихо, Леви слышит биение своего сердца слишком отчетливо. Эрвин подвигает ладонь ближе, она ложится Леви на плечо. Он каменеет. Эрвин наклоняется, почти касаясь его волос. — Ты хорошо пахнешь. Леви думает о подаренном мыле, то уже давно превратилось в жалкий обмылок. Эрвин пропускает сквозь пальцы его волосы, задевает ухо, скользит вдоль линии челюсти. — Ты должен выжить завтра, ты — их надежда. Леви до скрипа сжимает зубы.  — Ты слишком важен для них, — почти шепчет Эрвин, — важен для меня. Леви дергает плечом, стряхивая горячую ладонь. Он поднимается и с неестественно прямой спиной покидает кабинет. Собственная правота жжет внутри раскаленным железом, во рту расплывается привкус крови и горечи. Он выживает в той вылазке. И в следующей. И в той, что за ней. Он уже ветеран разведки. Но каждый раз накануне экспедиции Эрвин делает это. Заходит за спину, жалит шепотом, до боли сжимает плечи. И каждый раз Леви не поворачивает головы, только кивает и уходит к себе, чтобы забыться беспокойным сном, скорчившись в кресле. В полутемном зале, уставленном липкими столами, темно и душно. Воздух сизый от сигаретного дыма, слышатся взрывы смеха. Он такой громкий, что оглушает. В этом смехе — отзвук глухого рева поверженного титана. У многих за столом в волосах застряли ветки и листья, форма порвана, на коже цветут свежие ссадины. Они только вернулись, каждый пытается вытравить из груди стылый ужас смерти, заливаясь выпивкой. Погребальный костер будет завтра. Завтра будут слезы, со стены полетит прах павших разведчиков. Но все это будет лишь завтра. Сегодня живые празднуют жизнь. Леви сидит в углу молча, он уже час цедит кружку пива. Оно кислое, самое дешевое в этой забегаловке. Он не пьянеет и не видит смысла переводить хороший алкоголь. Он тратит деньги на других. Те салютуют в его честь, заглушая боль внутри жаром крепкой настойки. У стола уже крутятся девки. Как мухи на запах падали, они слетаются на пирушку разведчиков, зная, что после каждой вылазки те безрассудно щедры. Леви ловит взгляд одной из них. Рыжая и зеленоглазая, она смутно напоминает ему Изабель. В груди щемит привычной тоской. Она подходит ближе, упирается крутым бедром в ребро стола. — Хочешь?.. Леви качает головой. Он не хочет ничего, кроме покоя и прохлады собственной комнаты. — Уверен? — Улыбается она ярко накрашенным ртом. Сидящая рядом Ханджи закидывает руку Леви на плечо, шикает на девку и та обиженно уходит.  Ханджи громко смеется, что-то пьяно кричит ему в ухо. От нее нестерпимо прет потом и вонью павших титанов, веет горячкой выпитого. Губы ее разбиты в кровь, передний зуб чуть сколот — слишком жестко приземлилась, потеряла равновесие и встретила лицом камень. Сегодня Ханджи спасла двоих новичков, те в немом обожании смотрят на нее с другого конца стола. Леви думает, что пора запомнить их имена. Он сидит с отрядом еще полчаса, ему скучно и муторно, но это его негласный долг: быть вместе с ними на поле боя, быть с ними и после. Наконец Леви встает, накидывает на плечи пропыленный плащ и незаметно уходит. На улице свежо, ветер остужает разгоряченную кожу, он медленно бредет к штабу. В окне на втором этаже горит свет. Эрвин пишет отчет, на его лбу наливается свежий кровоподтек. Леви устало опускается на свое место, подтягивает к себе чистый лист. С еще мокрых после душа волос срывается пара капель, он досадливо смахивает их и берет новую бумагу. Часы отмеряют минуты их жизни, вдалеке, у казарм, раздаются пьяные голоса. Это первые солдаты начинают возвращаться с попойки. Леви разминает затекшую шею, бросает взгляд на Эрвина. Тот спит, уткнув голову в скрещенные на столе руки. На его памяти это был первый раз, когда он видел лицо Эрвина таким безмятежным. Леви ступает бесшумно, снимает с вешалки плащ, укрывает Эрвина. Когда он берется за ручку, в спину ему доносится едва слышное: — Спасибо, Леви. Леви бинтует запястье, делать это одной рукой неудобно, узел оказывается слишком слабым. В кабинет входит Эрвин, с секунду смотрит на него молча. — Давай помогу. Леви не успевает ответить отказом, Эрвин подходит ближе и присаживается перед ним, упирая одно колено в пол. Это до нелепости напоминает их знакомство. Тогда Эрвин таким же движением опустился в грязную лужу. Руки у Эрвина теплые и мозолистые, все покрыты шрамами от клинков УПМ. Леви вспоминает, что у первых моделей была неудобная рукоять, он и сам часто резался, сменяя затупившиеся лезвия. Эрвин бинтует умело, запястье перестает тянуть тупой нудной болью. — Видел Биргит, ее проверял ветеринар, — говорит Эрвин, не отпуская запястья Леви.  — Как она? — Уже лучше, почти не хромает. Парсон сказал, еще неделя, и вернется в строй. Угостил ее яблоком, она же их любит? Леви кивает, убирает руку, разрывая затянувшийся контакт. Эрвин все еще стоит перед ним, припав на одно колено. — Я рад, что ты с нами, — вдруг признается он тихо. Леви долго молчит. — Я рад, что я с вами, — отзывается он эхом. Шлюх из ближайшего борделя в шутку называют “крылатыми девочками”, их основные клиенты — солдаты из казарм разведкорпуса. Леви часто видит довольных сослуживцев, пропахших духами и вином, когда те возвращаются из увольнительной. Офицеры привычно закрывают на это глаза, молчит и Леви. Сам он не чувствует и тени желания коснуться другого человека. Мысли о телесной близости неприятны ему. Они пробуждают в памяти то, что он предпочел бы забыть. Единственная, кого он касается с удовольствием — это Биргит. Он нежно гладит ее по тугому горячему боку, по шелковой шее. Биргит — самая ухоженая лошадь во всем разведкорпусе, на построении ее шерсть сияет, как полированная медь. Леви всегда заботится о ней сам, не позволяя конюхам касаться ее грязными руками. Единственное, что он им разрешает — перековка. Но всегда присутствует, смотрит внимательно, требует, чтобы все было сделано идеально. Биргит — его четырехногая любовь. Самая бесстрашная лошадь в легионе, она не боится ни выстрелов УПМ, ни рева титанов. Она неприветлива к незнакомцам, кроме Леви она питает симпатию лишь к Эрвину. Тот втирается к ней в доверие яблоками и кусочками сахара. Думая об этом, Леви невольно хмыкает. Эрвин ведь и его прикармливал совсем как Биргит — осторожно, медленно сокращая дистанцию. Только Леви повелся не на яблоки. Свертки с чаем превращаются в настоящую коллекцию. Эрвин привозит их из всех городов, где бывает. Вечернее чаепитие становится их маленькой традицией. Леви нравятся эти минуты спокойного молчания. Эрвин приучает его к еще одной привычке. Он замечает, что Леви неохотно участвует в отрядных попойках после вылазок и уходит сразу, как представится возможность. Поэтому он приглашает его на ужин. Один раз, потом второй, потом третий. Леви начинает воспринимать это как обыденность. Майк подтрунивает над ним, называя их ужины свиданиями. Леви впервые задумывается, что тут, на поверхности, есть такой ритуал в ухаживаниях — совместная трапеза как прелюдия. С этой мыслью он впервые смотрит на ужин с Эрвином под другим углом. Они сидят за столиком вдвоем, о чем-то негромко переговариваются, изредка Эрвин даже смеется особо удачным колкостям. В заведении, куда они ходят, нет сизого дыма, нет грохота смеха и скабрезных шуток, нет девиц, дарящих быструю любовь за небольшие деньги. Только длинные ноги Эрвина, невзначай касающиеся его под столом. Его горячие пальцы, случайно касающиеся его собственных, когда он передает солонку. К Леви приходит пугающее понимание: Эрвин ухаживает за ним. Ненавязчиво, но неотвратимо приучает его к себе. К голосу, близости, запаху чистого тела и чернил. Приманивает его, как дикую лошадь, чтобы потом одним рывком вскочить и укротить. Леви со стуком опускает стакан с водой. Эрвин, сидящий напротив, смотрит вопросительно. Полутемный зал небольшого ресторанчика почти пуст. Леви не моргает, оглушенный неожиданным открытием. Он переводит взгляд на Эрвина, тот кажется заинтересованным. — Что-то случилось? Леви злится. — Долго ты приручал Биргит? Сколько таскался к ней с яблоками? Эрвин чуть улыбается. — Полгода, у нее непростой характер. — Зачем? Эрвин задумчиво водит костяшками пальцев по подбородку. — Она никому, кроме тебя, не доверяет, я подумал, это может сыграть злую шутку во время экспедиции. Леви понимает логику Эрвина. Если так сложатся обстоятельства и кому-то из новичков придется оседлать Биргит, у него могут возникнуть сложности. — Но я ведь не лошадь, — говорит он холодно, — со мной не возникнет проблем, я уже приучен к седлу легиона. Зачем тратить лишнее время? Эрвин непонимающе хмурится, но потом до него доходит смысл сказанного. — Ты видишь это так? — А как должен? Взгляд Эрвина становится ледяным. — Мне не нужны новые подтверждения твоей верности. — Тогда что? Я отдал тебе все, ты можешь получить мою жизнь, когда захочешь. Я пойду за тобой в ад. Эрвин держит долгую паузу, он явно собирается с мыслями. — А если я поведу тебя не в бой? Леви вспоминает горячий шепот, вспоминает пальцы на шее. — Ты хочешь, чтобы я пошел в твою постель? Эрвин молчит. Леви криво ухмыляется. — Разве это поможет спасти человечество от титанов?  — Нет. Это только для нас с тобой. Леви до хруста сжимает кулаки. Его тошнит от Эрвина, от его желаний. — По своей воле я не сделаю этого. Но я солдат, а ты командор. Попробуй отдать приказ. — И ты его исполнишь? Леви не знает, что ответить. Он уходит. Темнота перемежается светом редких фонарей, накрапывает тоскливый осенний дождь. Он торопливо идет в сторону казарм. Леви думает, что Эрвин захочет вернуться к разговору, но тот больше не поднимает эту тему. Осень пролетает в тренировках. Зима проходит в отчетах и попытках выбить больше денег на новую экспедицию. Дату вылазки назначают на конец апреля. Все должно пройти просто, они хотят обкатать новое построение, выгулять молодняк. Всего один день. Но все как обычно идет через жопу. Девиант передвигается на четвереньках, удачно скрываясь в густом подлеске. Он разбивает правый фланг и прорывается в центр, к повозкам. Воздух прорезает черный дымовой сигнал. Леви почти успевает. Почти.  Умница Биргит чувствует, что он готовится к прыжку с УПМ, идет по идеальной прямой. Леви выпускает стальные гарпуны в спину титана, взмывает в воздух, под ногами мелькают кровавые пятна — все, что осталось от двух разведчиков. От титана невыносимо воняет падалью, его кожа плотная и горячая, движения отрывистые, ломаные, неестественно резкие. В них нет никакой логики, это вызывает проблемы. Он рвет тросы, Леви едва успевает выстрелить новыми и закладывает крутой вираж, облетая огромную ладонь по широкой дуге. Он подрезает сухожилия в плече, исполинская рука повисает бессильной плетью. Леви поддает газа, с разворота впивается клинками в толстую шею. Во все стороны кипятком хлещет кровь, с грохотом туша падает на землю. Леви мягко приземляется на слабой струе газа, оберегая недавно травмированное колено, вытирает лезвия и вкладывает их обратно. Он свистит, подзывая Биргит, ждет с полминуты, но ее все нет. Он запрокидывает голову и свистит громче. Ответом ему служит тишина. Леви оглядывается по сторонам и с холодеющим сердцем видит гнедой круп в клубах пара от испаряющегося титана. Тот упал прямо на нее. Биргит лежит на боку, дышит тяжело, исходя кровавой пеной. Леви опускается перед ней, Биргит смотрит на него своими умными карими глазами, в них мольба. Леви проводит ладонью по ее мокрой от крови морде, так он прощается. Лязгают клинки, Биргит истекает кровью быстро. Ее взгляд замирает. Леви позволяет себе секундную слабость, приваливается лбом ко лбу лошади и медленно выдыхает. А потом решительно встает, вытирает лезвия о попону, снимает седельные сумки с запасными баллонами газа. Вокруг, насколько хватает взгляда — пустота. Ни титанов, ни разведчиков, ни сбежавших лошадей. Леви сверяется с компасом и идет по подлеску к темнеющему вдали гигантскому лесу. По дороге он сталкивается лишь с одним титаном — медлительным, неповоротливым. Он без особых изысков подсекает ему сухожилия, легко вырезает сочный шмат мяса из горбатой холки. До леса он добирается с первыми сумерками. Вскочив на высокую крепкую ветку, он видит зеленый сигнал. В груди теплеет. Леви выстреливает тросами в соседнее дерево, взлетает. Отряд он нагоняет у самой кромки леса — те готовятся к выходу и уже заняли места в построении. Леви с раздражением понимает, что нет ни единой свободной лошади, и тогда к нему подъезжает Эрвин. Протягивает руку, помогает взобраться в седло. Это абсолютно рядовая ситуация, среди оставшихся у Эрвина самый крепкий и быстрый конь. Но Леви во всем этом чувствуется неприятный привкус. Эрвин отдает команду, они выдвигаются обратно к стене. — У тебя кровь! — Эрвин склоняется над ним, перекрикивая стук копыт и свист ветра в ушах. — Ты ранен? — Нет. Это Биргит. Эрвин крепче прижимает Леви к себе и дает команду ускориться. До стены они добираются неожиданно легко, всего три пятиметровых титана, и перед ними уже гостеприимно распахивает свои объятия Мария. По улицам города отряд плетется медленно, со всех сторон их окружают зеваки. Как всегда после вылазки, Леви клонит в сон. Эрвин чувствует это и перехватывает рукой поперек живота, забирая на себя часть его веса. Леви жарко и тесно, но в седле не отстранишься, приходится терпеть. Он лопатками чувствует размеренное и сильное биение сердца, от Эрвина пахнет порохом ракетницы и кровью. — Ты ранен? Эрвин молчит, словно впервые за все это время прислушиваясь к себе. — Царапина, даже шить не придется. — Сколько сегодня? — Шестеро. Леви хорошо знает цифры статистики, он понимает, что это меньше среднего. Но легче не становится. Уже у штаба, когда они спешиваются и конюх уводит уставшего жеребца, Эрвин говорит: — Зайди ко мне вечером. Это не похоже на приказ, скорее на просьбу. В душевой стоит такой плотный пар, что ничего не разглядеть и на метр от себя, очередь из желающих выстраивается в коридоре. На изможденных лицах — кровь, высохшие дорожки слез, у кого-то виднеются следы рвоты. При его появлении все почтительно расступаются. Пожалуй, душ вне очереди — единственное, что ему нравится в звании сильнейшего воина человечества. Он вступает под кипяток и терпит долгую минуту, пока кожа не привыкает к горячей воде. Стирает последние куски обмылка в ничего и внимательно ощупывает себя с головы до ног. Этому его научил Майк: в адреналине битвы можно не заметить ушиб или перелом. Пальцы скользят по скальпу, по лицу и плечам, вниз по рукам, по груди и животу, бедрам. Неожиданно отчетливо ему вспоминаются касания Эрвина. Он возвращается к шее, где все еще горит ощущение теплой ладони. Жар стекает вниз живота, копится в паху, член дергается, наливаясь кровью, пульсирует. Леви прижимается затылком к гладкой стене, толкается в кулак. Такое с ним бывает редко. В отличие от других солдат, его редко беспокоит возбуждение. Чаще всего оно носит механический характер — после тяжелой тренировки или стычки с титанами. Обычно он ничего с этим не делает, его желание тусклое, разрядка не приносит облегчения. Все это видится ему глупым и не интересным. Но сегодня все иначе. Чертов Эрвин со своими играми. Леви сжимает себя до боли, кончает с тихим выдохом. Семя мешается с водой, уплывает в дыру в полу. Перед глазами все еще стоит взгляд Эрвина, холодный, обжигающе решительный. Леви скоблит кожу ногтями, силясь содрать с себя это липкое наваждение, расчесывает плечи и живот до красных полос. К Эрвину он является по форме, застегнутый на все пуговицы, только ремни УПМ оставляет в комнате. На сегодня достаточно сражений. Эрвин сидит за столом, уставленным едой. Леви непонимающе останавливается в дверях. — Проходи, будем ужинать. Мясо уже остыло, покрылось пленкой жира, но после голодного дня кажется безумно вкусным. — Ты пьешь вино? Леви пожимает плечами: — Я пью, но не пьянею. Без толку переводить на меня хорошую выпивку. — А для вкуса? В подземном городе никто не пил для вкуса, вся выпивка была одинаково отвратительной. Под землей пили, чтобы забыться. Эрвин наливает ему бокал. Леви пьет, и вино растекается по языку густой терпкой сладостью, это и вправду вкусно. Здесь, на поверхности, все перевернуто с ног на голову. Сам Эрвин осушает свой бокал в пару глотков. Судя по блеску в глазах, это не первый бокал за вечер. Они едят молча, но вино сглаживает тишину. Порыв ветра колышет пламя свечей, лицо Эрвина играет переменчивым рисунком теней. Бутылка пустеет. Эрвин складывает локти на стол, его плечи опускаются, всегда прямая спина сгибается, словно под тяжким грузом. На боку, сквозь рубашку, проступают мелкие капли крови. Леви испытывает укол сочувствия. Это непривычно, он не знает, что сказать. — Тебе нравятся женщины? — вдруг спрашивает Эрвин. Леви, застигнутый врасплох, успевает ответить прежде, чем думает. — Нет. — Значит, мужчины? — Нет. Леви почти смешно от растерянного взгляда Эрвина. — Мне нравятся некоторые люди, достойные люди, — пытается объяснить он. — Но я никого не хочу, мне это не интересно. Эрвин внимательно смотрит на него, словно пытаясь заглянуть вглубь: под слой кожи и мышц. — Почему? Леви чувствует в глотке горечь дурманящего отвара. Он не знает, как отнесется Эрвин к его откровенности, но решает поставить точку в их странных затянувшихся отношениях. — В детстве я продавал себя. Это было больно и унизительно. Я видел, что делают люди друг с другом из-за похоти. Я не хочу в этом участвовать. Эрвин молчит, в его лице нет отвращения и жалости. Наконец, он спрашивает: — А если дело не в похоти? Леви хочется рассмеяться такой наивности. — Дело всегда в ней. — Откуда тебе знать? — Поверь, я знаю об этом больше, чем хочу. Эрвин встает, несмотря на выпитое, его движения легки и точны. Он подходит вплотную, наклоняется, чтобы их лица были на одном уровне. Он целует Леви. Это лишь легкое касание сухих обветренных губ. Целомудренное и не требующее ответа. Эрвин гладит его по щеке, по затылку и шее. Он отстраняется и говорит со всей серьезностью. — Просто хочу, чтобы ты знал: дело не всегда только в похоти, есть и другие причины. — Какие? — севшим голосом спрашивает Леви. — Причина в тебе. Леви не понимает, о чем говорит Эрвин. Мальчишка в грязном переулке не понимает смысла таких речей. Это слишком сложно, слишком непохоже на то, что он знал прежде. Эрвин выдыхает, обдавая его терпким запахом вина, опускается на колени. Он берет руку Леви и подносит к лицу, целует костяшки, целует криво сросшиеся пальцы. Леви застывает. Все это кажется бредом. Командор разведкорпуса стоит перед ним на коленях. Леви знает Эрвина Смита, он бы не встал на колени и перед палачом. Эрвин кладет голову ему на бедра и закрывает глаза, его светлые волосы рассыпаются золотом по форменным брюкам, темные ресницы подрагивают. Леви, не понимая смысла своего поступка, опускает ладонь ему на макушку и чуть поглаживает. Так когда-то делала мама. Давным-давно, еще до болезни, до всего, что случилось потом. Сердце пеленает странное чувство. Прежде такое бывало лишь с Фарланом и Изабель. Кажется, это называется нежностью. Он перебирает мягкие пряди, осторожно касается висков. Изрезанный ранними морщинами лоб разглаживается, Эрвин тяжело вздыхает. — Мне кажется, ты понимаешь меня, — шепчет он. — Единственный, кто понимает. Леви думает, что Эрвин прав, они слишком хорошо узнали друг друга. В боях и пожарищах погребальных костров, обнажились друг перед другом, словно любовники. Только они лишились не просто одежды, но и кожи. Леви понимает его. Он видит довлеющий над Эрвином рок неизбежности, груз чужих надежд, карающий меч вины за поступки, которые нужно было совершить хоть кому-то за этими стенами. — Я понимаю тебя. Эрвин поднимает лицо от его колен, смотрит больными, уставшими глазами. Леви решается, он впервые делает это. Леви подается вперед и целует Эрвина.