Беспокойные сердца

      Его глаза болели от света свечей, позднего часа и собственной тянущей усталости. Джон пошел прямо к своему солярию со двора конюшни, отпустив по дороге своего оруженосца. Он все еще был грязным от пыли, пота и сырости, оставшейся от мокрого снега, который и сейчас все еще падал. Это было неуместно для принца, находится в таком состоянии, и чертовски неудобно, но близость войны не оставляла времени для заботы о себе.       Кроме того, усталость его тела не имела большого значения, если планы были свежи в его голове, когда он разложил карты и в очередной раз взглянул на них.       Он стряхнул с ботинок остатки грязного снега, выжал волосы, чтобы с них не капало на карты, и в таком виде принялся за работу. Это было несколько часов назад. В какой-то момент появился поднос с едой — все еще нетронутый; Джон был слишком занят, чтобы есть — и горстка мальчишек с пергаментами, посланиями только для его глаз, никогда не пропадала целиком, но главной заботой в этот поздний час были разложенные карты, придавленные чернильницами и камнями. Он стиснул зубы от раздражения.       Планировать войну было труднее, чем планировать осаду или сражение. Джон рассыпал последнюю горсть мелкого песка по влажным чернилам — он исписал уже десятки пергаментов — и откинулся на спинку кресла, чтобы протереть глаза.       Благодаря суете подготовки, в течение дня не было ни минуты, когда его собственный глубоко спрятанный страх, мог бы выбраться наружу. Его мысли были заняты картами, или беспокойством о том, чтобы люди понимали и выполняли свои обязанности, или посылкой воронов, которые постоянно улетали, чтобы призвать к оружию другие дома — те немногие, готовые слушать.       Король может отдыхать, когда хочет, но регент не должен заботиться о себе, если ему этого не прикажет король. И Бран, такой далекий и слабый, даже когда он несколько ночей говорил сквозь воронью глотку, не освободит от этого своего старшего брата.       Цена правления Джона была слишком высока. Он проведет остаток своей жизни спокойно, отдав корону другим Старкам, Старкам по рождению, если вообще переживет войну. Тогда он позволит себе отдохнуть. До того дня, за исключением первого часа после вечернего звона, когда он спал и двух, которые он проводит на тренировочном дворе каждое утро, — они едва удерживали его в здравом уме, — существовали лишь его обязанности.       Но Джон был всего лишь человеком, и он чувствовал, как усталость подхватывает и тянет его, угрожая затянуть под холодные и тяжелые волны, где он может думать не больше, чем может думать утопающий.       "Хватит," — подумал он и отодвинул стул, вставая. Дневная работа была сделана, планы были изменены, чтобы включить четыре тысячи человек из Речных земель, всех людей, которых лорд Маллистер смог собрать, и всех, кто теперь расположился лагерем на голых полях замка Сервин.       Завтра будет больше людей и еще больше солдат, и вернутся леди Мормонт и лорд Гловер; Они, если боги милостивы, принесут хорошие новости о нынешнем состоянии Дредфорта. Но сегодня каждая мысль проходила сквозь него, как сквозь вуаль, и каждый шаг ранил, как хождение босиком по разбросанным осколкам драконьего стекла.       Это случилось за час до ночного звона или чуть меньше. Был шанс, что действующий лорд Хайгардена нашел время в своем плотном графике осады, чтобы написать ответ, или что какой-то лорд, владевший Скагосом, вернул последнего ворона, а не съел его, или это было еще одно чопорно-вежливое письмо из Гнезда, слова Бейлиша написанные аккуратной рукой Сансы.       Джон приказал, чтобы его не беспокоили; за дверью горстка пажей прижалась друг к другу для тепла, тяжелые капюшоны их плащей были подняты, а плечи стиснуты вместе. Не хватало дров, чтобы растопить очаги в коридорах, и из-за этого во всей крепости стоял сильный мороз.       Его раздражение усилилось. Их, по меньшей мере, дюжина, ни один из них не старше Брана, и все они истощены; темные мешки под каждой парой глаз. Он сказал лорду Флинту, что заставлять детей не спать так поздно на морозе жестоко. Не было закона, согласно которому тот, кто владел замком, устанавливал расписание своего дома. "Всем спать", — приказал Джон, прежде чем их тонкие детские голоса успели начаться пронзительным хором: "Милорд! Милорд!"       По крайней мере, их убедили не называть его "Ваша милость".       — Завтра, — рявкнул Джон, и все вытянулись, прижав руки к бокам. Когда они вздрогнули, он смягчил голос, — Можете ли вы все сохранить свои сообщения до завтра?       Самый высокий из всех, с еще одним мальчиком, намного меньшего размера, скорчившимся под развевающимся краем его плаща, как щенок рядом с матерью, сказал: "Да, милорд!" прижав кулак к груди в знак приветствия.       Время было позднее. Начать новое дело сейчас означало отказаться от часа сна после звона.       — Тогда завтра и принесете, — приказал Джон. У него болели глаза, удержался и не потер их. — Нет, — небрежно сказал он, когда другой мальчик попытался заговорить, — Завтра, а до тех пор вы все должны лечь спать.       Он ждал, стоя на месте, сгорбив плечи от холода, пока они все не разойдутся и не повернут за угол. Они спускались в холл, где спали все, кто не имел достаточного ранга, чтобы претендовать на комнату — и дрова для ее обогрева. Холл был забит мехами, одеялами и тюфяками. Собственный путь Джона был таким же, и он не хотел, чтобы они все время спотыкались и кланялись ему.       Окна из хрусталя в конце коридора давно были разбиты, и только недавно, когда от холода его руки так сильно дрожали, что он не смог писать, их заделали грубо вырезанными досками. Ветер толкал снег, и тот змеясь, петлял по оставленным щелям, пока не стал просачиваться на пол кристально-белыми пятнами. Свечи, установленные в узких яслях, по одной в каждом конце зала, грозили угаснуть от каждого стонущего порыва ветра.       Точно так же, как он тушил огонь, чтобы спасти дрова, Джон пережал фитили, чтобы они не горели зря, и прошел по короткому лестничному пролету в знакомой темноте.       Он мог бы рассчитывать на то, что позаимствовал глаза у Призрака, чтобы не споткнуться и не упасть, но волк покинул ворота влажным и серым ранним утром шесть дней назад, повернув на юг, к любой изголодавшей от снега добыче, которую он мог там найти. Потому Джон шел медленно, он говорил себе, что лишь темнота делает каждый шаг тяжелее, а не боль в его изголодавшемся по сну теле.       Он был так утомлен, что никакой сон не смог бы привести его в порядок, к тому же, у него не было шанса узнать на это. С каждым поздним часом, с каждым днем ​​он все больше и больше убеждался, что покоя не будет, пока для него не выдолбят место в Крипте.       Если у Джона все еще была какая-то тайная надежда на то, что этот день придет нескоро, что его волосы будут седыми, а лицо измученным, что рядом с ним будет терпеливо вырезано второе пространство и оставлено ждать еще несколько лет, то это было только его дело.       Отдыха не было. Его не удивило ни то, что сир Флоран и лорд Стаут спорили прямо у двери в холл, ни то, что они оба сразу заткнулись и умоляюще повернулись к нему. Они прижались друг к другу, как и его пажи, несмотря на кислые взгляды, которые бросали друг на друга. Зима делала незнакомцев соседями, и работа Джона заключалась в том, чтобы держать их вместе, но не настолько близко, чтобы они перерезали друг другу глотки.       Невозможно описать облегчение Джона, когда он узнал, что Бран жив. Может быть, как вдох после долгого пребывания под водой. Он также чувствовал это к Рикону и Сансе, услышав, что они в безопасности и спрятаны. Но главным образом безопасность Брана ошеломила его, заставила схватиться за спинку резного каменного сиденья и медленно опуститься на него.       Радость и облегчение Джона от того, что его младший брат все еще жив, что Теону Грейджою не удалось убить его, что Бран в безопасности, где бы он ни находился за Стеной, поразили его больше всего.       Молчаливая горячая надежда Джона на то, что Бран скоро вернется в Винтерфелл, в своем собственном теле, а не в хриплом угрюмом вороне, которого оставил в живых лорд-командующий Мормонт, заключалась в том, что Джону сейчас нужно быть регентом, но он не будет королем.       — Неужели это не может подождать? — он спросил. Его голос был хриплым от долгого молчания. Здесь было больше факелов, и теплый воздух, проникавший в коридор из зала, пах дымом и живыми телами.       Теплый, почти горячий воздух обдул его лицо, когда служанка прошла мимо них и вышла в холл. Он инстинктивно повернулся к сквозняку. Джон мог простить даже запах немытых тел, который сопровождал тепло.       — Простите, милорд, но это невозможно, — сказал вечно серьезный сир Флоран. Он отвесил короткий резкий поклон, чем заставил лорда Стаута ощетиниться, — Королева Селиса…       — Леди Селиса, — прервал ее лорд Стаут.       — Ее светлость королева Селиса хочет поговорить с вами, — продолжал оскорбленный Флоран. Он выставил свою руку перед лордом Стаутом, отстраняя его, и поднял подбородок, — При первой же возможности, милорд.       Если бы Джон мог посадить застенчивую Ширен Баратеон на трон так же легко, как сорвать яблоко с дерева, и в тот же момент сразить ее противника легким и точным ударом, он сделал бы это. Не только из-за обещанного им подкрепления, но и из-за желания избавиться от ее матери.       У Джона не было собственной матери, но стойкий и настойчивый подход Селисы Баратеон к праву дочери по рождению, несмотря на безвременную смерть Станниса, продемонстрировал такую ​​верность и тигриную любовь, которые, по его мнению, должны быть у матери. И хотя в ней не было ничего девичьего, эта гордая сжатая челюсть и отказ от поклона напомнили ему девушку, которую он когда-то знал. Но это не означало, что он хотел проводить больше времени в часы бодрствования, успокаивая ее и подробно рассказывая, какие усилия они предпринимают на юге.       Вороны прибыли из Хайгардена, письмо говорило, что Дейенерис Таргариен высадилась в Вестеросе, и вышла из Дорна с тремя драконами — тремя чудесами — в которых Джон так нуждался. Он не стал бы оскорблять ее, бросив еще один вызов трону, который она хотела вернуть, и не рискнул бы отправить Ширен в очередной голодный огонь, когда она едва избежала красного пламени Мелидандры.       — Скажи королеве Селисе, что я поговорю с ней завтра, — приказал он и накинул капюшон своего плаща, прежде чем выйти во двор.       Он надеялся, что холод и темнота отвратят их от следования за ним. Ворота Винтерфелла теперь оставались открытыми по ночам, и люди стояли у цепей, готовые закрыть их при первом крике. Нельзя было отказать в доступе к тем солдатам и лордам, разбившим лагерь за крепкими стенами. Факелы и жаровни горели в дымящихся тенях по всему двору в ничтожной попытке согреть людей, необходимых для охраны замка в ночное время.       Джон по давней привычке едва не повернул к Богороще, но вместо этого заставил себя пойти к Башне мейстера. "Еще не время," — сказал он себе. Джон знал свои слабости, может быть, даже лучше, чем свои сильные стороны.       Если он сдастся и отправится в Богорощу сейчас, нарушив, наконец, тот контроль, который удерживал его на выполнении обязанностей, он упадет, чтобы помолиться перед сердце-древом, и не встанет до тех пор, пока старые боги не ответят на его удушающие призывы.       Въехавший недавно фургон обещал дополнительную провизию, если новоприбывшие ее не съедят. У него есть кастелян, который мог бы разобраться с повозкой, только что проехавшей под воротами, и с людьми, в ярких бело-фиолетовых цветах Локков, ругающимися и кричащими со своих лошадей рядом с ней. Но ему нужно знать свой замок, а зимой ему нужно точно знать, сколько еды нужно, чтобы всех в нем накормить.       Лорд Стаут все еще стоял на месте, как замерзший кусок конского дерьма, как и сир Флоран с мрачным выражением лица человека, которому придется сказать госпоже о неудаче.       — Лорд Рисвелл также нуждается в вашем внимании, ваша милость, — настаивал лорд Стаут. — Он заявил, что дело очень срочное.       — Тогда он мог бы прийти сам, — отрезал Джон. Обращение раздражало его; его мрачный взгляд заставил лорда Стаута содрогнуться. Джон был регентом, а не королем; Воля Робба не учитывала, что Бран и Рикон все еще живы, и Джон не мог встать на пути своих законнорожденных братьев и сестер так же, как не мог взять Длинный Коготь и отрубить себе руку.       Неважно, что он получил, что желал, когда не сделал ничего, чтобы заслужить это. У Джона было то, чего он всегда хотел, и это действительно была горькая чаша.       — Быть может, милорд, — сказал сир Флоран, — королева более достойна вашего внимания? Она будет очень рассержена, если ее приказ будет проигнорирован…       Повозка и ее всадники действительно направлялись на кухонный двор, Джон был рад этому. Один из мужчин снял полотно, защищавшее от падающего снега; мешки и бочки, которые он увидел, были свалены в кучу. Фасоль, горох и лук; возможно, даже вяленое мясо. Еще неделя гарантии, что Винтерфелл не умрет с голоду.       — Мой лорд...       — Ваша милость...       Они едва переставляли ноги, проходя через ворота — костлявая лошадь и ребенок, вцепившийся в ее широкую, истощенную шею, оба дрожали от холода.       Ему было больно на сердце, как и каждый раз, когда он видел беженцев с севера, бродивших по Винтерфеллу спотыкающимися маленькими группами или поодиночке. Это ранило его, но ясно дало понять, почему так важно, чтобы Винтерфелл устоял, его огни оставались горящими, а ворота открытыми, чтобы еще были слуги, готовые освободить место для дополнительных тюфяков в холле, и были миски с горячей похлебкой, которые раздавали тем, кто приходил холодным, отчаявшимся и голодным.       Стало ясно, почему он не может отдохнуть сейчас, когда так много еще предстоит сделать.       Эта зима была мрачной, и надвигающаяся война обещала сделать ее еще мрачнее, но Винтерфелл все еще стоял, внутри него снова был Старк, и хотя ребенок пришел истощенный и замерзший, его скоро согреют и накормят.       Тело Джона болело, и холод усиливал боль; напряжение сгустилось в его спине и руках, а в но ногам расплывалась боль. Сир Флоран и лорд Стаут снова спорили друг с другом, злобно шипя сквозь зубы. Джон пригнул голову от порывистого снежного ветра, повернулся к башне мейстера и пошел через двор.       Ему нужно было пройти мимо ребенка, чтобы попасть туда, и он услышал, как подошедший ближе стражник, схватившийся за свисающие поводья, терпеливо сказал:       — Ты не можешь видеть короля, парень. Он не принимает просителей, он слишком занят. Если есть новости о ваших родителях или лорде, лорд Флинт может вас принять.       Ребенок, который вошел в ворота с таким видом, будто в любой момент может упасть с лошади, теперь собрался с силами, чтобы выпрямиться и спросил тонким, оскорбленным голосом:       — Король? Какой еще король? Робб Старк — единственный король Севера, и он мертв!       В его голосе слышались нотки отчаяния, цветущей истерики. Какой-то горный клан? Но нет, мальчик пришел от южных ворот, ворот Королевского тракта. Он не думал, что к югу от Винтерфелла остались люди, которые не слышали о его возвращении Старков и о роли Джона в нем. На всем пути к замку Сервин стояли люди. Наверняка кто-то из них сказал бы ребенку…       — Да, — мягко сказал стражник. — А теперь корона у брата доброго Короля Робба. Но для вас это должно иметь мало значения, он хороший человек, как и его отец. Да, мы снова под защитой Старков. Ты в безопасности, парень. Слезай сейчас же. Ты похож на мертвеца.       Ребенок слегка покачнувшись, ничего не ответил, лошадь недовольно ерзала под ним. Джон не хотел их беспокоить; он остановился и стал ждать, переминаясь, чтобы холод не слишком сильно проникал в его сапоги.       — Мы позаботимся о твоей лошади, — уговаривал стражник, перекладывая поводья на другую руку, пытаясь обойти стороной, чтобы помочь ребенку спуститься. — Хозяйка даст вам миску похлебки и теплое место для сна. Теперь ты в безопасности, понимаешь? Ладно, вот…       Ветер утих ровно настолько, чтобы Джон мог ясно расслышать следующие слова, без мягкого, как пудра, муфеля и странных обрывков звука сквозь сильно падающий снег.       — Его брат, — сказал ребенок с болезненным кашлем, голосом, тонким и ломким, как весенний лед, — Бран, о боги, — это было почти рыдание. — Бран Старк тоже мертв. Теон Перевертыш убил его.       Это ошеломило Джона на месте. Ошеломило его так сильно, как удар молота по лицу, и он отшатнулся. Он знал этот голос. Он знал этот голос. Он знал его, его смех, и страх, и гнев, и сладость, и…       Издалека, на полшага позади него, лорд Стаут снова начал: "Ваша светлость", а сир Флоран настаивал: "Милорд", и Джон оставил их драться за титулы, которых он не хотел, титулы, на которые ему плевать.       Мальчик — девочка — все еще сидела на лошади, ее тело было видением, тонким, как тень в свете факелов. Охранник говорил ласково и терпеливо:       — Принц Бран все еще жив, мальчик. Этих Старков трудно убить…       Девушка закричала над ним грубым криком из пересохшего горла:       — Кому принадлежит этот замок? Кто держит! Имя!       "Я держу", — но слова отказывались покидать его. Вместо этого холодный ветер змеился в горло Джона, обжигая. Чувствуя себя во сне, он прохрипел:       — Арья.       Имя будто было огнем. Девушка повернулась, и Джон увидел лишь на мельчайший миг, на один удар сердца, длинное бледное лицо, знакомые серые глаза и темные волосы, прилипшие к ее голове, почти белые от падающего снега.       Она выглядела как дух. Сон. "Ночной призрак," — подумал Джон, явилась преследовать его и каркать за грехи.       А потом она пошевелилась и снова стала девушкой. Она дышала рваными вдохами, все ее тело трясло. Девочка вдруг отпрянула, как от удара, и издала тонкий раненый писк, словно кролик, умирающий от стрелы. А потом лишилась чувств.