жестокий люд и самодельный монстр

      — ты помнишь, о чем мы договаривались? юджи прикрывает глаза, ведет плечами, чтобы сбросить груз ожиданий и бестолковых надежд. голос нежный, слишком мягкий, и от того еще больнее. а в груди теплится, варится маленький огонек на лучшее, но хватит ли только его? этого огонька им на двоих? с собой сатору заберет весь огонек. а юджи останется ни с чем. — нет, дорогой, — тот хватает его за плечи и разворачивает к себе, нависнув над ним, — смотри в эти глаза. — которые я... которые я должен?!.. вы сумасшедший! — восклицает злобно итадори и со всей силы толкает сенсея, но только сталкивается с щитом — бесконечностью. «ты сосуд. и ты должен», — повисает в душном воздухе. юджи чувствует, как в ноздри забивается пыль, а кровь — та, что обязательно будет покрывать его руки и распростертое тело, — пленочкой затягивается на губах. — я сосуд... и только? — юджи смотрит в эти ненавистные глаза, смотрит в бескрайний океан, пораженный, там плавают ядовитые вещества, что уничтожают его каждой частичкой, каждой молекулой; там пираньи, что своими острыми зубами съедают его кожу до костей, и юджи остается голым. остается без собственного тела. так будет. — ты ведь все сделаешь, чтобы спасти. — а спасти вас? — в какой-то степени... — годжо отпускает его, выпрямляясь, — я буду в тебе, — указательным пальцем он показывает на его грудь. юджи злится. злится на свою бестолковость. все, что он может сейчас, это глотать всякую дрянь. потому что он сосуд. и он все сделает, чтобы спасти. а годжо-сенсея никто не спасет. и его тоже. впрочем, никому в этом мире они не нужны. только друг другу. так было всегда. от итадори нужно было: проглотить все пальцы, держать в себе проклятие и избавиться от него. от годжо нужно было: сила, редкие техники, власть, и чтобы он всех спас. их отвлекает голос — это утахиме: — ну вы скоро там?! и хотя его не казнят, он уверен, но, шагая рядом с сатору, юджи будто идет на верную казнь. собственными руками и руками с длинными, тонкими пальцами. чужой мизинец мягко касается его, но все, что видит итадори, это угрожающее и уверенное выражение лица, и совершенно особенные сейчас глаза: они потемнели, и только ресницы остались символом еще чего-то чистого. ему остается наблюдать. сгорать под тягостным ожиданием, горбиться в плечах. все собравшиеся здесь знают, что если годжо будет грозить хоть малейшая опасность, они все бросятся в бой. и пусть им придется сразиться с десятками других проклятий, с кендзяку, сукуной, — они пойдут против правил и влезут в дуэль.       «— ты знаешь, юджи-кун, — годжо, который до этого наблюдал за тренировкой юджи с кусакабе, подозвал его к себе, махнув мужчине, — у меня ведь смысл жизни — это вы. я пошел в преподаватели, чтобы вырастить сильных шаманов. а после двадцать четвертого декабря мне нет больше смысла жить. мальчишка, вопреки его ожиданием, только внимательно слушает, и не один мускул на его лице не дергается. сатору хлопает по месту рядом с собой и юджи послушно опускается на пол. — поэтому я хочу доверить тебе кое-что очень важное. если меня одного будет недостаточно, — продолжает он, смотря на профиль парня. тот, почувствовав на себе долгий взгляд, поворачивается к нему: — и что же это? — ну же, улыбнись, юджи-кун, — неожиданно годжо поддается к нему, заставляя растеряться. а потом целует в безответные губы, улыбается в них, целует-целует, не ожидая взаимности, эти сжатые губы, что редко стали знать улыбку, но даже такие — упрямые, покалеченные в уголку, — он любит. любит так сильно, но не скажет вслух. когда он отстраняются, заглядывая в теплые светло-карие глаза, юджи повторяет вопрос: — так что же это? — мои глаза».       годжо было недостаточно. сукуна, в теле мегуми, властвует на этом поле боя. это видит каждый. юджи знает, что будет дальше. знает лучше всех остальных. поэтому он первый разворачивается, игнорируя беспокойный вопрос юты в его спину, и прыгает на разрушенный асфальт, на вырытую землю. на грязь и пыль, на бетон. и бежит-бежит-бежит, бежит прям на мегуми... «нет! это сукуна!» теряясь в поднятой пыли, он хватает сукуну за юкату, и тут же сталкивается с алыми глазами и такими знакомыми метками. — ну здравствуй, малыш, тебе бы лучше спасать своего сенсея. «я знаю», — клыкастую улыбку он стирает с лица ударом лбом. юджи хоть теперь почти без проклятой энергии, но физическая сила все еще при нем. он замахивается рукой и бьет кулаком так, что сукуна отлетает на несколько метров. у него есть немного времени, пока другие сражаются и отвлекают на себя, поднимая каждым ударом и столкновением туман из песка — юджи чудится прах деда, — он ищет годжо. а когда находит, падает на землю рядом, отбивая колени. кладет ладонь на бледную щеку, поворачивая голову к себе. сатору открывает глаза, шарит рукой и находит его бедро, сжимая. — я знаю, что будет больно в любом случае. так что не жди, — улыбается уголками, а на них запеклась кровь, она прочертила дорожку от губ по подбородку. — и больно не физически... — он хрипло смеется. — замолчите, — велит итадори. — ты так жесток ко мне. а ведь сегодня — мой последний день, — сатору хмурится, его пальцы ослабляют хватку. юджи замечает дыру в его животе. слабо-слабо искривляет пространство проклятая энергия, но этого уже недостаточно. с каждой секундой. — как и вы были жестоки ко мне, когда просто поцеловали, после не сказав ни слова о своих чувствах, — годжо на это кривит губы, приоткрывает их, чтобы сказать, но успевает только «я хотел...», потом глотку его раздирает собственный крик. пальцы, кажется, закапываются в его глазницу по самый мозг. юджи упирается коленом о его грудь, чтобы тот не дергался так сильно, и, не слыша ни его, ни чужие крики, резко дергает рукой. грудь под ногой лихорадочно трепещет, рот открыт в настоящей агонии. а юджи открывает рот, чтобы положить на язык глазное яблоко, и глотает, не прожевывая. оно склизко стекает по его горлу и дальше, дальше-дальше... он не чувствует вкуса, он смотрит, не сводит взгляда с дыры на месте глаз, и принимается за второй. и тело, что так доверчиво отдало себя ему, дергается в последний раз. юджи так плохо, ему так тошно, и хотя на лице его было безразличие, и сатору запомнил его таким, не увидел его улыбку в последний раз, но ему хочется кричать. хочется выть, разорвать свою грудь, вырвать сердце и лечь удобрением следом. но он наклоняется, целует кровавые губы, пачкая свои, сцеловывает кровь, смакуя на языке металлический вкус. целует эти безответные губы, открытые в беззвучном крике. гладит пыльные белые волосы, а на месте дыр — вспоминает небесные глаза с пушистыми ресницами,что сейчас слиплись он чувствует прилив силы и уверенность — чужую, конечно. чувствует по венам энергию. чувствует, что больше не пустой. он ведь... сосуд.