Это не проблема

      В их паре все всегда считали альфа-самцом именно Олега. Только как показала практика, яйца в их тандеме всегда были у Серёжи.              Спустя столько лет оглядываясь на точки-узлы сплетения их жизней, Волков уверен — по другому бы у них просто не получилось.              Вот им четырнадцать, Серёжа говорит об однополой любви, начитавшись книжек, а Олег рядом грызёт зубочистку и честно пытается не плеваться. Это противно! Неправильно! Против природы! Фу, гадость! Серёжа опять о своей философии и толерантности толкает заумные речи, и если бы это был не Серёжа, а тот же Пашка из параллельного, Олег непременно вломил бы в нос. Потому что Волков — нормальный парень, а вся эта пидорская фигня — для пидоров!              Но Серёжа снова и снова рассуждает «о важном, Олег!» а Олег слушает вполуха и продолжает между делом вырезать на стене ёмкое «Хуй» и про себя думать о том, что Серёжа — как мать Тереза и голубь мира в одном лице. У него много всего «для общего развития» и Волков иногда не придаёт его речам серьёзного значения. Серёжа ведь друг? Друг! Серёжа все эти разговоры про однополую любовь просто из любознательности, правда? Если бы лучший друг Олега был педиком, пардон, гомосексуалистом-какое-заумное-слово-боже! — он непременно бы это заметил, Олег ведь нормальный здоровый парень, правда?              Вот им пятнадцать, гормоны бушуют во всей красе, и поцелуи-объятия за гаражами становятся много интереснее занятий. У Олега плечи вширь раздаются как на дрожжах, с лица сходят прыщи и появляется неровная щетина, пиджак меняется на кожанку, как у рокеров, выменянную у кого-то из старших на целый блок-варварство! сигарет, заработанный, между прочим, потом и кровью в ларьке недалеко от школы. К Олегу девчонки клеятся будь здоров, он сегодня с Катей, а завтра с Аней, и только Серёжа с каждым днём всё больше и больше напоминает тучу. Он по-прежнему то в библиотеке, то в кабинете информатики, сидит в своём сыч-угле и не выказывает носа; они по-прежнему ходят вместе утром на занятия и Серёжа рассказывает о Ренессансе, о психологии и компьютерных технологиях, Олег в ответ рассказывает о Маше-Полине-Зое, как классно с языком целоваться и какая у девок грудь упругая под ладонями; Серёжа, почему-то, именно в этот момент зависает на собственных мыслях и мнётся, хмурится будто храбрится, будто бы хочет сказать что-то важное-ценное-сокровенное, но Олег так часто по пути встречает «очередную свою» и убегает за ней, бросив:              — Встретимся на большой перемене!              не замечая тоски и злости, вперившихся иглой в загривок.              Вот им уже шестнадцать, и с Разумовским происходит какая-то чертовщина. Он не шугается, не убегает, не прячет взгляд — но говорит раздражительно и с затаённой болью — Олег нутром чует густое и чёрное, сквозящее от него волнами. Он словно иголками покрывается и уходит в настоящую оборону — отгораживается волосами, Олег ловит себя на мысли, что засматривается иногда на жидкое золото — у них в детдоме ни у кого такой красоты больше нет, ни у кого-ни у кого, правда; Не хочет врать — Олег снова /чувствует/ фальшь и не понимает — чем он провинился? Серёжа упрямо твердит-рычит о занятиях-забытой-обуви-Олег-я-спешу-давай-позже? и пропадает из зоны видимости, а с каждым Олеговым:              — В чём дело, Серый? Может тебе это, девочку подогнать?              плотнее сжимает губы и говорит всё ожесточёнее, в глаза смотрит с упрёком, болью, у Олега в ушах звенит от немого крика:              «Ну давай, Волков! Думай! Думай!!!»              Вот им семнадцать, на лестнице в крайней рекреации устраивают попойку — дешёвое вино и несколько бутылок водки, Олег уходит в отрыв как в последний раз в жизни; пьют на брудершафт и за всех, и за каждого, хлопают по плечам и наваливаются друг на друга кучей. После первой бутылки всё вообще превращается в свистопляску — он танцует с кем-то медляк, целуется под улюлюканье и аплодисменты, потом тёмный коридор и влажные тюканья в шею с языком и зубами, на большее их не хватает — Алина (или Олеся? Или вообще Рита?) скатывается по стене, Олег помогает ей дойти до дивана в холле и накрывает чужой толстовкой, найденной где-то тут же.              Серый вырастает из-под земли, буквально! — нос к носу, всё освещение — фонарь с улицы, в котором теряется рыжий пожар и синь глаз, полумрак чёрно-синий, почти мистический, а от Серёжи пыльно пахнет библиотекой — Олег, оказывается, так соскучился по нему, так сильно соскучился, что не надышаться. Разумовский тонкий весь, торчат позвонки — Олег прижимает его за поясницу к себе рывком и вминается носом в шею-Боже...              — Я скучал...              А Серёжа не обнимает его в ответ, бьёт в плечо и отвешивает пощёчину — Олег до сих пор уверен, протрезвел в то мгновение, когда на голову словно обрушилась кара.              — Завтра поговорим, — а потом словно испаряется. Олег ищет его по всему детдому до самого рассвета.              Слово Серёжа держит — они говорят, Олега просто ставят перед фактом — люблю, но издеваться над своими чувствами не позволю даже тебе-особенно-тебе!              Олег сначала не понимает, потом не понимает, потом снова не понимает, а потом как понимает! — а Серёжа по-прежнему сидит перед ним и наблюдает пытливо, как за лабораторной крысой.              — Как девку любишь? — это всё, на что хватает ошарашенного и до сих пор скованного похмельем мозга.              — Как человека, — цедит Разумовский сквозь зубы, и излом бровей у него разочарованный — ой не туда, Волче, ой не туда несёт тебя...              У Олега не то кровь отливает от лица, не то наоборот бьёт в голову, жарко становится нереально, и горло спирает шоком. У него перед глазами миллион и одна прогулка, Серёжины рассуждения о любви и нравах...              «А ты знаешь, что по статистике, людей, причисляющих себя к гомосексуальной ориентации больше, чем людей с зелёными глазами?»              Мда.              — Серёг, это... — Олег затылок ладонью трёт и пытается сложить в голове два плюс два, но молчание всё равно получается красноречивым, слишком — слова не клеятся и не собираются в какое-то одно осмысленное предложение, у него и мысли в голове точно так же — в раздрае. — Я... Я это... Нормальный в общем...              — Понятно, — Серёжа не пугается, словно давно к этому уже готов. Не дёргается, и глаза у него не мокнут от разбитого сердца-разбитого? От него веет холодом, как от Арктики, — но он всё равно тянет руку и накрывает ладони Олега собственными.              — Это сложно, — он тянет воздух шумно, носом. — Сложно. Но ты просто подумай. Для меня это важно.              Олега даже спустя неделю не отпускает фантомное прикосновение чужого пальца, рисующего на коже вензеля-слишком-похожие-по-ощущениям-на-сердечки.              Или последнее Олег придумал?              Вот им восемнадцать, до выпуска из детдома остаётся всего ничего, а между ними не напряжение — между ними пустырь и перекати поле от недосказанности-недоговорённости. Серёжа в глаза смотрит и слушает как раньше, рассказывает о самом разном, а у Олега, похоже, кризис по всем фронтам — и от этого уже по-настоящему едет крыша. У Олега Катя-Милана-Аня, и всё не то и не та, Олег зарывается пальцами в волосы на макушке по время секса-да-не-секса-так-ласки-на-самом-деле, лицом в шею тыкается и почти стонет, едва слышно шепчет чужое-совсем-не-то-имя-которое-надо (или действительно надо?).              Олег не ебёт в душе что с ним, что делать, и как это называется.              Вернее знает, но трусит, пинок на дно социальной лестницы их детдома ему не нужен-а-это-точно-имеет-значение? Правда?              А в мыслях разве что иногда всплывают глаза, самые синие на свете, и тонкие пальцы, рисующие и рисующие на его руках сердечки. Правда?              Олег заглядывается на Серёжу совсем-не-дружески, красивый ведь, чёрт, какой он красивый...              Серёже всё это надоедает раньше — Олег благодарен ему, на самом деле, у самого выдержка /пацанская/, а на деле у «пидора» Серёжи яйца намного крепче.              Серёжа ловит его на звонке, когда все разбегаются в классы, утаскивает вместе с собой на чердак — раньше они вдвоём там сидели постоянно, в глаза смотрит уверенно и не запинается ни разу, когда спрашивает:              — Ты подумал над моими словами?              А Олег любуется его лицом, и глазами, и носом, впервые за всё время настолько открыто-близко. Думает, размышляет, медлит — он вообще, оказывается, тот ещё тормоз по жизни! Ну как так можно?!              Серёжа подходит к нему вплотную, на губы дышит и даёт осознать-оттолкнуть, но Олег им заворожённый — у Олега сердце бьётся в глотке, когда Серёжа осторожно его целует, прихватывает губами нежно, и получает в ответ тихий стон — у Волкова всё встаёт на свои места-наконец-то! — когда не любишь, от поцелуев земля не улетает из-под ног так быстро.              Вот им уже девятнадцать, и алкоголь бьёт в голову слишком слабо — Олег хочет ещё, чтобы не загоняться-не париться-не грузиться. А Разумовский своё гнёт:              — Нет, первый раз на ясную голову! И никак иначе!              — Зануда, — ворчит Волков. — Какая же ты зануда!... — а сам стонет-держаться-сил-нет-никаких от поцелуев по шее и челюсти, от укусов и того, как пульсирует мягко кожа, когда Серый ведёт по ней тонкими пальцами.              Первый раз, по ощущениям, какой-то весь запредельный, Олег смущается и не знает куда деть руки, за что схватится, Серёжа утекает из пальцев шёлком; то целует бедро, то ласкает сосок, то нежности шепчет в ухо и языком обводит ушную раковину. А ещё он заботливый и внимательный:              — Так? Удобно? Не больно? Точно?              А у Олега звёзды и космос под веками разливаются, потому что Серёжа — сплошная ласка и бесконечные чувства, разве это вообще законно?              Вот им снова по девятнадцать, и Олегу страшно, по-настоящему страшно, потому что кто-то в потоке их видел в парке, этот кто-то по всему универу разнёс про них-голубков, и у Олега в груди клокочет. Разумовский всё видит и замечает, и спрашивает по сто раз на дню — Что с тобой? Что? Но у Олега язык немеет, и вся злость кулаками в плитку, на кафеле остаётся кровь, и Серёжина ласка к чёрту. Олег видеть Серёжу не хочет — у него в лёгких горит от ненависти-любви-страха. Олег собирает сумку и уезжает в армию, Серёжа поезд провожает с непониманием и болью.              Вот им по двадцать два, Олег возвращается домой — молчит, что всего на месяц, Серёже знать пока не обязательно. Серёжа встречает его на вокзале, на шею вешается и обнимает так крепко, как только выходит, Олег отмечает, что он тоже подрос и слегка подкачался даже. Красивый. У Олега нежное где-то внутри трепыхается, Олег забивает его ботинком. Они обедают в Маке, Серёжа рассказывает о планах, об универе, о том, что сидит над проектом вплотную — верит, выстрелит! — Олег игнорирует его прикосновения к своей ладони.              Они не спят, Олег снимает квартиру отдельно, живёт на сумках. Серёжа не понимает, но не настаивает — даёт обвыкнуться, только смотрит из-под ресниц с болью. На пятый день не выдерживает, берёт за руки и спрашивает, мол, Волков, в чём дело? Не любишь? Не хочешь? Олегу бы разубедить в обратном, но у Олега в голове и груди полнейшая каша, Олег уже сам не знает. Серёжа пытается говорить, обнимает, но не настаивает на большем, ждёт. Олег тоже ждёт, дожидается, шлёт смс «Уезжаю» и отключает телефон, в самолёте ведь всё равно связи не будет.              Вот им по двадцать пять, Олег возвращается в Питер, они разносят к чертям больницу, Серёжа — то, что осталось — худой и измученный, Олег его таким никогда не видел. Он — сплошная колючка, не прикоснуться, не даёт донести до руках или помочь подняться. Только бутылку с водой принимает из рук, а взгляд — как у зверя, Олег не привык к такому.              Вот им по двадцать пять снова, у Серёжи дворец в Венеции и крыша едет, Олег понимает это и не понимает одно — когда? Он метается по приказам — взрывает Питер, крадёт друзей мента, охраняет Серёжин сон — о последнем его не просили, просто так получается, он кричит во все и едва не швыряет в Олега нож.              Олег не понимает его ни разу, им как будто снова шестнадцать — с Разумовским снова какая-то чертовщина, он то шлёт Олега подальше и кричит, что есть силы, прогоняя из спальни, то приползает буквально — израненный и с дрожащим взглядом.              — Пожалуйста... — и в плечо, словно ищет защиты.              Олег обнимает его, по спине гладит — в этом что-то из прошлого, что-то о чувствах, у Серого позвонки стали ещё острее чем раньше, и от волос больше не пахнет библиотечной пылью. Олег даже не зарывается носом в макушку — интересно, сейчас он чем пахнет? — обнимает, и что-то в груди будто снова встаёт на место, остаётся вопрос — почему так не делал раньше? Почему... так неожиданно больно?              А ещё больнее, когда Разумовский разряжает в него обойму, глядя в глаза и не моргая ни разу.              Вот им по двадцать семь, в Сирии жарко — и это единственная константа, которая не меняется за столько лет. В остальном у Олега сплошной раздрай, у него Серёжа в подвале и никакого понимания, что делать дальше. Серёжа не теряет попыток с ним заговорить, не бросается больше с объятиями и сидит в самом дальнем углу, выражая принятие, только тоскливо и тихо, но всё равно раз за разом:              — Олеж...              А у Олега сумбур полнейший, он носит Серёже еду, водит в душ и таскает иногда одежду, на большее не хватает сил, а Разумовский и здесь оказывается сильнее, он выжидает почти три месяца, а потом...              И как только Волков проглядел? Наёмник, тоже мне.              Разумовский таится за дверью и выскакивает, стоит Олегу сделать два шага внутрь. Гремит замок, у Волкова горькое понимание — доигрался. А Разумовский просто сползает за дверью на пол и говорит, говорит так долго, что время теряет своё значение. Он рассказывает о многом, о Чумном Докторе, Венеции, Птице; он извиняется миллион и один раз и очень просит Олега хотя бы выслушать — он не заикается о доверии или хотя бы дружбе, только выслушать его для начала. И Олег слушает.              Вот им уже тридцать, и юбилей они отмечают в Мексике. У них столько позади, что хватит на несколько фильмов, но всё это — их жизнь, теперь уже точно одна на двоих. Они гуляют по пляжу, едят мороженое, спят до заката и целуются так много и часто, пока не начнут болеть губы. Они обнимаются бесконечно много и не выпускают ладони друг друга, спят в тесном сплетении и бесконечно говорят о чувствах. Больше Олег не боится того, что может быть где «правильно» а что нет, Знает.              Накидывая на плечи радужный флаг, он улыбается Серёже, у которого на щеках пестрят разноцветные полосы, и вклинивается в такую же яркую, пёструю толпу «проблемных».              Нет, не проблемных.              Разве любовь может быть проблемой?