***
Уильям не смог выговорить фамилию автора, настолько она была причудлива: Ос… тро… вский… Он даже не дочитал до конца пьесу — впился глазами в одну лишь строчку. Уж если быть вещью, так одно утешение — быть дорогой, очень дорогой.***
Арман снова и снова проводил ладонью по рёбрам Уильяма. После долгих лет хорошего питания и физических упражнений они наконец скрылись под кожей. Осязать их было теперь так же приятно, как щупать скрытый упаковочной бумагой подарок. Арман зарылся лицом в волосы Уильяма и вдохнул их запах. Всё же я знал, что делал, когда выбирал духи «Нарцисс». В груди Армана млело счастье. Он с ликованием оглядывался на строки бульварных романов, где подобные объятия уподобляли раю на земле; на товарищей, которые таращились друг на друга, но так и не решались взяться за руки. У меня есть всё, чего вы так жаждали и не могли получить от женщин. Всего-то стоило быть умнее. Ведь что угодно можно объяснить семейной связью, от общей спальни до странной близости. В груди Уильяма комком сжалось всё человеческое. Его рука безвольно лежала на подушке. Из шкафа доносилось тиканье карманных часов Армана. Уильям цеплялся за него слухом, как утопающий, пытаясь высчитать, когда наступит восемь и Арман встанет завтракать. …нашёл время обнадёжиться. Молодец. Арман вёл его в столовую за плечи, о чём-то без устали говоря своим насмешливым, спокойным тоном. Уильям едва сдержал дрожь, когда, садясь за стол, Арман наконец отпустил его.***
Никто из прислуги не смел подойти ни к спальне, где Уильям Густавссон ночевал, когда граф был недоволен; ни к спальне, где Уильям Густавссон ночевал обычно. Сдвинуть даже один галстук Густавссона было равносильно самолично привести в движение гильотину. Даммартен отвечал на каждый вопрос о местонахождении Уильяма Густавссона отстранённо, беспомощно разводя руками: — …его не оказалось в доме. Он был переменчивой натурой, вероятно, уехал по прихоти. Имею надежду, скоро он вернётся. Арман жил в крепости знания, что только Уильям различил бы сейчас пустоту за его глазами.***
Арман в ярости смотрел на свою кровать. Это моя спальня. Это мой дом. Какого дьявола я не буду здесь… Холодком по спине прошла мысль: по той подушке никогда не зашелестят золотые кудри. С того края кровати не свесится его рука. Его кожа, пахнущая мылом и духами. Гладкая линия его носа — по ней так приятно было проводить пальцем, как по лакированному подлокотнику кресла. Развернувшись, Арман столкнулся взглядом с бархатным стулом, на котором Уильям тысячу раз бросал свой халат. Он с размаху швырнул стул о стену, зная, что некому прибежать на этот грохот; повалился на колени и схватил лицо руками. От унизительного пощипывания глаз его пальцы скрючились на лбу. Боль бесновалась в груди, криком тянулась к горлу, наружу — но нигде, кроме безжизненно распахнутых голубых глаз, его гневу не рады. Арман упёрся руками в пол. Его взгляд безучастно заскользил по узорам ковра.***
Тишина в столовой сжимала виски Армана. Сердце гулко билось, слова давили на губы — о политике, о газете, о еде, да чёрт возьми, о погоде! О чём угодно! И раз за разом его ищущий взгляд сталкивался с пустой спинкой стула.***
Невысказанные мысли висели на плечах с тяжестью орденов. Сорелли шла справа. Даммартен не подавал ей руку, будто шёл с мужчиной. Завидев вывеску кофейни с облупившейся краской, он усмехнулся и обернулся было, чтобы пошутить — но его встретили только брови Сорелли, поднятые в вежливом вопросе. Ты бы уже выглядел так устало, будто всю ночь корпел над арифметикой. Будь это один из твоих дерзких дней, ты бы закончил шутку за меня. Ему до оскомины нужно было услышать этот раздражённый голос, гладкий, как бумага меню в дорогом ресторане. «Несомненно, для них бесценны твои замечания» — что-то беззубо-едкое, вежливо-брезгливое. Сорелли засмеялась над его шуткой. Искренне. От этого у Армана так ослабло в груди, что он был готов лечь на мостовую. Не хочу испортить костюм. На пути в парк Монсо Арман обгонял её — счастье Сорелли, что она хранила широкую поступь после долгих лет балета. Он искал ту поляну, ту самую, осоловелым взглядом, пользуясь тем, что Сорелли идёт позади. Прятал хрипотцу голоса покашливанием, улыбкой, шуткой. Он невесомо взял Сорелли за руку и помог встать на то самое место. Бормотал что-то о Клоде Моне. Исступлённо глядел вперёд. Мольба наивно прошелестела в его мыслях: Сейчас я закончу рассказывать о картине, и обернёшься ко мне уже ты. Рыжий пучок распадётся золотыми кудрями. И этот грудной голос расцветёт тоном певца. И я снова увижу, как блестит солнце на кончике твоего носа, как ты щуришь на свет глаза и сжимаешь губы, сдерживая раздражение. Последние слова о Моне слетели в его губ подрагивающим шёпотом. Ну же. Ну же. Когда к нему обернулась всё ещё лишь Сорелли Дюпон: без намёка на былые лишения в её безупречном лице, без намёка на остроту в её чуть вздёрнутом, изящном носу, посыпанном пудрой, Арман так презирал себя за наивность и малодушие, что хотел содрать с себя кожу. Она пахла тканью балетного костюма и дорожной пылью — ей никогда не покупали дорогие духи. Придя в парфюмерную лавку, Арман долго нюхал духи «Нарцисс». Аромат за три года ничуть не изменился; Арман вдыхал его раз за разом, пока продавец нервно переминался с ноги на ногу. Продавцу было невдомёк, что очарование этого запаха было обусловлено навек ещё тем полупустым пузырьком, который Арман не смел убрать из тумбочки пропавшего без вести. Арман так и не подарил Сорелли этот пузырёк. Он носил его с собой в рабочем портфеле и дышал им в невыносимые минуты.***
Всё же Арман смог уснуть в той кровати, избегая левую её половину, будто та была забрызгана кровью. Перед сном он долго морщился. Тщательно держал глаза закрытыми, боясь, что хлынут слёзы. Плачут только на перроне, когда отъезд уже неминуем. Чувствуя на веках блики рассвета, морщась от щебетания жаворонка, Арман медленно, робко протянул руку влево. Казалось, вот-вот — и он ощутил бы острое плечо, провёл бы пальцами вниз, натыкаясь на родинку, на зацелованный рубец шрама. Нащупав только пустоту, Арман не знал, как открыть глаза.***
Пока карета тряслась по парижской дороге, Арман строчил напоминания в записной книге и отвлечённо воображал разговор с турецким торговцем. «Сколько заплатите за ещё один миг, когда этот острый нос уткнётся вам в щёку во время поцелуя? А сколько заплатите за ещё несколько мгновений властного парения, которые вы испытывали, входя с ним в полный щеголей зал?» Сколько вообще можно потребовать за такое чудо? Не более тысячи франков.