Бездомный кот

Unbreak the broken,

Unsay these spoken words,

Find hope in the hopeless,

Pull me out the train wreck. James Arthur — Train Wreck

Тканевая ручка рюкзака скрипела в потных пальцах и соскальзывала с плеча. Внутри лежало всё, что Юнги впопыхах отыскал в своей комнате, поплывшей в глазах от слёз. Нагретый солнцем воздух сушил ноздри и горло, прожигал дрожащие лёгкие и не давал отдышаться после бега. Юнги волочил ноющие ноги по нагретым круглым камням, их жар доходил сквозь толстую подошву кед до ступней. Ладонью он растирал горячие щёки, которые стягивали дорожки слёз, тяжелые влажные ресницы слиплись в густые пучки и маячили перед глазами размытыми пятнами. Его хвост уныло свисал и, словно инородный, нелепо бился о заднюю часть бёдер. От моря, тянувшегося шёлковой лентой между домов, несло прохладой и живостью, и Юнги спешил к нему, словно на берегу смог бы скинуть в лазурные воды всю нарывающую злость и печаль. Фейерверки бугенвиллей, разросшихся на бежевых стенах, никогда прежде не смотрелись столь насмешливо среди словно навсегда провожающих простыней на бельевых верёвках. Юнги пробежал километры по старым ступеням, виляя между коробочных домов, что жались друг к другу кованными балконами. Ногами он прочувствовал каждую неровность дороги. Стопы болели, глаза щипало от света и влаги, а в горле будто застрял кусок липкого теста. Хотелось выдернуть с корнями из груди эту боль, выедающую сквозные дыры. Сомнения и неуверенность копились месяцами, пока дядя подавлял в нем страсть к искусству. Долгие и красивые речи перестали отзываться внутри теплом и спокойствием, и тогда Юнги понял, что ненавидел свой университет. Ему день ото дня могли рассказывать о возможностях, показывать оттенки серого и влюблять в них, но он никогда не хотел учиться на экономиста и всегда жалел, что поверил и пошёл наперекор себе. Его мечты шли вразрез с навязанной картиной будущего. Чем больше Юнги заставлял себя, тем сильнее растягивалась дыра в груди и разрасталась в ней пустота. А, как известно, пустота — идеальная среда обитания для тревоги. Что бы Юнги ни учил, как бы ни отвлекался, она его никогда не отпускала. Поэтому учёбу после двух лет насилия над собой он подытожил просто — никого не спросил и отчислился. «Какая, блять, свобода тебе нужна, я все не пойму? — лицо дяди окрасилось в фиолетовый. — Разве я не прав в том, что учёба важна? Ты собирался рисульками до конца жизни зарабатывать или что? Ну, поздравляю, теперь можешь заниматься этим хоть до скончания веков. Двадцать исполнилось и, ишь, как заговорил… самостоятельности захотелось? Пиздуй, — казалось, от ярости его белки надулись и едва не лопнули, а губы потрескались. Он размахивал огромными руками возле лица Юнги, и пальцы тряслись от напряжения. — Собирай вещи и пиздуй. Посмотрим, как ты сам справишься. Я ни копейки тебе не дам. Все мои деньги ты потерял вместе с моим доверием… Ни уважения, ничего нету… Что ты этим поступком доказал-то?» Дверь в комнату слетела с петель от удара и грозно наклонилась, впуская в обитель пропитавшийся ненавистью и страхом воздух. По спине ручьем стекал ледяной пот; уши, как каменные, встали на голове; Юнги боялся сомкнуть веки хоть на мгновение, потому что все лицо тут же свело бы судорогой и глухой плач превратился бы в крик. Он небрежно затолкал вещи в рюкзак и сбежал, прежде чем дядя закончил плеваться ядовитыми словами. «И не возвращайся…» — угасло в шуме цикад. Море, словно плед, связанный из разноцветных мотков, расплывалось лазурными пятнами в синеве. Оно встревоженно билось о камни и взбиралось по песчаному берегу. Юнги сел на краю причала, скинув рюкзак с плеча, и спустил ноги. Ступни находились в полуметре от воды и отражались в сетке бликов. Когда напряжение в теле начало проходить, он ощутил, как веки снова защипало. Едва Юнги дотронулся костяшкой щеки, чтобы стереть слезу, эмоции, запечатанные им на годы вперёд, вырвались наружу. Он не успевал собирать влагу с лица: поток концентрированной печали лился жгучими реками к подбородку и, неприятно щекоча кожу, капал на ворот рубашки. Юнги уродливо рыдал. Если бы резкий порыв ветра ударил в спину, то он поддался бы ему и скрылся бы в глубине вод. Вдоль причала качались, как белые чайки в небе, лодки. Их привязывали на толстые веревки к металлическим кольцам, в большинстве из них проглядывались спасательные круги и запутанные рыболовные сети. Юнги редко видел эти лодки вдали от берега, их владельцев не встречал и подавно. Место, где он сидел, казалось безопасным — здесь, кроме ветра и горячих лучей, никто его не тревожил. Пусть по причалу и ходило много людей, а пляж был усеян полотенцами и зонтами, Юнги прятался в толпе, как четырёхлистный клевер в поле. — С тобой все в порядке? Поначалу Юнги подумал, что ему померещилось. — Хэй? — вновь послышалось за спиной. Плечи вздрогнули, и очередной всхлип застрял в горле вместе с проглоченными слезами. Юнги обернулся, увидел парня и замер. Тот стоял в метре от него и держал в руке ведро с водой. Его загорелая кожа на солнце покрылась мягкими бликами и придавала телу скульптурности. На нём была рубашка с короткими рукавами, расстегнутая на груди, и синие шорты. На лице ярко выделялась линия челюсти, плавно уходящая к проколотым ушам; тёмные волосы обрамляли его мокрый от пота лоб, а холодного оттенка губы, как масленые, блестели. — Я присяду рядом, ничего? Парень подошёл ближе, и в его глазах по радужке прокатились круглые блики, точно тот испытывал невыразимую жалость. Он был во вкусе Юнги: красив, как молодой капитан роскошной яхты. От его фигуры, гордо вытянутой и крепкой, исходила уверенность. Поэтому стыд, и без того мучительный, стал грызть Юнги сильнее. — Не хотел тревожить тебя, пока не услышал плач, — парень поставил ведро на землю и сел. Он облокотился ладонями позади себя и откинул голову, словно не желая смущать внимательным взглядом. Длинные серёжки в виде маленьких цепочек мерцали и качались от ветра, ударяясь о его шею. Он непринуждённо грел лицо под лучами, и от него пахло морем ярче, чем от самого моря. Юнги сжался, давя языком на нёбо, и смотрел в одну точку — на тонкую водоросль, что зацепилась за погруженную в воду верёвку. В груди льдом от неловкости порастали рёбра, и с каждым робким движением корка противно трескалась. — Всё в порядке, — Юнги произнёс это до того неубедительно, что сам поморщился. Сбитое дыхание и дрожащие губы делали речь рваной. Он поднял ноги и впился пятками в причал, пока пальцами нащупывал ручку рюкзака. Его позор длился минуты, но сердце включило сирену, и её эхо вибрацией раздавалось в мозгу. — Простите… — придвинул к плечу рюкзак и поджал губу. Юнги не знал, за что конкретно извинялся. Стыдно было за всё: за распухшие от слёз веки и растёртые, наверняка, до красноты щёки, за уродливо поджатый хвост, извалявшийся в пыли, за неконтролируемые эмоции и даже за извинение — жалкую попытку исправить ситуацию. — Не стоит. Я всего лишь хотел помочь. Знаешь, одиночество — дрянная вещь, — приоткрыл глаза и сощурился, глядя на небо, — оно прилично угнетает. Если бы я знал, что есть кто-то, кому не наплевать на меня, то мне было бы легче… — Ещё раз извините… — Юнги встал на ноги и намеренно не смотрел на парня, чтобы колотящееся сердце не разбилось о стенку груди. Он промокнул тыльной стороной руки подбородок, который до сих пор не просох от слёз, и помчался вдаль, к домам и вереницам каменных дорог. Хвост заострился, как стрела, от плотного потока рвущегося навстречу ветра. Ступни, не успевшие отдохнуть от предыдущего марафона, внезапно перестали ныть на долгие минуты, пока Юнги не завернул за угол потрепанного здания и не прижался к нему спиной. В пустой закоулок не попадал свет, поэтому от дороги здесь веяло прохладой. Напротив Юнги возвышалась покосившаяся башенка из пластиковых стульев, что нередко выставляли у забегаловок. Этим и объяснялся запах печёного теста и сыра, распространившийся на всю улицу. Место выглядело ненадежным: кто угодно мог заявиться, например, за теми же стульями, но Юнги устал бегать. Стоило ему выдохнуть, как боль сковала изнурённое тело и ступни заныли. Он закрыл лицо потными ладонями и застонал. Отчаяние склеивало мысли, они, словно смола, на ходу густели и становились мутными. Ненависть к дяде приобрела вселенский масштаб: Юнги лишился дома и растерял себя по кусочкам, пока скитался по городу, точно брошенный облезлый кот. Почему «точно»? Он и был им. Незнакомый парень, от чьей души исходило сияние, как от потали на холсте, остался у моря, и его образ, всплывавший в голове, стыдил. Отвращение к себе облепило всю кожу — и Юнги рывком отстранился от стены, чтобы с неприязнью отряхнуться от грязи. И даже сейчас, когда он был на грани истерики, жизнь смеялась над ним: его любимый рюкзак замарался в сползающей от старости штукатурке. Чудом Юнги заглушил нечеловеческий крик ладонью.

· · • • • ✤ • • • · ·

Скалистые корни окружали пляж, перерывали морское дно и выталкивали на поверхность тяжёлые камни. Острые выступы, что преграждали дорогу и усложняли путь к причалу, приманивали толстобоких чаек, пока массивные и пенные волны, шипя, разбивались о них и оставляли следы из тонких веточек и зелёных склизких лент. К ночи скалы напитывались темнотой вод и превращались в загадочные статуи, обведённые лунным светом. Юнги привык к морю, своевольному и упрямому, и к холоду, исходящему от мокрого песка, который запоминал форму ступней и сбегал к ускользающей волне. Он научился прятаться от влажного ветра среди каменных стен и кутаться в одежде так, чтобы не промерзнуть во сне. Неделя жизни на улице сделала его более самостоятельным, чем годы наедине с дядей-тираном. Стиранная одежда просыхала на солнце, пока Юнги гулял по берегу и смотрел на дома и церквушки, горящие в золотом рассвете. Город, словно Вавилонская башня, ступенями поднимался к небу. Ряды балконов и окон окружали облака зелени и ярких цветов, а за ними, в тумане, спали кудрявые горы. Ранним утром легко было простыть, но именно в это время пляж спокойно выдыхал и тихо насвистывал печальную мелодию. Однако объявлять траур по прежней жизни Юнги не спешил — гордость оплела его сетями, будто крупную рыбу, и до порезов держала подальше от бывшего дома. Поэтому, лишь бы не возвращаться к дяде с покорно склонённой головой, он готов был спать у причала, мыться в душевых кабинках, что стояли вблизи лежаков, и соскребать мох с камней на завтрак и ужин. Хотя до последнего пока не доходило. А есть хотелось невыносимо. Запахи, что окутывали сицилийские улицы, въедались в ноздри, обретали текстуру и вкус, и Юнги сглатывал болезненный ком плотного воздуха, словно тот мог заменить ему пищу. Причал вытягивался к горизонту маленькими рыбными ресторанами, забегаловками и палатками с мороженым; круглые столики, словно фигуры на шахматной доске, заполоняли пространство под навесами — на них опасно было заглядываться, потому что от вида еды, всегда яркой, блестящей от жара, живот, подобно раненому хищнику, отчаянно выл. Пустота в нём распространялась, давила и вырывалась наружу с остервенением, вызывая боль, от которой сложно было избавиться. Из-за голода рассматривать пейзажи подолгу не получалось: желудок будто сворачивали и выжимали, как тряпку. Денег, что Юнги закинул горсткой мятых купюр в рюкзак, хватило дней на пять: большая их часть ушла на ванильные рожки и тридцатисантиметровую пиццу «четыре сыра». Объедаясь до режущей тяжести, он притуплял тошнотворную и выворачивающую наизнанку тревогу. Сладкое мариновало уставший от горьких мыслей мозг. Осознанность пришла к Юнги поздно — тогда на руках у него оставалось всего пятьдесят центов. Заработать денег он не мог, потому что почти все документы остались у дяди, а сходить за ними не было ни моральных, ни физических сил. Казалось, за порогом дома в монолите темноты объявится дьявольская сущность и вонзит в уязвленную душу отравленное копье. Юнги не хотел уподобляться дяде, а их общение, словно сигаретный дым, оставалось навеки чёрными пятнами внутри. Терпение кончилось, когда живот вдруг заурчал громче обычного, потому что издалека донёсся запах рыбы. Ватные ноги приковало к земле: она, как бетон, затвердела и не пускала. Юнги не мог сделать и шага, ведь запах, насыщенный и свежий, дурманил помраченный голодом разум, и скованное тело вело в его сторону. О своём животном нутре он постоянно слышал от дяди, который вдалбливал эту мысль и подсаживал на крючок вины, однако Юнги впервые задумался об этом сам. Может, поэтому наперекор трезвым мыслям его конечности слабели и бесцельно волочились, а он не замечал, как скоро ступени сменялись дорогой, а пляж — площадью, где находился рынок? — Не стойте, пожалуйста, посередине пути, — просьба незнакомца привела Юнги, застывшего между прилавков, в чувства. Он отошёл и сжал в руке нервно бьющий по бёдрам кончик хвоста. Ноздри расширились, и вдохи стали долгими. Ряды с рыбой скрывала густая тень навеса. Белая ткань, растянутая над ними, стучала краями от ветра и извивалась, как угорь. На металлической поверхности столов горами лежал крошеный лёд, из которого выглядывали дорада, анчоусы, рубленый осьминог и кальмары с длинными и тонкими щупальцами. Утренний улов манил туристов и местных жителей. Юнги нырял между очередей и растерянно бродил, рассматривая еду. Прийти сюда — самоубийственный поступок и сущее мучение. Зачем дразнить зверя куском мяса, что сочится кровью? Ничем хорошим это не могло закончиться. — Чёрт, — Юнги закусил губу. Уши, что настороженно торчали, приникли к голове. В конце ряда, как пьедестал, выделялся прилавок, в центре которого лежала форель: её блестящие бока сверкали крупными чешуйками. Нарезанные стейки ярко-оранжевого цвета были исполосованы белыми прожилками. Воспоминание о нежном вкусе красной рыбы обожгли язык, и пальцами пришлось с силой надавить на живот, чтобы унять взбунтовавшуюся пустоту. Юнги заприметил единственный прилавок, за которым никого не было. Покупатели, обходя его, создавали вокруг ореол. Продавец, видимо, отошел разменять деньги или что-то обсудить с коллегами, поэтому Юнги решился подойти поближе и жадно посмотреть на чей-то обед или ужин. Стыд за свою никчемность градом осыпался на голову и гадким холодом стекал к ногам. Бездомный и жалкий, Юнги кутал в рукавах толстовки руки, словно ткань служила ему панцирем. Мимо него ходило столько людей, что он легко затерялся бы в потоке пёстрых узорчатых тканей и скрипящих от влаги шлёпанцев. Хвост, взбудораженный усилившимся голодом, вырвался из руки и завилял, случайно касаясь прохожих. Юнги был один такой — с бесполезным и нелепым отростком и чёрными ушами. Наверняка, все, кто проходил мимо, считали его странным — грязным животным, подбирающим объедки. Мысли о снующей толпе засели в голове, как острые вилы. Люди — идеальное прикрытие: никто не обратит внимания на проскользнувшего мимо кота, он оббежит лес ног и скроется за скалами с уловом. Это неправильное и опасное желание кусалось и вытесняло разум. Юнги отгонял его, отступал от прилавка и закрывал чуткий нос оттянутым воротником, но ткани критически не хватало, чтобы спрятаться и обезопаситься. Тело, истощенное многолетними тревогами и нынешним страхом за жизнь, уродливо тощее, обезображенное нечеловеческими чертами, было падким. Юнги не заметил, как в его руке оказалась та самая рыба, что заманчиво блестела. Скользкая и жирная чешуя холодила кожу, но запах, исходивший от нее, сводил с ума снова и снова. — Ты что такое, нахрен, делаешь? — крик парня, идущего в сторону прилавка, прозвучал так оглушительно и строго, что Юнги вздрогнул и, не думая, сорвался с места. — Немедленно остановись! Эй, ты! Ноги, что вяло передвигались секунды назад, отталкивались от земли, как прорезиненные. Юнги бежал с такой скоростью, что холодный морской ветер царапал щёки. Огромные камни, отгораживающие площадь от машин, старые люки и клумбы, он перепрыгивал в мгновение и приземлялся идеально «на лапы». Свернуть, к несчастью, не выходило, поскольку местные дороги были холмистыми и путаными: Юнги рисковал растратить и без того небольшой запас энергии. Попутно он ощущал, как тревога, копившаяся в нём всё то время, что он безнадежно скитался по улицам, наконец разрослась настолько, что теперь распирала рёбра и сковывала лёгкие. Вдохи получались мучительно короткими, и Юнги паниковал всё сильнее. Казалось, страх пробьет грудь вместе с сердцем, работающим на износ, как двигатель гоночной машины. Дышать было всё труднее из-за усталости и осознания, какой страшной истерикой его накроет, когда он остановится. Слёзы защипали нижние веки. Зачем Юнги схватил эту несчастную рыбу? О чём он думал? Его ведь самого на стейки покромсают и выложат как товар дня… От злости на себя Юнги сдавил форель в руке, и она, такая большая и очаровательно пахнущая, выскользнула и упала на землю. Мелкие камни и пыль прилипли к её гладким бокам. Юнги опрометчиво попытался остановиться и подобрать рыбу, но злобный крик бегущего вслед за ним продавца, словно свирепый пёс, вынуждал мчаться вперёд и не оглядываться. Голос позади звучал всё отчетливее. И только Юнги решил ускориться, как в основании хвоста ощутил тупую боль. Ступни потеряли всякую опору, а кости в ногах будто превратились в мармелад, отчего он, спотыкаясь, запутался в них и повалился на каменную дорогу. Над ним тут же нависла тень, тёмная и острая, высотой примерно с человека — и Юнги без слов все понял. Земля ещё не успела нагреться под недавно взошедшем солнцем, она успокаивала покалывающее пламя на разодранной коже. Юнги лежал, боясь поднять голову, и касался дороги щекой, что щипало от свежей царапины. Секунды молчания не кончались вечность, и шея вжималась невольно, точно ее вот-вот собирались рассечь топором для нарезки рыбы. Однако погибель была неизбежна, поэтому Юнги неспешно развернулся и сел на ягодицы. Его глаза едва открывались из-за влаги, крупными каплями задержавшейся между нижних и верхних ресниц; хвост ныл и обиженно терся о землю, чуть унимая непрошедшую боль, пока язык будто припаяли к небу. Он поднял взгляд с синих сандалий и вновь застыл. Это была точка невозврата. Хотелось стереть себя ластиком или попасть под метеорит, лишь бы не видеть перед собой того самого парня с причала. Почему Юнги не везло так сильно? Теперь неравнодушный прохожий одним своим видом вызывал мурашки. Его широкую грудь обтягивал фартук с полупрозрачными кровавыми разводами, и это делало строгий взгляд сощуренных глаз убийственным. Закатанная по локоть белоснежная рубашка обрамляла мускулистые руки и подчеркивала золотистый подтон кожи. Парень сбито и грозно дышал, словно дракон, его ладони сжимались от напряжения в кулаки и белели, а волосы, зачёсанные назад, разбились на тонкие пряди от пота и спадали на лицо. Опущенные брови создавали пугающую тень, однако он, оглядев Юнги с ног до головы, неожиданно протянул ему руку и даже приподнял уголки рта. — Ничего себе не разбил? С чего вдруг палач смилостивился над своей жертвой? — Нет, — солгал зачем-то. — А то я по твоему лицу не вижу. Вставай, — он обхватил пальцами запястье, видимо, для надежности, чтобы не задевать шершавые от дорожной пыли ладони, которые кровоточили. Юнги поднялся на ноги — и это резкое движение позволило затаившейся в теле боли распространиться. Головокружение охватило его и било по слабым конечностям, колени сгибались хуже сломанного кукольного шарнира. Он сделал шага два и повалился лицом на плечо парня, тут же поймавшего его. Вдалеке, на земле, блестела форель, запретная и спасительная. Она пробуждала ненадолго забытый голод, что овладевал Юнги. — Ты чего? Эй? Эй! А дальше темнота растеклась, как клякса, по сицилийскому пейзажу и закрыла толстым полотном одиноко валявшуюся рыбку.

· · • • • ✤ • • • · ·

Ядрёный запах спирта жёг ноздри. Юнги распахнул глаза и рефлекторно дернулся назад — подушка смялась под его головой и коснулась щёк. Он определенно точно лежал на диване, и кончик его носа едва заметно щекотали ворсинки смоченной ваты. Круглые блики долго и суетливо плавали и смазывали картинку, пока не слились в единый силуэт — круглую лампу на потолке, что, как нимб, освещала макушку парня, нависшего над ним. Карие глаза отслеживали каждый жест и вдох и выражали беспокойство. Лицо напротив, словно эскиз под масляные краски, состояло из графических и чётких линий, и только холодно-розовый оттенок выходил за очерченную тенями форму губ. Под воротом рубашки виднелись выступающие ключицы, выделявшиеся сильнее благодаря загару. Он завораживал — и хаотичные мысли останавливались от крика одной единственной — о нём. — Где я? — Юнги опёрся руками позади себя и попытался подняться, однако пространство неравномерно давило на него и клонило к дивану. Возникало ощущение, что его уносит на карусели. Голова до сих пор кружилась. — Мой дом здесь находится поблизости, так что я отнёс тебя к себе. Скорая добавила бы проблем, не так ли? — уголок его рта дрогнул и приподнялся вверх, хотя брови всё ещё придавали виду угрюмости. — Лежи пока, — он надавил ладонью на грудь. Жар его кожи прошел сквозь ткань толстовки — в это мгновение Юнги ощутил в животе что-то кроме пустоты. — Мне очень жаль, я не знаю, что на меня нашло, честно, я… — Потом будешь оправдываться, котик, — обращение он выделил игривой усмешкой, и его взгляд упал на уши Юнги. Они в миг прижались к голове, точно могли слиться с тёмными волосами и избавить от жуткого стыда. Парень отвернулся и поставил на журнальный столик бутылёк с нашатырным спиртом. Вдоль его позвоночника проходила тонкая полоса выступившего пота, которая становилась шире ближе к пояснице. Видимо, с восходом солнца температура на улице быстро повышалась. — Лучше скажи, как ты себя чувствуешь. — Уже всё в порядке, — сжал пальцами предплечье, покрывшееся мурашками от волнения. — Правда, что ли? — он не скрывал наигранность удивления: его брови саркастично приподнялись. — Так же, как было тогда на причале? В таком случае мне страшно представить, что для тебя значит быть не в порядке и что ты в следующий раз учудишь. — Это было просто помутнение… Такое иногда случается. — Помутнение? — голос пропитало возмущение. — По-твоему это нормально, что незнакомый мне парень сначала крадет мой товар, а потом ни с того ни с сего теряет сознание и пугает меня до усрачки? Я подумал, что дернул за хвост слишком сильно! Клянусь, я не хотел причинить тебе настолько сильную боль, хотя, поверь, зол я был неимоверно. — Дело не в этом… — Юнги сел на диване, вдавив в него руки для опоры. Пусть его и привели в себя, жгущая пустота не переставала охватывать пламенем внутренности и поглощала все силы. Мебель в комнате покачивалась, и её края размазывались по стенам. — Мне жаль, что так получилось, я всё возме… — прикусил кончик языка на полуслове. Деньги, к несчастью, не скатывались по солнечным лучам к нему в ладони, чтобы о них, будучи бездомным, заикаться. Уши вопреки желанию поникли, за что Юнги их ненавидел вдвойне. — Я отработаю весь ущерб, — и в этот момент его живот заурчал до того громко, что напомнил рёв старых мотоциклов, на которых курьеры нередко развозили пиццу. Юнги был безнадёжен. Он обхватил живот руками и поёжился, точно мог раствориться в диване или утонуть в его толстых подушках. Урчание, долгое и мучительное, никак не прекращалось и растягивало неловкий момент. — Ты голоден? — парень стоял от него в метре и, конечно, всё слышал. Мягкость, с которой он спросил это, смутила Юнги ещё больше. — Нет, я… — Сиди здесь. Если подумаешь улизнуть, в этот раз догонять тебя будет полиция, — сказал он и вышел из комнаты, оставив Юнги наедине с ворохом обрывочных, а порой и сумбурных мыслей. В гостиную из высокого окна столпом падал свет, разнося по воздуху пылинки и жар. Жёлтые квадраты покрывали цветную плитку на полу, шкафы и старинный комод. Место, где оказался Юнги, соответствовало итальянской классике: много камня и настоящего дерева, древние потертые двери и светлые стены. Здесь, среди массивной мебели, привлекательно проглядывали детали в виде сухоцветов в вазе и множества фотографий в рамках: на большинстве из них был запечатлен пожилой мужчина с глубокими морщинами и удивительно густой сединой, на некоторых он стоял рядом с ребенком и гордо держал в руках удочку или серебристую рыбу. На столе, прямо перед Юнги, лежала раскрытая сумка, забитая доверху лекарствами. Из нее торчали рваная упаковка с ватой и перемотанные резинкой пласты с таблетками. Специфический, больничный запах раздражал нос, однако слабел с каждым порывом ветра, качающим зеленоватый тюль. Живот ныл, не давая надолго отвлечься, ладони невольно терлись о грубую ткань дивана и жжением напоминали о неимоверном позоре: сетка красных царапин на них оставалась сероватой от грязи. Минут пять Юнги в тишине рассматривал стены и потолок. Встать и пройтись по гостиной он побаивался, потому что едва пришел в себя, да и не хотелось лишний раз злить человека, который в праве был сдать его полиции. Вдруг круглая ручка двери повернулась — и парень вошел в комнату с тарелкой. Она была глубокой, с длинными белыми бортиками, и издалека Юнги мог разглядеть в ней пасту. Соус и пармезан пахли изумительно, их вкус так чётко прорисовывался в голове, что уже чувствовался во рту. Юнги отодвинулся к спинке дивана и поджал губы: нижние веки щипало от подступающих слёз. Причина тому — безумное трепетание сердца, будто вновь заведенного и стряхнувшего с себя налипшую пыль. — Вот, — поставил тарелку на стол и, скрыв взгляд за выпавшей на глаза чёлкой, сел рядом. — Приятного аппетита. — Я так не могу… — Ешь, говорю. Если ты опять потеряешь сознание, я не буду второй раз приводить тебя в чувства. Гордость, что вынуждала сопротивляться, стихла в мгновение, стоило в очередной раз уловить носом белые струйки пара, извивающиеся над едой. Пальцы взмокли, из-за чего вилка скользила в них и держалась ненадежно. Юнги намотал на неё несколько макарон и поднес ко губам. Его руки тряслись, и хвост бесновался от предвкушения, стуча по подушкам сзади. Сливочно-чесночная паста была нежнее ресторанной, горячий соус с кусочками мелко потертого сыра заставлял есть с придыханием, жадно, точно перед очередной голодовкой. Во рту собиралось много слюны, Юнги быстро и плохо жевал, порой глотал макароны кусками, но мычал от восхищения. — Не подавись, пожалуйста, — вновь прозвучало с беспричинной заботой. — Я, кстати, забыл представиться. Меня Чимин зовут. Юнги замер с вилкой во рту и повернулся к нему. Уши приподнялись, навострившись. В глазах напротив капли бликов перекатывались, как бусины, рассыпаясь по зрачку. Чимин вблизи казался очаровательнее: пушистые брови больше не делали его лицо угрожающим, а крылья носа забавно растягивались вместе с губами, когда он вежливо улыбался. От него исходило тепло, точно полупрозрачные волны от огня, и оно раздувало дрожащую искру на обугленном сердце. Злоба, с которой иногда говорил Чимин, казалась искусственной, словно тот прятал за ней беспокойство. Пускай Юнги десять раз это померещилось, ложные надежды будоражили залегшие на дно светлые чувства. Хотелось верить, что в мире боль компенсировалась, что за каждым хлёстким ударом по лицу от судьбы следовали чьи-то успокаивающие объятия или поцелуи. — А я Юнги, — пробормотал с набитым ртом и проглотил остатки пасты. Лишь спустя секунды он осознал, как легко выдал важную информацию о себе тому, кто его в прямом смысле поймал за хвост. Преступник из Юнги никакущий. — Я предполагал, что ты тоже кореец. Кажется, я был прав. — Мои родители живут в Корее, мы давно не общаемся, а тут я… по учебе. — На кого учишься? — Это допрос? — неуёмный хвост поднялся за спиной, точно Юнги вот-вот ударил бы им, как копьем. Чимин усмехнулся, и блики подсветили его щёки, округлив их. Нежность, которую некогда вытесняла тревога, растекалась по груди Юнги с приятным журчанием и оседала в мыслях романтическими мечтами. Ему прежде никогда не хотелось затаить дыхание и рассматривать незнакомца, а сейчас диковинная робость холодком пробегалась по конечностям. Бегло глянув на Чимина вновь, Юнги вдруг столкнулся с ним взглядами и замер. Карие глаза, как полированные волнами опалы, отражали его самого, искаженного и ничтожно маленького. Чимин не отворачивался, будто бросая вызов, и Юнги набрался храбрости на секунды, пока веки не защипало от напряжения и собирающихся слёз. Он вернул взгляд к пустой тарелке. Смущение мешалось с непрошедшим голодом, и с каждым вздохом живот тянуло. Юнги не наелся, но сказать об этом было стыдно. Хвост, будто змей, плавно опустился на колени, а его конец пролез между бёдер, прячась. — Добавки? — негласное соревнование закончилось, а Чимин рассматривать его не переставал. По коже точно краем пера водили везде, куда устремлялся взгляд. — Спасибо, не надо… — Ты патологический лжец или просто пытаешься меня разозлить? — Что? — поставил тарелку, брякнув ей по стеклянной поверхности стола. — Нет, вовсе нет, я просто… — Я принесу ещё. Какой стыд… Почему этот парень до сих пор не отчитал Юнги, как следует, и не выкинул его обратно на улицу, как ободранного кота? Скинул бы со всеми потрохами полиции или заставил бы копаться в земле в поиске центов, чтобы наскрести на испорченную рыбу. Отношение Чимина к нему было настолько человечным, что резало по воспалённой ране, кровоточащей годами. Дядя, если бы не сделался живодером, то, наверняка, сдал бы его в приют за подобное. Дядя, который сам довёл его до такого состояния. Юнги вздрогнул от представленной картины и протер костяшками мокрые ресницы, размазывая влагу по векам и щекам. По столу проехалась тарелка с красивым клубком спагетти. Соус плавил кусочки сыра, и они стекали внутрь. Юнги поднял голову и посмотрел на Чимина. Тот стоял с накинутым на плечо небольшим махровым полотенцем. Вьющиеся пряди прилипли к его лбу и шее из-за распространившегося жара, который выходил из двери позади него, видимо, с кухни. Он не имел изъянов: Юнги восхищало в нём всё от чуть выступающего переднего зуба до крепких бёдер. Аромат спагетти пробуждал умолкнувший живот, и ноздри начали подрагивать от резких и частых вздохов. Юнги подвинул к себе за край тарелку и принялся есть. — Никогда не общался так близко с гибридами, — уголки рта Чимина приподнялись; его лицо выражало неодолимое любопытство. — Ты на запах еды всегда так реагируешь? — Как «так»? — Ну, мурлычешь. Спагетти прилипли к горлу, и Юнги закашлялся. Окно притягательно горело в конце комнаты — желание рвануть в него и растаять в ярком свете достигло запредельных значений. Казалось, сильнее опозориться в глазах парня, что понравился, было просто невозможно, однако Юнги упорно падал и пробивал всё новый и новый слой земной коры. Надежда оставалась лишь на то, что на своём стремительном пути к ядру он превратится в пепел и разлетится по всему свету. Юнги отставил тарелку, попытался с трудом прожевать то, что в спешке затолкал в рот. Он глотал с усилием, краснея. Чимин, совсем его не жалея, внезапно придвинулся на диване и взял за руку. Смуглые пальцы касались с безмятежной уверенностью, пока Юнги сдавливал коленями хвост и не дышал. Лёгкие точно окаменели, а сердце воспламенилось. Проклятое мурчание не прекращалось. Юнги встряхнул головой, словно мог выкинуть из мыслей намертво въевшийся образ Чимина и сбить вибрацию в горле. Не помогало. Уши, дрогнув, встали пиками, а хвост скрылся за спиной, скользя по лопаткам. Контролировать кошачью натуру было так же трудно, как подавлять урчание в животе или кашель. От щек к конечностям будто растекалась тягучая лава, обволакивая миллиметр за миллиметром. Кольца леденили горящую кожу, и только они мешали теплу рук слиться. Пьянящая тактильность Чимина выдавала в нем особую чувственность, он то ли не замечал созданной им неловкости, то ли намеренно утягивал в разъяренные пасти волн. Юнги случайно дернул ладонью, усеянной белыми пятнами от волнения, и её обхватили ловкие пальцы. Застывшие капли крови собрались росой вдоль царапин. В мелких складках кожи оставалась дорожная крошка и пыль. Стоило коснуться болячки, как яркая кровь тут же пробивалась из-под старой и щипала. — Где ты еще поранился? — Я разодрал колени, когда упал, но в целом ничего серьёз… — губы так и не сомкнулись до конца, а язык повис во рту. Чимин будто с умыслом вынуждал мурчать. Он дотронулся большим пальцем скулы Юнги, невесомо водя по ней. Слабая боль говорила о том, что где-то здесь тоже была царапина, однако искорки, как мотыльки, разлетались внутри. Кружась, они лепестками усеивали ребра и сердце, биением скидывающее их с себя. Юнги попытался отвернуться, потому что голова неосознанно начала клониться к плечу: ему вздумалось потереться о руку Чимина щекой. Кошмар. — Про лицо забыл сказать, — к счастью, Чимин отодвинулся раньше, чем случилось непоправимое. — Проехался по земле ты прилично. — Да, это точно… Из аптечки Чимин достал начатую перекись и пластыри. Носками кед Юнги впивался в плитку пола, отчего ткань покрывалась не сходившими заломами. Стопы холодило от волнения, хвост, точно затаившийся хищник, лёг на диван, и его конец изредка приподнимался и тихо стучал. Юнги задрал штанины до колен и оголил разодранную кожу. Полосы, словно мелкими когтями оставленные, имели насыщенный красный оттенок и щипали при малейшем прикосновении. Кровь замарала одежду: пятна уже потемнели и обрамляли треснувшую ткань. Чимин отодвинул столик и присел на корточки рядом, держа в руке смоченный ватный диск. Глаза Юнги моргали быстрее обычного, потому что забота трогала его, даже как-то болезненно пробивалась внутрь. Перекись кусалась и распространялась пламенем по колену, пока Чимин сосредоточенно протирал рану. Почему тот помогал, вместо того чтобы не тратить впустую аптечку и время? Почему бы не послать вора, из-за которого ты понес убытки? Веки сомкнулись ненадолго. Дядя вел себя иначе: он ненавидел баловство, жестко наказывал за проступки и давал подзатыльники, если Юнги падал и пачкал одежду. Каждое лето, проведенное с ним, напоминало лагерь для малолетних преступников. Может, поэтому Юнги так плохо кончил или с ним, наоборот, надо было вести себя строже? Жизнь на улице — закономерный исход для того, кто так и не смог заслужить уважения и признания, будучи гордым. — Черт, — Юнги импульсивно оттолкнулся от мягких подушек и вскочил на ноги. — Я же… — Стой, куда? — Чимина вцепился в него и вынудил замереть. — Я забыл свои вещи на пляже, там же все… — Закончу обрабатывать и разберемся что с ними и с тобой будем делать. Руки, что лежали на бёдрах, усадили на место. Пришлось поддаться незначительной силе и послушаться. Уши опять прижались в голове, наверняка, карикатурно, будто Юнги выпрыгнул из экрана наружу, издавая смешные звуки, и теперь попадал в неловкие ситуации в трёхмерном мире. Чимин лёгкими мазками наносил йод по краям бордовых полос, стараясь не задевать розовую часть. Ёрзая от жжения, Юнги вжался тыльной стороной ладоней в диван, в очередной раз задевая ссадины, и неожиданно для себя зарычал от боли. Рык вышел глухим, больше похожим на рёв сломанного мотора, однако в тишине звучал отчетливо. — Ты и так умеешь? — усмехнулся, не поднимая головы. — Я же наполовину кот, неужели незаметно? — смущение, которое уже надоедало, сменялось тихой злобой. Юнги не мог, к несчастью, заползти под плитку или нырнуть с головой в щель дивана, поэтому напрягал мышцы лица и отворачивался. — Но ведь только наполовину, — Чимин подул на коленку, и тонкая струя воздуха, успокаивающая жжение, вызывала мурашки. — В целом ты, скорее, наивный воришка с хвостом. — Ну, спасибо. — Не тебе здесь нужно обижаться, котик. Я ради этой рыбы каждый день в четыре утра встаю, — сел на диван и взял Юнги за запястье. К этому пора бы привыкнуть, но от внезапных действий Чимина по спине будто проводили кусочками льда, а сердце подскакивало и стуком разносилось по телу так, что даже в ногах чувствовалось его биение. Юнги разжал чуть подрагивающую ладонь и вместо того, чтобы вымолвить пару слов, прокряхтел. Все мысли на пути к превращению в речь спотыкались друг о друга и склеивались в пёстрый ком. Вот к чему приводили неутолённая жажда любви и одиночество. Опасные надежды выкладывались тонкими, точно карты, стенами в режущие небо башни, и строились на нелепых домыслах и несбыточных мечтах. Хотя они были почти незнакомы, чтобы расчувствоваться хватило заботы и толики внимания. Юнги уже знал, что быстро сблизился бы с таким человеком, как Чимин, отдавал бы ему лоскуты и синтепух от своего мягкого сердца, да только такой, как Чимин, по определению добр и чувственен, потому в его действиях никогда не появится новых, иных смыслов. Города из хрупких башен всегда стояли недолго. Влюбчивость — признак душевной уязвимости. Если сердце бросалось навстречу любому, пусть их биения сливались лишь на миллисекунды и, наверняка, случайно, то оно голодало. Голодало, как Юнги до этого странного утра. Как можно думать о любви, когда видишь кого-то второй раз в жизни? Как можно робеть от прикосновений плохо знакомого человека? А Юнги думал и робел, потому что пустоту, осознанно не обретшую тела, всегда заполняло нечто извне, будь то зависимость или звероподобный рефлекс, и здесь человек, пожалуй, был наилучшим, спасительным вариантом. Ватный диск проходился по ранкам, собирая засохшую кровь и грязь. Юнги молчал, дабы неосторожным словом не добить самого себя. Казалось, перед ним сидел его единственный шанс на счастье, совсем не исследованный, может быть, далёкий, но реальный, и все же находящийся по ту сторону окна, в темноте улицы. Видеть — не касаться. Беспомощность преследовала годами, и Юнги не верил, что это изменится. Чутье говорило о том, какой очаровательный парень пред ним, какой чуткий и добрый, а разум кричал о поспешности, об ошибках и их последствиях. — И как же в эти чудесные лапы попала моя форель? — вполголоса произнес Чимин, держа исцарапанную руку. Плавный блик растянулся по его губам, подчёркивая яркость улыбки. Он поднял глаза, и веки, изогнувшиеся полудугой, придали его взгляду лучезарности. — Я же сказал, что всё исправлю и что мне жаль, — резко дернул головой, разрывая зрительный контакт, потому что стыд, корнями вросший в Юнги, расползался сетью по телу. Он сжал бедра так, что их начало жечь от напряжения. — Айщ… — Терпи. Раньше вообще руки за такое отрубали, — снова подул на желтоватые пятна йода, растекшиеся по узорам на коже. — Ты еще легко отделался. Сам себя наказал, считай. — Спасибо, что хвост на месте. — Да не за что, — саркастично усмехнулся. Стуча старыми металлическими ножницами, Чимин надрезал края пластыря и обернул в него ободранную подушечку пальца Юнги. — Что ж, идём. — Куда? — В полицию сдавать тебя буду. Ягодицы слились с шершавой тканью дивана, точно всё это время он был обильно полит суперклеем. Юнги почувствовал, как здоровый румянец, едва проявившийся на видимых им местах, отступил, словно собирающееся в огромную волну море. Он впился в диван, цепляясь пятками кед за его дно, и захлопал глазами. Ресницы, увлажнившись, вновь собирались в треугольные пучки, а уши, всегда изобличавшие истинные эмоции, склонились. — Не надо, прошу, — так испуганно Юнги прежде не звучал, — я все отработаю… — Да шучу я, — Чимин поднялся и слабо похлопал его по спине. — Стал бы я кота-беспризорника в правоохранительные органы сдавать. Мы идем забирать твои вещи, а потом я кое-что тебе покажу.

· · • • • ✤ • • • · ·

На причале уже пекло. Жар вальяжно ступал по каждой улочке, оседал на каменных дорогах и разгонял застоявшуюся прохладу в тенях. Небо, впитав в себя яркость солнца, слезило глаза и вынуждало склонять голову, чтобы веки не болели от напряжения. Морской ветер же, льстя, обволакивал горящую спину и плечи, завлекал в сторону берега, он обманчиво ласкал, пока жгучие лучи намертво вцеплялись в зазевавшегося. На корнях скал, торчащих из-под белого песка громоздкими фигурами, лежала одежда. Футболка и шорты, придавленные камнями, давно просохли; ткань надувалась пузырями от забегающего в нее воздуха и трепыхалась, но не сползала вниз, к опасно подбирающимися волнам, которые оставляли темные пятна на берегу. Рюкзак, потрепанный и грязный, стоял поодаль. Порывом ветра его столкнуло боком на песок, он распахнулся, выплюнув наружу скетчбук и тонкое полотенце. Юнги поднял свои вещи, и на выходе издал чересчур жалобный стон. Листы в скетчбуке от влаги погнулись, искажая наброски, песок затесался в страницах и мелко исцарапал их. Под камнями одежда так и осталась влажной, а рюкзак, некогда любимый, теперь больше напоминал запылившийся мешок. Душа, слепленная из тысяч мерцающих кусочков, будто мозаика, рассыпалась от увиденного: её цветные стёклышки трескались и летели вниз. Бездомный кот привёл в свою неприглядную обитель человека — именно так это смотрелось со стороны. — Ты даже ничего не скажешь мне? — спросил Юнги, сворачивая мятую футболку. — Что именно ты хочешь от меня услышать? — тень Чимина растягивалась под ногами, шум моря приглушал его слова. — Думаешь, я ничего не понял тогда, когда ты ел у меня дома? — Я надеялся на это, — комом в рюкзак затолкнул одежду и завис со скетчбуком в руке. От ветра его страницы дрожали и твердая обложка болталась, оголяя ситец линий. — Ты рисуешь? Покажешь? — тень перекинулась на руки Юнги, оттого что Чимин встал совсем близко, пряча телом от солнца. Слабая прохлада объяла разгоряченную кожу, и уши поджались. Юнги сглотнул, чтобы перебить вновь зарождающуюся вибрацию в горле. — Только не ври, что не хочешь. Я всё слышу, — шумный выдох выдал скрытую улыбку. — Чимин… — растянутое обращение смешалось с мурчанием. Вздрогнув, Юнги напряг плечи и поспешил открыть скетчбук. Внимание заводило заевшие шестеренки, и грудной моторчик, громко стуча, разгонялся. Работ внутри было много. За несколько месяцев Юнги изрисовал почти всё. Он бегло листал скетчбук, стараясь не задерживаться на набросках, однако пальцы Чимина придавили пошедшую волнами бумагу и провели по краю страницы. Фигура человека выровнялась, его размытое тонкими штрихами лицо вытянулось. Линия мягкого грифеля темнела и утолщалась у талии, бёдер, уходила в пятна на голове, придавая контраста шее и лбу. В этих чертах, казалось, Чимин увидел что-то знакомое, сильнее схожесть с ним выдавала одежда: именно такую он носил в их первую встречу. Хвост укрылся между ног Юнги, и челка, липнущая к вискам, спала на глаза. Хотелось сбежать от пристального взгляда, от неоднозначного молчания и нырнуть к ракушками и залежам морских ежей. — Твои лапки действительно мастерски владеют карандашом, — неожиданно произнес Чимин, — эта работа мне особенно понравилась. На ней же я, да? — Да, — сказал полушепотом, зная, что отрицать нет смысла, — да, это ты. Я не смог запомнить лицо в деталях, лишь некоторые черты, поэтому оно тут немного размыто. — И какие же черты у моего лица самые запоминающиеся? — волосы Чимина, подпалённые на концах солнцем, возникли перед носом, когда он наклонился, выискивая глаза Юнги, чтобы своими, проницательными и ясными, с ними встретиться. В зрачках светлая полоса берега заходила на созвездия бликов. В сказках герой с такими глазами, наверняка, плакал бы настоящими бриллиантами, и полсвета мечтало бы им завладеть. Юнги же подавлял бабочек, щекотавших изнутри ломкими крыльями. Когда на него пытливо смотрели, он млел. — Наверное, это… — от волнения пот на шее превращался в горячий воск; каждый волос от конца хвоста до головы ощущался иглой; ногти нервно царапали картонную обложку скетчбука и впивались в неё, оставляя среди продавленных линий мелкие вмятины, — губы. Они напоминают мне дольки грейпфрута, блестят точно так же и… — задумавшись, смолкнул, дабы не обмолвиться лишним. — И?.. — Мы же сюда не для разговоров о моих работах пришли, — Юнги закрыл скетчбук и просунул его во внутренний карман рюкзака. Переводить тему пришлось примитивным способом. — Что ты хотел показать мне? — Море и лодки в нем. Прямо как в каком-нибудь романе. — Ты серьезно? — Более чем, — он улыбался постоянно, то ли потому что издевался, то ли потому что прятал промелькнувшую неловкость. — А какое это отношение имеет к нашей… проблеме? — Сейчас увидишь. Пошли, — Чимин вдруг дотронулся пальцами плеча Юнги. От прикосновения веяло теплом, которое разносилось смертоносной лавиной и вызывало мурашки. Они отчетливо проявлялись на локтях, точно кто-то насыпал в рукава снега. Ступни застыли в песке, как в трясине, и не сдвигались, пока Чимин не потянул за собой. Юнги, едва сдерживая мурчание, последовал за ним, благо шум моря спасал от очередного позора. Они вернулись на причал и остановились там, где некогда плакал Юнги. Место, будто окутанное дымкой, отзывалось тревогой. Здесь едкой кляксой остались воспоминания, что цеплялись к Юнги, словно летающий всюду пух. Белые лодки, повторяющие движение волн, укачивали, хотя ноги упирались в крепкие доски причала. Разъяренное лицо дяди всплыло в голове, и руки, раскрашенные йодом, взмокли. Если бы Юнги знал, зачем он здесь, возможно, на одно беспокойство было бы меньше, однако никто не спешил объясняться. Чимин стоял неподалеку и загадочно осматривался. Его рубашка, обрамляющая мышцы спины, развивалась от ветра у бёдер; по волосам гулял золотой свет и добавлял им объема — это был парень с внешностью принца. Чимин спустился по узкой лестнице, ведущей к протяженному выступу у причала. Отсюда, на небольшой высоте, носы катеров и лодок едва ли не упирались в ноги. — Я не понимаю… — Юнги смотрел вниз и подумывал спрыгнуть, да боялся поскользнуться на поверхности, омытой резвыми волнами, и завалиться на чужой борт, поэтому пошел обычным путем. — Если хочешь искупить вину, — он откинул назад чёлку и уперся ботинком в острый выступ белой лодки, — я могу предложить тебе работу. Ты будешь помогать мне рыбачить, а я сделаю вид, что мой улов не исчезал с прилавка. — Но я не умею, — уши, покоившиеся на голове, подскочили, — и у меня нет лицензии. — Распутывать сети и носить вёдра можно и без нее, котик. Всё остальное будет на мне. — Я даже не знаю… — Послушай, — Чимин повернулся всем телом к Юнги. Заостренные пряди у его припухлых век иногда сталкивались с ресницами; он весь выступал щитом от ломящегося в их сторону ветра. В голосе, немного елейном и бархатистом, слышалась озабоченность и степенность. — Тебе же нужна работа? В конце концов, пристанище, пока ты не найдешь себе нормальное жилье. Я предлагаю всё это в обмен на помощь. Понимаешь, мне совесть бы не позволила бросить увязавшегося за мной одинокого кота. Ещё и без еды и документов. Ты как сам-то собираешься выкарабкиваться? — Это тебя уже не касается, — челюсть сжалась, когда стыд за свою жалость опять подкрался. — У тебя есть варианты получше? — Нет, — неосознанно и резко сказал вслух. — В том смысле, что… — Юнги понимал и без слов, в каком положении оказался. Планов особых он не имел, образования и денег — тоже. Вероятно, ничего лучше сейчас ему не найти, да и отработать ущерб надо. Хвост концом задел локоть — Юнги по привычке словил его пальцами и вздохнул. — Черт с тобой, я согласен.

· · • • • ✤ • • • · ·

Серебряный ситец скользил по волнам, впивался в них, гоня вперед. Они, подневольные и податливые, глухо бились, словно полыми рогами, о борта лодки и стыдливо ныряли под неё. Брызги долетали до обнаженных кистей Юнги и оставляли холодные ореолы; он подтягивал весла к себе, сжимая на их ручках пальцы. Высокая влажность усиливала холод, из-за которого плечи мелко тряслись. Тяжелые вдохи раздували лёгкие и раздражали горящую грудь. Физический труд в таких количествах Юнги был непривычен, и недели, проведенные за тасканием ведер и греблей, утомляли не меньше, чем жизнь на улице. Однако между настоящим и прошлым с треском расходилась земля: вместо тонкого полотенца согревал шерстяной плед, бедра не впивались в щели лавки во время сна, а пустой желудок наполняли не мысли о еде, а сама еда. Жить с Чимином — цель, которой достичь бы Юнги никогда не смог, однако его лотерейный билет оказался судьбоносным: центом обнажилась надпись «действуй». Хотя вина всё кружила над головой, пуская острокрылую тень, что ныряла под ноги и клевала слабые колени, он несся вперед, точно по скользкому склону, где лёд — возрожденные чувства. Юнги изучал Чимина, запоминал его привычки и шуточки и вовремя останавливал сердце, магнитом тянущееся к визави. В слове «дом», которое раньше несло в себе бремя, зазвучал новый смысл. Защита и покой — вот что оно олицетворяло теперь. Юнги больше не называл «домом» место, где ходил по струнке и прятал скетчбуки, будто сигареты. И всё же давно утерянной свободы найти не удалось. Дом Чимина, приветливо разводящий руки в объятиях, не стал родным, потому что Юнги был гостем. Рано или поздно ему придется съехать, потому что жалость — хрупкий фундамент для будущего. Оттого он с чрезвычайным усердием выслуживался, чтобы хоть как-то окупить свое почти бесполезное пребывание в доме. Он помогал Чимину считать деньги, вытряхивал с пола вечно надуваемый с пляжа песок, вывешивал сушиться белье, готовил и даже напрашивался работать продавцом, да без документов не мог стоять у прилавка. Прошлое раскрошило замок на звериной клетке — и Юнги не заметил, как стал золушкой у собственных страхов и желаний. В десятке метров от скалы, в мареве серых вод, светился круглый поплавок. Он вертелся, как колесо, и сразу бросался в глаза. Чимин, завидев его вдали, повернулся телом к носу лодки и приподнял голову. — Левее-левее, — махнул в сторону рукой, указывая направление, в котором нужно грести. Юнги, привыкший следовать командам, выполнял их интуитивно, и больше концентрировался на крепких плечах Чимина, чем на теряющихся в ветре словах. Выглядывающая из-под оранжевого жилета рубашка открывала золоченую солнцем кожу, крохотные родинки и плавные полудуги мышц, соблазнительно перетекающие одна в другую. Тонкая цепь браслета на запястье, качаясь, как леска, поблёскивала, и под ней паутиной выступали вены, подчёркивающие изгибы, будто штрихи мягкого карандаша. Когда эти руки ложились между ушей и трепали волосы, Юнги готов был по-кошачьи вытянуться и намурчать целую серенаду. — Вот так, да, — Чимин схватил поплавок, подчерпнув его ладонью. — Всё, стой. Он потянул в лодку темную сеть, увешанную тонкими полосами водорослей и пучками зелени. Чимин придержал её ногой и надел плотные тканевые перчатки — это необходимо было, чтобы не повредить руки в схватке с колючими ежами и прыгающими чешуйчатыми. С жестких нитей, вокруг которых обматывалась пойманная живность, стекала ручьями вода. Толстобокие рыбы, чьи туловища переливались серебром, грозно открывали рты и стучали хвостом, пока Чимин привычно закидывал их в ведро. Ежей же, больше походивших на глубинные бомбы, приходилось долго выпутывать, снимая по нити с их многочисленных игл. — Тц, — произнес вдруг Чимин, дергая на себя сеть, — застряла что-ли… Сосредоточенное лицо, линии на перегородке, будто введенные стеком по согретому пластилину, манили Юнги. Подвязанная на шее панама сползала на глаза, но не мешала рассматривать Чимина. Пальцы немели от ледяных брызг, ветра и редко подводившего кошачьего чутья: ползучая тревога приближалась к пока еще размеренно стучащему сердцу. Юнги обычно не вмешивался в работу Чимина, потому что не разбирался в рыбалке и побаивался что-нибудь испортить, но сегодня с оседлавшими плечи грузными мыслями он превзошел себя. — Дай я попробую, — привстал и обхватил голыми руками нити. — Юнги, не надо, лучше сиди… Слушаться он и не думал. Пусть сеть неприятно впивалась в ладони, Юнги все равно рывком потянул её на себя. Ветер, прежде лишь раздражавший хлесткими порывами щеки, теперь дул с особой силой. Лодка качалась, поддаваясь заметным движениям тела, и натекшая под ноги вода со склизкими бурыми лентами сработала как чертова кожура банана. Равновесие в миг стало призрачными, и Юнги повалился в лодку вместе с сетью, вырвавшейся из жестких щупальцев подводного растения. Деревяшки и рыбацкая утварь, казалось, зацепили каждую косточку ног и бёдер. Нечеловеческое шипение переросло в жалобное и чересчур громкое даже для шумного моря «мяу». — А я говорил тебе, котик, — прозвучало вблизи уха беззлобно и с тихой усмешкой. Юнги вздрогнул и мокрыми ладонями попытался нащупать опору под собой, чтобы подняться. Руки лишь уперлись в тёплое тело и соскальзывали с гладкой ткани жилета. Сжатые от испуга веки оставили мигающие пятна перед глазами и размытый пейзаж, в котором небо летело на море плашмя. — Сила притяжения тебя недолюбливает, вечно метишь разбиться о землю. — Еще и издеваешься? — Юнги не хотелось случайно скатиться вниз, в натекшую под подошву грязную лужу, поэтому он отыскал пальцами край борта и схватился за него. — Нисколько, — внезапно руки Чимина прошлись боками и обняли за талию. Живот втянулся до того сильно, что грудь надулась и шею закрыли приподнятые плечи. Ругательства Юнги, задавленные в длинном вдохе, вдобавок поглотило мурчание. Он завертелся, дергаясь и ослабшими от смущения пальцами пытаясь вырваться. Пряди налипли на брови и кололи веки, пот моросью спускался по спине, а губы плотно сомкнулись, дабы хоть чуть-чуть унять вибрацию, шедшую из горла. — Отпусти! Иначе… ургх… я… — Иначе что? Выпустишь когти? — А вот и выпущу. — Думаю, ты приятно скребешь ими по коже, — несмотря на всю игривость, поддался и отпустил. Юнги слез с него и осторожно вернулся на свое место. Ноги от мелких ударов ныли, точно до сих пор в них впивались иглы, а пробежавшиеся по телу мурашки, крупные и белые, никак не сходили. От одного взгляда на них конечности бессознательно начинали подрагивать. На ладонях остались линии, медленно растворявшиеся в румянце. Ощущения сплетались в ядреного цвета полотно, в котором из-за пёстрости узоры приобретали причудливые формы, ни на что вменяемое не похожие. Поэтому так легко забылся флирт Чимина. Или что это было? Сеть всё же высвободилась и вылезла в лодку с намотанным на нее, как лиана, растением. Юнги оторвал скользкие ветки и выкинул безобразную массу в море. Смотреть на Чимина не получалось, ведь с талии отчего-то не сходил жар, к бокам будто всё ещё прижимались его предплечья. Тема влюбленности не покидала головы со второй встречи, а спустя недели и вовсе поборола другие, порой более важные и даже экзистенциальные… Чувство, никак не обретающее плоти в точных словах, переворошило в голове стройные ряды воспоминаний, растолкало безжалостно фарфоровые мысли и с грохотом уселось в самом центре, подмяв под себя остатки здравости. Влюбленность, осязаемая и упрямая, со временем только росла, не оставляя и шанса упорядочить устроенный ею хаос. Растирая затылок под головным убором, Чимин сел — по нему было видно, что он тоже стукнулся. Юнги опустил взгляд на ноги. Желание съязвить сменилось желанием извиниться. — Ты не сильно ударился? — хвост спрятался за спину под стихающий голос. — Все в порядке, жить буду, — подхватил обмотанного сетью ежа в руки и принялся его, очередного страдальца, распутывать. — Только мое «в порядке» прямо по словарю, — и снова на лице появилась улыбка. — А мое будто нет, — Юнги фыркнул. — Не знаю, не помню, чтобы там что-то говорилось об обмороках или полном отчаянии. — Полное отчаяние скорее было до того, как я бросил университет и сбежал из дома, — обмолвился он и замер. Прошлое, едва скинув мантию-невидимку, растекалось у ног зыбучими песками. Оно булькало, разлеталось жгучими брызгами и впивалось в конечности бесформенными лапами, по которым ползли вниз слипшиеся комья из картинок. Где-то Юнги трясся от плача и закрывался руками от дяди, где-то, вздрагивая от дверного скрипа, утыкался в тетрадь с домашкой. Ничего из этого не хотелось вспоминать, но и молчать о том, что болит, не выход. Юнги попытался продолжить разговор, будто не замечая, куда невольно свернул: — Ещё не думал, что будем готовить на обед? — Ты бросил университет? — Чимин опустил руки с сетью и посмотрел на него. Не повелся. — Почему? — Да я… — костяшкой указательного пальца подпер губу и вжал её в зубы, обдумывая ответ, — не люблю экономику и прочие а-ля математические науки. Мне творчество по душе, не мыслю я гребучими цифрами, поэтому и хотел быть художником, а не… бухгалтером, — горечь сказанного проявилась в огрубевшем голосе. — Но я надеялся, что полюблю. Выбора-то все равно, как мне казалось, не было. Мой дядя заставлял меня. — Вот, что я почувствовал в тебе тогда на причале, — запястьем Чимин разгладил напряженные брови, стараясь не задевать лоб грязной перчаткой, и уголок его рта дрогнул, — ты плакал так, будто потерял что-то очень важное. — Я наслаждался своим тленным одиночеством, — нарочно произнес с неуместной иронией: боялся вызвать к себе жалость, — и тут из ниоткуда возник ты со своим беспокойством и расспросами… Я растерялся. Не верилось, что можно вот так вот переживать о незнакомце, помощь ему предлагать… Люди так не делают. — Выходит, что где-то в глубине души я тоже наполовину кот? — Ага, а я страус. — Если продолжишь прятаться от разговоров со мной, то вполне сойдешь. На, — протянул конец сети с пристегнутым к ней грузилом, намеренно добавляя рутины в диалог. Чимин обладал проницательностью: его карие глаза, как объектив фотоаппарата, выцепляли живописные детали человеческой личности. Он чувствовал больше, чем показывал, вылавливал в речах не слова, а их эмоциональную составляющую. — Знаешь, мои родители хотели, чтобы я шел в медицинский. А я отказался, потому что мечтал быть как дедуля. Нисколько не пожалел, — выдержал небольшую паузу, — потому что я выбрал себя и свое счастье. Если близкие не принимают твоих желаний, тем более твоих мечт, то разве им есть дело до твоего счастья? Когда любишь по-настоящему, ты сможешь отделить заботу от страха за себя. — По-настоящему?.. Прошлое, что по трухлявым мостам к себе заманивало, в эту секунду сумело Юнги словить. В ушах стоял хруст разваливающихся дорог, так подозрительно похожий на барахтанье рыбы. Дрожащими пальцами Юнги отцепил грузило, однако борта лодки уже плыли в разные стороны, мазали по ведрам и коленям, сливались с лужей по подошвой. Несколько капель разошлись по ней кругами. И это вовсе не дождь, вдруг собравшийся ранним утром. Юнги плакал, оно как-то само… — Котик, — прозвучало с трепетом, — ты чего? Быстро моргая, чтобы отогнать слёзы, Юнги увидел посеревшую ткань перчатки, что упала на край ведра. Затем его плеч дотронулись ладони Чимина. Влажные пальцы, еле слышно скрипя, провели по кофте. — Извини, я не знаю, почему… — свинцовые веки не размыкались, лишь изредка между них проглядывала светлая полоса с обрывками неба и лодки. Холод, который до этого только скользил по коже, теперь проник в нее, морозными стрелами пробил путь к костям. Дрожь, спутница сильной тревоги, тугими узлами заплеталась у горла. Ложь подловила и самого Юнги, потому что опередила любые другие слова. Вообще-то, он знал, почему плакал. С детства Юнги скитался по родительской квартире, как забытый подарок избалованному ребёнку, над ним возвышались острые подбородки, широкие ноздри и руки, но они не собирались в единое целое, а взгляды никогда не опускались вниз, к нему. Мать и отец представлялись глиняными куклами, у которых на слепленных головах вместо глаз были продавленные пальцами впадины. Движения родителей казались неестественными и резкими, точно их неумело волочили за нити. Неудивительно, что безликие игрушки отдали ребёнка на попечение родственнику — сочли неудачной декорацией на их сцене. В новом доме Юнги сделался домашним питомцем. После слов Чимина многое, тщательно закопанное в надеждах, прояснилось. Оно вылезло наружу поросшим мхом надгробием: дядя растил из котенка тигра, но не оттого что любил нездорово, по-своему, а оттого что желал себе удобного и прилежного племянника, который его бы радовал предсказуемостью и покладистостью на старости лет. Дядю пугало не туманное будущее Юнги, а свое очень скорое одиночество. — Думаю, тебе стало бы легче, если бы ты мне выговорился, ну и поплакал, конечно. Чувства… они хоть и неосязаемые, занимают прилично места внутри. Если не проживешь их до конца, то они все равно вырвутся. Я с удовольствием послушаю твои жалобные мурлыканья, если разрешишь почесать за ушком, — Чимин приблизился, уложил теплую руку ему между лопаток и погладил. Этот жест, трогательный и интимный, развеял чад беспокойств. Юнги выгнулся и замурчал. Неукротимый порыв уткнуться Чимину в грудь и спрятать промерзшие уши и нос одолевал, но приходилось держаться. — Несмешно, — фальшиво проворчал и отвел взгляд. Понимал, что сам подставит голову, лишь бы эти руки еще раз его коснулись.

· · • • • ✤ • • • · ·

Когда-нибудь этот момент должен был настать. Усеянный паутиной угол в груди не пустовал вовсе — там, почти не шевелясь, укрывалось беспокойство, и его слабое дыхание качало тонкое плетение. Иногда, когда Юнги помогал Чимину и находился неподалеку от рынка, уши вздымались и застывали, точно колья. Они настороженно прислушивались, позволяя беспокойству выползти и пустить сжиженные токсины в кровь. Вокруг проходило немало людей, воздушные ткани их одежд пестрили в глазах, кряканье шлепанец и голоса перебивали другие звуки, что раздражало. Юнги соскребал с сети тину и с жесткостью выдирал остатки водорослей, то ли шипя, то ли злобно вздыхая. Он боялся увидеть среди обожженных солнцем лиц одно единственное, надменное и красное от концентрированной злобы. — Да уж, — раздалось где-то в метре от него, и перед носом показались бежевые сандалии. От подошедшего мужчины исходил отталкивающий запах, пощипывающий ноздри. Плечи сдавило от напряжения, и Юнги поднял взгляд вверх. Поскольку его лоб был низко опущен, в глаза попадали очертания собственных бровей. — На что еще мог рассчитывать мальчишка, который бросил университет и наконец-то слез с моей шеи? Сети драить каждый горазд, ты бы что-то полезное для людей и общества сделал. За несколько месяцев дядя нисколько не изменился. Пух истончившихся волос торчал вдоль его лысины, скрывал пигментные пятна, напоминавшие следы от мыльных пузырей. В жестких, местами поседевших усах пряталась с отвращением приподнятая губа. Под толстым выступом лба глаза сливались с насыщенной тенью. Он держал руки в карманах брюк, в которые была заправлена светло-голубая рубашка. Его внешний вид обманывал прохожих, делал из нетерпимого и жестокого человека интеллигента. Язык Юнги прилип к деснам, не позволял вымолвить и слова, хотя непрошедшая обида требовала отмщения. Горло пересохло, в нем застревали любые предложения, а мозг браковал все, что не звучало достаточно едко и пафосно. Не хотелось унижать себя ещё больше, ведь звуки смешались бы в неразборчивое блеяние. Юнги опустил сеть в ведро и еле слышимо вздохнул. Сердце громыхало, разносилось стуком до висков, и усиливало тревогу. Нужно было быстро сообразить, как поступать дальше. — Из-за тебя гаденыш я все нервы себе растрепал, — дядя вдруг вынул из кармана руку и вцепился ею в настороженно стоявшее ухо Юнги. Пальцы сжались и потянули наверх, как котёнка за шкирку. Боль жаром доходила аж до щеки и шеи, Юнги брыкался, пытался оттолкнуть от себя дядю, однако от активного сопротивления крепчала и хватка. Лишние движения ощущались так, словно тонкое ухо резали, как бумагу по карандашной линии. — Нагулялся небось уже? Прочувствовал что такое взрослая и самостоятельная жизнь? — Я н-никогда не вернусь к тебе. Я тебя ненавижу! — рык окрашивал пищащий голос яростью. Борьба с тем, кто превышал весом и ростом почти в два раза, обрекала Юнги только на большие неприятности. Беспомощность секунда за секундой окутывала липкой нитью, пока конечности не начинали неметь и гадкий паучий шепот дяди не раздавался неподалеку. Даже нестерпимого желания ответить, защититься не хватало для того, чтобы вновь пошевелиться. Ухо точно стало длиннее и адски горело. Юнги приоткрывал рот, дабы выплеснуть яд, чужеродный, но долго хранившийся внутри, однако только жалко хрипел. Надежда, что его некрасивые мольбы о помощи услышат, теплилась. Хотелось оказаться в мультфильме, выпустить острые когти и вонзить их злодею в грудь, оглушить его грозным мяуканьем или дождаться, когда из-за угла выглянет Чимин, обтянутый чёрным латексом, и сделает всё то же самое за Юнги. Но никто не объявлялся. В этом и заключалась своеобразная справедливость — необходимо полагаться на себя, если одинок. Дядя встряхнул руку, которой всё также держал ухо, будто в ней находился смятый фантик, и спустил её к горлу. Вдох, тугой и короткий, сбился. Рука подпирала кадык Юнги. — Препираться решил? Прошлого раза было мало? — понизил голос и приблизился. — Если не придешь домой к вечеру, я сожгу все твои документы. Веки смыкались от обилия слёз, которые скапливались в уголках глаз и заплывали на зрачки плотными каплями. Перекошенное лицо со всеми его безобразными чертами сливалось в красный овал с примесью грязи. Дядя прокряхтел и отошел, обтирая ладони о брюки и поправляя воротник рубашки. Юнги испуганно прощупал горло, потому что чувство, будто удавка до сих пор затягивалась, не покидало его. Глухой кашель вырвался наружу. — Я обращусь в полицию. — Если успеешь и не нарвешься на одного моего приятеля. — Ублюдок!.. — До вечера, Юнги, — сквозь самодовольную улыбку пробивалась беспощадность. Случившееся доказывало простую теорию: карма — выдумка, что усмиряла рвения ничтожного, духовно слабого человека. Если справедливость и торжествовала, то исключительно в том мире, где бывшие фаталисты управляли судьбой и где апатичность была симптомом, а не качеством. До тех пор пока собственные руки тебе не принадлежат — ты не более чем часть представления кукольного театра. Юнги посмотрел на дрожащие пальцы: на розовых подушечках просвечивались белые пятна. Они шли к середине ладони и увеличивались, залегали в рассекающих кожу линиях, а поверх них виднелся полупрозрачный мазок крови. В неверии Юнги потрогал его, смазал немного и тут же потянулся к ноющему уху. Порвалось. От потных пальцев всё вдобавок защипало. Ненависть завивалась в вихрь с отчаянием, затягивала рассеянные мысли в кольцо, дымящееся пылью. Пушистая веревка из переживаний и беспокойств болталась на ветру и хлеще путалась. Юнги хоть на что-то годился без Чимина? Всё необходимое давал ему тот, кто меньше всего в этом был заинтересован. Ни друг, ни родственник, ни дядя, а сердобольный рыбак. Разве смел Юнги желать большего? Спасаться от гнёта прошлого, что пронзало клешнями залатанные дыры, нужно было самостоятельно. Солнце не лило света перед ногами безвольных, оно нещадно жгло их. Да и о какой любви к бездомному коту может идти речь? Жалость, не более. Любят за характер, который с рождения у Юнги нарекали скверным, и поступки, коих и вовсе он не совершал. Точнее… был один, и тот отвратительный. Ладонью Юнги надавил на прикрытую дверь — она со скрипом поползла в сторону. Запах жареной рыбы, окутавший каждую комнату дома, грел ноздри. В прихожей, вдоль стены, стояли в ряд ботинки Чимина и непросохшие резиновые сапоги. Юнги стянул с ног кеды, ткань на которых потемнела от грязи со временем и не отстирывалась, и в носках пошел на кухню. Шум вытяжки и треск масла заглушали его и без того тихие шаги. После всего произошедшего Юнги желал обернуться теплом Чимина, словно пледом, и побыть рядом чуть-чуть, дабы приглушить боль. Пусть это было нечестно, неправильно, остановиться не получалось. Чимин, весь розовый от идущего вверх белого пара, стоял у плиты. Его смуглая шея поблескивала от стекающих за ворот футболки капель пота, волосы на затылке больше походили на ежовые иглы из-за влаги. Мышцы спины выступали, пуская волны складок на ткани. Юнги облокачивался на дверной косяк и засматривался, пока его ресницы, соприкасаясь с нижними, роняли невыплаканные слёзы; очерчивая дорожку, они щекотали лицо и скрывались за подбородком. Горло, словно обмотанное тугим шарфом, не давало надышаться. Воздух резал чувствительную слизистую и упирался в непроходимый барьер из пробудившейся истерики. Успокоиться выходило с трудом: Юнги промакивал глаза запястьями, надавливал на них и глубоко выдыхал. Это могло продолжаться ещё долгие минуты, но отойти мгновенно помог Чимин, который накрыл крышкой сковороду и повернулся к столу, растирая мокрый лоб. — Ты напугал меня, — вздрогнул от неожиданности. — Уже закончил чистить сети? — Да. — Не хочешь помочь мне с готовкой? Нужно еще салат порез… — на полуслове прервался и перевел взгляд на ухо Юнги. — Что случилось? — А… Это? Не знаю, расчесал случайно, наверное. — Как ты так умудрился вообще? — Чимин понизил огонь на плите и подошел вплотную. Между ними оставалось меньше десяти сантиметров, топорщившиеся шорты и вовсе почти задевали колени Юнги. Оставшаяся влага на ресницах поледенела, и казалось, если она стечет вниз, то обморозит кожу. От волнения воздух поступал в легкие рывками слабых вдохов. Чимин смотрел немного выше глаз Юнги и выглядел очень серьезным. Пухлые губы, имевшие при дневном свете кирпичный оттенок, уменьшились до изогнутой линии. По лицу Чимина вздумалось провести рукой: Юнги никогда его не касался. Чарующая внешность и не менее чарующий характер — всё это сводило с ума. — Что ж тебе так не везет, вечно ранишься, котик. Почему обращение прозвучало настолько ласково? — Да не знаю… — смутился. Пальцы Чимина неожиданно дотронулись лица Юнги. Они точно кистью пламени обвели подбородок и приподняли его. Под сердцем расползлась тревожная пустота, в которую вот-вот оно норовило свалиться, прямо в объятия к бабочкам. Их взгляды столкнулись всего на секунду, и неодолимое, нелепое желание поцеловать захватило опустевшую голову. Несусветная глупость дирижерской палочкой усмирила кричащие мысли — сумбурное многоголосие превратилось в единую мелодию. Момент, словно хитрая сценарная задумка, воплощался точь-в-точь как в кино. Они оба, едва не прижимаясь, стояли напротив друг друга, и Чимин кокетливо называл его «котик». Юнги, поймав хрупкую решимость за хвост, поддался лицом вперед и вытянул губы. Однако Чимин отшатнулся. — Ой, ты чего… — на вид он был ужасно удивлен. И Юнги охватил страшнейший стыд, что выжигал все цветные крылья внутри и толкал назад. Бабочки осыпались вниз пеплом, и он распространялся будто вирус, не успевал при падении соприкоснуться с чем-то, как оставлял открытые раны. Хотелось убежать отсюда, мчаться так быстро, чтобы не услышать и не увидеть больше ничего. Пожалуй, наихудший способ решить проблему представлялся Юнги самым безболезненным. Отдышаться бы, сплюнуть огонь обиды и страха, и тогда уже можно размышлять обо всем остальном. Он сделал несколько шагов к двери и рванул к выходу. Позор преследовал его постоянно. Какой Юнги был наивный, какой глупый, почему он вообще подумал, что чувства могут быть взаимны? Сам же называл это жалостью и излишней добротой! Слёзы, как выяснилось, не кончились. Собирая их трясущимися пальцами, он яростно впихивал стопы в сминающиеся кеды. Благо разношенная обувь налезала за секунды, только шнурки болтались уродливо, прямо как его чужеродный хвост. — Стой, Юнги… ты мне… — Пожалуйста, ничего не говори, — вдруг вскрикнул, сам от себя не ожидая такой громкости. Чимин обмер и на миг позабыл слова, он открывал рот, и оттуда вырывались лишь странные звуки. Юнги же успел выбежать и захлопнуть перед ним дверь. И вновь началась эта погоня. Круглые камни проезжались по ногам, с пяток соскальзывали кеды. Ветер подбадривал, подхватывая под руки потоками, и волок к выстроившимся, как оливы, домам. В коридорах, созданных белокаменными стенами, пролегали тени. Дорога изгибалась непредсказуемо, точно лента, и отнимала немерено сил. Почему все неприятности заканчивались бегством? Почему Юнги не мог выдержать удара, принять все последствия открыто, вместо того чтобы укладываться по-кошачьи калачиком за баррикадами собственных ребер? Нехватка сна, голод, возможно, солнечный удар в прошлый раз не позволили оторваться от Чимина и затеряться в путанных тропах. Сейчас же хвост ловко маневрировал на ветру и придавал быстроты, а ступни пружинили о землю и помогали обходить препятствия: Юнги легко оббегал попадающиеся на пути столики и выставленные жителями цветы в тяжелых горшках. Чимин, мчавшийся позади, не взывал к разуму одним потрепанным видом, а раззадоривал временно затуманенное сознание. Имя Юнги сливалось с шумом прибоя, все остальные слова и вовсе проглатывались. За стеной удалось вдохнуть скрытый от солнечных лучей воздух. Юнги уперся в напряженные колени, скользя потными ладонями по ним, и посмотрел на истоптанные шнурки. Хорошо, что история с падением хотя бы не повторилась, потому что он рисковал разбить себе нос, взбираясь по склону. Крики уже не доносились до него. Стук в горле, точно методично вбивавший гвоздь молоток, и тоскливо обмотавшийся вокруг ляжки хвост отрезвляли. Тут-то мысли, державшиеся на хлюпкой связующей, посыпались бисером по тёмным углам. Неужели, в его случае, бездомность — не жизненное обстоятельство, а позиция? Из одного дома выкинули на улицу, в неизвестность, едва ли не за шкирку, из другого он прогнал сам себя. Да, вернуться придется неизбежно, потому что все вещи, сбереженные деньги и телефон всё ещё оставались там, однако надолго ли задержится теперь Юнги? Даст ли Чимин переночевать в последний раз или неизмеримая доброта имела границы? Кажется, Юнги и правда перешел черту. Зависимость — цепь, становившаяся плеткой для своевольных. Стоило щелкнуть ключом от кандалов, как они подлетали вверх с длинной вереницей металлических колец позади и обжигали. Красный узор не сходил с кожи, потому что был своего рода клеймом — знаком принадлежности к неотпускающему прошлому. Порыв разорвать себя с ним четко обозначил дальнейший путь Юнги. Хотелось полагаться отныне только на себя, добровольно не хватать крючок с насаженными на него заботой и вниманием. Давно надо было перегрызть режущие сети и вынырнуть из ловушки в безбрежное, лазурное море, чтобы начать жить, а не выживать. Отряхнув задравшиеся от бега рукава, Юнги сжал кулаки и вышел из-за стены. Чимин в супергеройском костюме, конечно же, на горизонте не появился. Юнги вновь прощупал ноющее ухо, что жалобно дернулось в его пальцах, и отправился прямиком к дяде.

· · • • • ✤ • • • · ·

— Явился, значит, — голова возникла в щели отворенной двери. Дядя ухмыльнулся и пустил Юнги внутрь. — Соскучился небось по дому. Или уже подыскал себе новый приют? Корм-то хоть вкусный дают, за ушком чешут? — Я не буду ничего обсуждать с тобой, — незапертый выход на улицу притуплял страх, — я пришел только за документами. Где они? — Ясно, раз ты уже для себя все решил… Пожалуйста, — язвительно фыркнул. — Я их переложил к тебе, бери из тумбочки и проваливай. Моей помощи больше не жди, теперь ты сам, — дядя стоял, сложив руки на груди, и постукивал указательным пальцем по своему плечу. Его ответ, пусть и наполненный раздражением и злобой, звучал слишком безразлично для того, кто недавно намеревался оторвать Юнги ухо. Для чего были все эти угрозы и насилие? Чтобы без скандалов и манипулятивных нотаций разойтись? В коридоре, пустом и нешироком, по углам простирался пыльный мрак, точно чернильная дымка, пущенная для отвлечения осьминогом. Минимализм не шел дому, в котором Юнги провел несколько лет своей жизни, потому что не давал никакой свободы пространства, вместо этого превращал комнаты в тюремные камеры. Или, возможно, безрадостные воспоминания искажали вид обычной мебели и плитки? Долгие рассуждения уводили в те закоулки памяти, по которым никогда не гуляло обнадеживающих мыслей, а чутье подсказывало спешить: Юнги торопился вырваться из расширяющейся паутины толстых стен, пока острые лапы, пропитанные ядом, не растерзали его, как запутавшуюся мушку. Спина ощущалась мишенью со стрелами, натянутыми по направлению к ней, поэтому он без промедлений последовал к лестнице, что поднималась на второй этаж. Перила пролетали под ладонью, и Юнги краем глаза смотрел в окно. За цветными лепестками стекол горы плавились в небе и растекались у подножия крошечных домов и туманов. Кучерявые виноградники, тоже окутанные жуткой аурой, разбегались рядами по полю: кусты с массивными листьям обвивали белые столбы, точно солома на рейках одиноких кладбищенских пугал. Когда-то Юнги бродил между них с нагретой на солнце корзинкой и собирал темно-синие гроздья, покрытые серым налетом. Его не посвящали в работу целиком, зато часто гоняли по поручениям аж до самого вечера. Он одновременно любил и ненавидел это время. Поначалу Юнги не узнал входа в свою же комнату, потому что старую дверь, слетевшую с петель от дядиного удара, сменила новая, сделанная из темного крепкого дерева. Под ручкой появилась замочная скважина. Неужели хоть какой-то намек на личное пространство? Прежде Юнги даже не всегда разрешалось закрываться у себя, приходилось оставлять небольшую щель, в которой вечно мерещились фигуры и укоризненный взгляд. Он прокрутил ручку и вошел. Спертый воздух кружил искорки пыли в полосе света. Некогда раскиданные одеяла были криво растянуты на кровати, подушки лежали вдоль стены, едва налезая друг на друга. Здесь не обитало уюта, ибо комнаты обретали его и оживали, когда в них вдыхали душу владельца, а Юнги запрещалось «портить» внешний вид рисунками и тем более запрещалось рисовать. Всё, что он мог, это выискивать потаенные углы, чтобы прятать там скетчбуки и краски. Потертый рабочий стол опустел: на его краю скромно стоял стакан для карандашей, рядом валялся рваный пенал, который однажды с яростью выдергивал из рук Юнги дядя, будто бы внутри хранились электронки, а не пастель и ластики. Творческий дух выживали отсюда, любое свободомыслие пресекалось необъятным чувством вины, порой превосходно заменявшим насилие. — Куда он их запрятал… — открывал ящик за ящиком, однако не находил никаких бумажек, не то что папок с документами. Все стопки белых листов и книги отсюда исчезли, пропали и ножницы с циркулем — от былого наполнения стола не осталось ничего. Юнги озадаченно застыл и огляделся по сторонам. Стул ведь также отсутствовал. Затем он приподнял голову и заметил, что у окна, которое от духоты хотелось распахнуть пошире, открутили ручку. — Что за… Тут-то уши испуганно вскочили: внезапный звук шагов, до этого не слышимый, откликнулся в теле дрожью. Юнги отмер и побежал к дверному проему. Плевать на документы, потому что вскрылась проблема помасштабнее: дядя, незаметно поднявшийся на второй этаж, преградил путь. Его красное лицо покрылось складками от циничной улыбки, точно за уголки рта пришитой к щекам; он перекатывал между пальцев кольцо с гремящими ключами, один из которых сверкал ярче остальных. Дядя в последний момент хлопнул дверью так, что Юнги влетел в неё плечом. Капкан сработал. Мурашки, как крошеный лёд, царапая, спустились по спине; хвост начал извиваться с не присущей ему угловатостью и резкостью. — Что ты делаешь? Пусти! — Юнги неистово кричал и, не переставая, бился о дверь, потому что глупо надеялся выломать её своим напором. Он тарабанил кулаками по жесткой поверхности, кожа розовела от силы ударов, однако дядя стойко держался и хладнокровно проворачивал ключ в замке. — Пожалуйста! Ненавижу тебя! Ненавижу! — Даю тебе время подумать над своим поведением. Ты же знаешь, мы на одной стороне, Юнги. Мои двери всегда для тебя открыты, — и, боже, как же по-издевательски это звучало, — в университет ещё можно вернуться, построить крепкие семейные отношения — тоже. Я, несмотря на всё твое легкомыслие и ребячью дурость, готов простить твои выходки. Если бы не я, ты бы мигом попал в зоопарк какой-нибудь для таких вот ушастых недоразумений. — Да ни за что в жизни! Я удавлюсь, но не вернусь на экономический! Ты же знал с самого начала, что я мечтал рисовать, но тебе было плевать на меня! — Потому что пора повзрослеть уже и подумать о будущем, а не верить во всякие сказки. Все больше начинаю понимать твоих родителей, какими бы юродивыми они ни были. Впрочем, у тебя будет предостаточно времени, чтобы подумать об этом, — голос дяди стал отдаляться. — Стой! Выпусти меня! Выпусти, блять! Однако ответа так и не последовало. Юнги зарычал и отошел от двери, точно зверь, склонивший развесистые рога и собиравшийся вступить в схватку, он сгруппировался и с разбегу влетел в неё вновь. Она даже не пошатнулась. Плечо изнывало, от непрекращающихся ударов кости в нём будто выступили за мышцы и стучали о деревянную поверхность. Ожившая неумолимая ненависть к дяде и всей несправедливости ситуации вынуждала Юнги разбиться в лепешку, но освободиться. Неужели его участь — плясать под чужую дудку до самой старости? Игра на свободу в долгую: кто кого переживет. Он боялся вернуться за решётку серых стен и скрестись о них, точно волк, нечеловеческим воем раздражая и без того измученное сердце. С него хватит. Юнги помнит каждую засечку и ямочку, которые выцарапал собственными ногтями, помнит истории, скрывающиеся за ними. Линии — шрамы на бездушной обители — отражение той пустоты, что он из себя, как из бездонного колодца, ведрами вычерпывал с особым усилием изо дня в день. Какие выводы предстояло ему сделать теперь? Бегство — губительно: оно вело в непролазную чащу и оставляло за собой кровавые следы — наводку для гонящегося за ним хищника. Но и борьба загоняла в ловушку: храбрость по обыкновению путалась с безрассудством — и Юнги шел на поводу у желания, опрометчивого и опасного, изменить жизнь разом, из-за чего влип в неприятности, которые понятия не имеет, как разгрести. Оставалось замереть и не сопротивляться течению? Вручить свою драгоценную жизнь в нечестивые руки, чтобы её разворошили, как крысы брошенный мусор, и в конечном счете сожгли? Юнги совсем не понимал, когда любая стратегия начала приводить его в тупик. Что бы он не предпринял, какому бы сердечному веянию не поддался — всё заканчивалось ужасно. Ни семьи, ни любви, ни дома — ничего себе не нашел и не создал за двадцать с лишним лет. Он метался по улицам, от одного человека к другому бездумно и отчаянно, покупался на доброту или ложные надежды и погружался в густую тину без шанса выпутаться невредимым. Влюбленность в Чимина — неисправимая ошибка. Глубокая сердечность и ласковость трогали. Юнги нравилось, что его мурчание слушали с усладой, а не с насмешкой, что не проявляли высокомерной снисходительности. У головы Чимина мысленно дорисовывался огненный нимб, потому что в нем чувствовалось нечто внеземное, способное обаять и заворожить. А Юнги — рыбка неискушенная: он едва улавливал блеск — уже мчался по волнам с открытым ртом. Неудивительно, что радушие подменилось в мыслях ответной симпатией, а обыкновенная манера речи — флиртом. Юнги не знал похожих людей раньше, а надо было. Вероятно, его жизнь меньше походила бы на сумасшедшие карусели и непрекращающуюся качку, от которой тошнило. Как же бестолково он поступил… Нужно было пресечь душевные порывы ещё в первую встречу, ведь ему ничего светило с таким-то парнем… Кровать скорбно заскрипела. Юнги забрался на нее и вжался в угол, агрессивно скидывая с ног кеды. Его подбородок лег на колени, и он уставился в дальнее окно, расположенное над столом. Виноградники полосами уходили к горизонту: они утаили бы любой крик о помощи, даже страшнейший вопль затерялся бы в их густой листве. Единственный, кто услышал бы мольбы, — это дядя, и они ему вряд ли бы понравились. Перед глазами предметы делились и растекались в стороны, в руке шуршало мятое одеяло. Юнги сжимал его, чтобы передать импульс из груди в конечности и не завопить. Горло саднило от проклятий в адрес дяди, которые тот заглушил в громко включенном телевизоре. Следом в неразборчивые разговоры ведущих вклинился раскатистый храп. Разве справедливо, что благое намерение Юнги привело к еще большему кошмару? Что вообще могло ему помочь? Мутным взглядом Юнги осматривал комнату и вздыхал все горестнее. Дверь не выбить, замок не вскрыть, а окно и вовсе осталось без ручки. Все предметы, тяжелые, более-менее острые или тонкие, вынесли: ни стула, ни канцелярского ножа, ни скрепок. Голыми руками стекло, пусть и не самое прочное, не расколешь. Силы духа тоже не хватит. Телефон заряжался дома у Чимина. Недоставало решетки и гремящего ключами надзирателя, что ходил бы вперед-назад и круглосуточно отчитывал. Хотя, казалось, на роль последнего неплохо подходил и дядя. Откинув голову, Юнги застонал. Он все бежал и бежал, а теперь к стенке приперли. Бешеный пес наконец-то загнал его в угол, заставил дрожать от страха и умирать в заточении. Юнги чувствовал себя вещью, которую можно использовать, как вздумается: продать или оставить на чердаке, перекроить на свой лад или за ненадобностью выкинуть. Почему его не могли просто любить? Интересно, думал ли о нем Чимин сейчас? Желал ли он поскорее с Юнги распрощаться, собирая чужие тряпки по дому, или, переживая, ждал? Вдруг Чимин до сих пор его искал, бродил по улицам и спрашивал о нём прохожих? Эта мысль спичкой чиркнула по сердцу — и полупрозрачный огонек, робко покачиваясь, пробудился, будто пробивающий клювом скорлупу цыпленок. Рано рисовать мрачные картины, если ярких красок было вдоволь. Юнги стоило дать себе шанс, простить ошибки и не принимать неудачи за знаки судьбы — его отвержение и неотвратимое наказание. Он поступал неправильно, и неважно, было ли это бегство, замирание или нападение. Каждый из вариантов мог стать выигрышным, если бы был соизмерим обстоятельствам и последствиям. Вдруг и Чимин останется для него другом? Надо лишь объясниться, попросить прощения и вернуть на место разбросанные паззлы их прежних отношений. Солнце, словно учтиво кланяясь, по-тихому уползало из комнаты, чтобы не затеряться среди разрастающихся туч. Тень набегала на мебель и сгущалась у шкафа. Юнги опустил взгляд к его низу — и уши подскочили. Он в мгновение спрыгнул с кровати, растирая по лицу солоноватую плёнку слёз, и метнулся к нему. Под башнями коробок, набитых футболками и носками, скрывался пол, выложенный дощечками, что со временем расшатались. Под одной из них Юнги годами хранил краски и скетчбуки, которые постоянно у него отнимали. И пускай спасительный тайник давно не пополнялся, дядя, судя по всему, отыскать его не смог. Внутри лежали блестящие тюбики с засохшим маслом и местами поржавевшие мастихины. Юнги вытащил инструменты целой стопкой и перебрал в руках: от них исходил сладковатый запах гуаши, оставшейся мазками на металлических концах. Толстая дощечка, по форме напоминавшая кирпич, и острые мастихины должны были пробить стекло. Пальцы мокли от волнения и соскальзывали с деревянной ручки инструмента. Юнги приложил острием мастихин к центру стекла и занес руку с дощечкой за голову для удара. Грохот непременно испугает заснувшего дядю, поэтому в ту секунду, когда трещины разойдутся молниями, медлить будет опасно. Ненависть, обращавшая кровь в магму, начинала отрывисто стучать в ушах. Первый удар. Второй. Паутина на стекле рассыпалась вырезавшимися фрагментами, осколки поменьше разлетелись по столу и полу, однако большая часть вывалилась за оконную раму, на улицу. На руках стали расползаться одна за другой краснеющие линии — порезы. Юнги вытолкнул остатки стекла наружу и свесил ноги. С мягкой подкладкой из травы их разделяла пара метров, потому что возвышенность словно огибала эту часть дома, однако внизу, среди полотна растений, проглядывали сверкающие осколки. Мешкая, Юнги вновь расслышал храп и наконец-то набрался смелости прыгнуть. Стекло впивалось в кожу, западало в мелкие складки ладоней, и полностью не вытряхивалось из ткани, поэтому Юнги долго обивался у порога и вынимал осколки. Входная дверь была не заперта. До комода, в котором всегда лежали документы, выкладывались небольшие капли крови, иногда стекающие с рук. Рядом, развалившись на кресле, спал дядя, а его тяжелый и раздражающий храп перебивал ведущую телешоу. Последняя встреча закончилась обманом и болью. Юнги давно понял, что им не стать семьей, потому что охотник никогда не воспылает отцовской любовью к своему трофею.

· · • • • ✤ • • • · ·

Файл, зажатый между грудью и рукой, похрустывал от неспокойного ветра. Небо стекало алыми красками к морю, прорезаясь через темно-синие волны. По причалу, как на картине, прогуливались безликие фигуры парочек, одетые в теплые кофты. Мурашки уже проступили на красных локтях и шее Юнги. Концы прядей стучали по скулам, челка щекотала линию бровей, и он, щурясь, неспешно шел к дому Чимина. Твердая уверенность с каждым шагом все громче трещала у основания — линии зигзагами прорастали вверх, огибали ее и расходились глубокими впадинами. Воздух, точно горсть булавок, спускался по груди и застревал на полпути, вонзаясь. Взгляд Чимина, полный разочарования и отвращения, рисовался в деталях: холодный оттенок одиноких бликов, что мерцали в уголках зрачков, и посеревшая радужка пронзали сердце. Какие слова подобрать для извинений? Как стереть из памяти обоих несостоявшийся поцелуй, чтобы вернуть все на свои места? Поджатые губы цеплялись друга за друга сухой кожицей. Юнги кусал их и напрягал веки, дабы слёзы вновь не побежали по щекам. Он создавал в голове помехи из бессмысленных рассуждений, лишь бы не дать страху окрепнуть, однако колени начинали дрожать вовсе не из-за прохлады. Несколько месяцев назад Юнги мечтал воспротивиться мощным волнам и оттолкнуться от берега, уплыть в открытый океан; теперь непрозрачные воды, угрюмо бьющие пеной, обрекали его на нестерпимое одиночество. В окружении уютных чужих домов и качающихся лодок он плелся, опустив плечи. «Чимин все поймет. Мы останемся друзьями», — твердил себе под нос, но не верилось. Юнги не жалел о своем уходе от дяди, однако второй дом, обретенный им благодаря милосердию незнакомца, все же занял внутри чуть больше места, чем отводилось. Оттого и дружба становилась не компромиссом, а наилучшим выбором из наихудших. Юнги хотелось утонуть подбородком в горячем плече и согреться трепетом рук, вздымающихся к лопаткам с такой осторожностью, что вдохи удлинялись. Пускай мурчание зазвучит откровенно и непрестанно, он не посмеет скрывать его от Чимина, застывшего с лукавой улыбкой, разрешит даже поиграть пальцем с дергающимся ухом и выловить шустрый кончик своего хвоста. Только бы все было как раньше… Из всех силуэтов, проходящих пятнами мимо, один привлек внимание Юнги. В отдалении, на краю причала, что потемнел от брызг негодующего моря, стоял парень. Там некогда сам Юнги рыдал, уединившись от людей. Нечто знакомое мерещилось ему в затылке, наполовину сокрытом воротником свитера. Пропорции тела, изгибы ног напоминали в незнакомце Чимина, и невыразимое чувство тоски подхватило Юнги и понесло туда. Створки души бешено шатались и скрипели, раскачиваясь, впускали леденящие порывы в глубь неизведанного мрака, в котором томилось сердце, забитое и уставшее. Парень смотрел на закат. Оранжевое свечение обрамляло его спутанные волосы, что влажными прядями, точно лозы, вились и упирались в воротник. Это был Чимин. Отсюда Юнги прекрасно видел, как натягивали шерстяные рукава полюбившиеся пальцы, которые всегда касались с непередаваемой заботой, как стучали о шею сережки, сверкающие, будто рыбья чешуя, и как краснели то ли от непогоды, то ли от цвета заката уши. Мурчание, жалобное и отчаянное, разнеслось по ветру. Юнги испуганно обхватил свое горло и нервно сжал документы. Он не подготовился к разговору: всё вырвалось как-то само: — Знаешь, одиночество — дрянная вещь… Чимин вздрогнул и обернулся. Его глаза распахнулись в неверии: крохотные блики, словно дорожка, проложенная лунным светом, вырисовывали нижнее веко и скапливались в уголках. Под сизой тенью ресниц притаились яркие огни. Их уловимое дрожание в миг сокрушило и без того хрупкую дамбу, что Юнги возводил в себе, обещая держаться до последнего. Он горько усмехнулся и зашелся в плаче. Слезы собирались в глазах и болезненно стояли, пока Юнги не смыкал веки. — Мне так жаль, что я сбежал, — задыхался и кашлял, — я такой дурак, просто… Мне стало стыдно за себя. Еще и дядя угрожал, что сожжет мои… я, честно, пришел сразу же, как… Я решил, что все взаимно, иначе я бы не полез… Казалось, Чимин впитывал остатки уходящего под воду солнца. Он подошел ближе. Закатное пламя обводило его плечи и гладило по макушке, лучи перед погружением словно цеплялись за него, как за спасательный круг. — Я обошел каждую чертову улицу, — произнес Чимин после недолгого молчания. — Спрашивал прохожих и работников пиццерий, — холодными пальцами дотронулся руки Юнги и поднял ее на уровень их лиц. — Прости, я еще и телефон оставил у тебя. Грусть прослеживалась во взгляде, которым окинул Чимин изрезанную ладонь. Запекшаяся кровь растеклась по мелким складками. Белые пятна подчеркивали её, разрастаясь и заполоняя всю кожу. Подбородок мерз сильнее из-за скопившейся на нем влаги. Чимин отпустил руку Юнги, поднес пальцы к его лицу и костяшкой подобрал слезу. — Как я там говорил в ту встречу? — приподнял уголок рта. — Если бы я знал, что хотя бы кому-то не наплевать на меня, то мне было бы легче. — Ты важен для меня. Можешь часами чесать меня за ушком, только, пожалуйста, прости меня. Я не буду самовольничать, когда ты рыбачишь, я не буду мешаться на кухне, я… — Тогда это будешь уже не ты, — прервал и потянулся вперед. Губы, что нежнее шерстки на кошачьих щеках, соприкоснулись с губами Юнги. Мурчание, не прекращавшееся ни на секунду, отдавало легкой вибрацией в этом прикосновении. Подушечками пальцев Чимин придерживал его за подбородок, смазывал подсыхающие слезы. Носы, тоже промерзшие на ветру, вжимались друг в друга. Сердце, притаившееся на годы, ощутило жар пробивавшегося к нему солнца и снова, спотыкаясь в спешке, выглянуло из кружащего над ним чада тревог и печалей. Юнги перебирал петельки на свитере Чимина, в то время как его распушившийся хвост осторожно поднялся, точно наблюдая. — Но почему… — нить слюны, словно леска, сверкнула между их губами, когда поцелуй разорвался. Юнги уже ничего не понимал. — Я засмотрелся на твое порванное ухо, дурила, и никак не ожидал, что ты такое выдашь. Я хотел сказать тебе, что ты тоже мне нравишься, но криков моих ты явно не слышал. Да и разве я могу угнаться за котом? — Один раз догнал же, — обтер слюну об запястье. Стук сердца отбивал марш в висках. — Не считается. Ты тогда едва на ногах стоял. Между ушей пробрались пальцы Чимина. Остатки света покидали облака и крыши лодок. Сицилия засыпала. Юнги, как и грезил, уткнулся ему в плечо, пока любимые руки гладили по голове и чесали у основания не пострадавшее от дяди ухо. — Я расскажу всё за ужином. — Обязательно. Только не сбегай больше, котик. — Куда мне теперь сбегать-то? Я уже дома.