заповеди

салим впервые позволил себе закурить под сводом дома божьего. в этом месте не осталось и толики святости, как не осталось и капли любви во взгляде рида. глотку обжигали рвущиеся наружу слова, но эйдан не был достоен ни одного из них. пепел падал на холодную плитку бесшумно, моментально теряясь в ее бесконечной невзрачности; она уже видела слишком многое. впереди ее ждало не меньше, однако салим знал — никогда ей не узреть его слабости. — господи боже, — трет пальцами переносицу, не надеясь на милость церковных стен. салимовы озлобленные страдания эхо разносит безжалостно, уплотняет ими воздух, сгущает приглушенные краски. сам себя же дураком кличет, да только поздно решил спохватиться. его сердце — глупое-глупое — любовью переполнено. любовью безответной, ненужной, оскверненной. салим не считает себя глупцом, но эйдану удалось обвести его вокруг пальца. как вообще можно было поверить, что в этой жизни кому-то не наплевать на тебя? ведь априорные заповеди — надейся только на себя, не доверяй никому — были верными спутниками буквально с пеленок. салим нарушил обе, но ему уже вроде как и не привыкать: исповедуемые божьи «не убий» и «не кради» давно стали рудиментарными. им с ридом и море было по колено, и горы — по плечу. оттого и хотелось отчаянно верить, что так дальше и будет. падре неодобрительно качал головой на слишком звонкий смех совсем еще юных певчих мальчишек. — далеко пойдут, — в кулуарах резюмировал лестари. — если не помрут в скором времени, — усмехался в ответ эчизен. — о, эти не помрут, падре. джакарта узнала о них болезненно быстро; но был ли у нее выбор? ни один другой город не смог бы породить подобного дуэта. за выстрелом беретты следовал шорох сутаны, кровоточащие раны и предсмертные хрипы. количество должников церкви сокращалось ежедневно. салим с эйданом наводили страх, только-только нарабатываемая репутация уже шла далеко впереди них. церкви святого ласкано, может, и далеко до аль-шамеда, картеля восхода и триады, но с ней необходимо считаться, если нет желания встретить на своем пороге цепных тварей эчизена. салим с эйданом — не хрупкие пташки за клиросом: у них страх атрофирован, а их характеров несовершенство создает совершенный баланс. там, где заносит эйдана, страхует салим — там, где не решается салим, за руку тащит вперед эйдан. хищные улыбки всегда были в поисках наживы побольше. падре просил миллион рупий? они умудрялись притащить два. «бля, может нахуй их всех перестреляем и дело с концом?» — возведя глаза к небу и почесывая дулом пистолета висок, восклицал эйдан. «ты что, в таком случае мы больше не сможем наносить таких восхитительных дружеских визитов,» — сложив руки перед грудью, ухмылялся салим. покойная верующая матушка наверняка в гробу ворочалась по три сотни раз на дню, но чувства давно разложившихся трупов волновали салима в последнюю очередь. хотя не то чтобы его волновали чувства живых; его волновали только чувства рида. пока они шли рука об руку вперед, их знакомые, даже не успевавшие стать друзьями, умирали. «издержки профессии,» — пожимает плечами лестари во время очередной заупокойной службы, которые давно уже стали рутиной. наглядность скоротечности жизни делила церковников на два лагеря: одних она угнетала, накладывая печать вечной печали, других же заставляла переставать бояться даже самых отчаянных желаний. умирали, к сожалению, все без разбора, но вторые хотя бы сожалели обо всем содеянном в разы меньше. «я тебя хочу,» — шептал эйдан салиму на ухо, заставляя табуны мурашек по чужому хребту бегать, пока у самого салима глаза туманной пеленой застилались да кадык в предвкушении глотку вспарывал. идеальная звукоизоляция келий — еще одна издержка профессии. этой, правда, рид до одури рад, потому что просить стонущего салима замолчать было бы преступлением куда более серьезным, чем те, что он совершал на ежедневной основе. стягивать сутану не глядя и подрагивающими пальцами наверняка богохульно, но эйдан отчего-то уверен, что в библии настолько подробного описания грехопадения ему обнаружить не удастся. даже жаль, ведь сам он искусно в слова не сможет сложить все свое восхищение. с их губ никогда не срывалось ни обещаний, ни просьб. ебаные издержки ебаной профессии: никогда не знаешь наверняка, вернешься ли завтра живым. обязывать близких людей совсем ни к чему. только поведение во время заданий меняется — салим то и дело на эйдана взгляды обеспокоенные бросает, проверяя, мол, все ли в порядке. эту тревогу хочется смыть кипятком с кожи, но сколько бы часов ни проводил салим в душе, она никак не проходит. такое чувство, что она уже где-то на подкорке. а это — катастрофа. потому что салим впервые в жизни кому-то доверяет свое сердце и душу, словно ножом острым по грудине проводит, ребра подобно книге раскрывая. он от эйдана практически ничего не скрывает — рассказывает о детстве и своих отношениях с богом. затягивается неизменно одними и теми же сигаретами и привыкает засыпать, носом в чужую спину утыкаясь. но пока у салима с эйданом все было хорошо, эйдану салима было мало. у него не было нормальных оправданий — просто натура вот такая дурная. оставаться на ночь в его келье было сродни возвращению домой, а ему никогда не сиделось на одном месте. и пускай обещаний никаких не было, были поцелуи с металлическим привкусом уже непонятно чьей крови, были переплетенные пальцы во время распития спизженного церковного вина, были нескончаемые проведенные вместе часы, сотканные из томных взглядов и неожиданных откровений. салиму казалось, что о большем и мечтать нельзя. у него любовь в сердце пускала корни, опутывала плющом каждую кость, делала улыбку мягче. светлые чувства — великая сила, однако контролировать их направление в состоянии лишь само провидение. сначала им удавалось терпеливо созидать, но потом, подобно капризному ребенку, они стремились свое искусное хрупкое творение разрушить. обещаний действительно не было никаких, так почему же тогда так больно было видеть его с другой? почему так щемило сердце от каждой шутки о его связи с арктикой, о которой известно, кажется, каждой собаке подзаборной? салиму от них совсем не смешно. на свое следующее предложение перестрелять всех нахуй эйдан слышит лишь строгое шелестящее «делай, что хочешь», после которого напряженно делает то, что должно. перемены в салиме казались удивительными, но за столько проведенных вместе дней, недель, месяцев можно было догадаться, что душа у него хитровыебанными принципами сплетена. выстрелы в лоб сочетались с выученным наизусть «отче наш», а стремление брать от жизни все — со сбивающей с ног преданностью. только эйдан эту преданность проебал и грязными берцами по ее кровавым шматкам прошелся. сердце непривычно ныло — как раньше уже не будет. он не знал, о чем говорить салиму, когда просил встретиться. извиняться — идти против природы собственной, обвинять в несправедливости — рушить последнюю эфемерную надежду на какое-то будущее. смотреть на салима снизу вверх — непривычно; окруженный пробивающимся из мутных окон светом он попросту завораживал. ему ужасно шла сутана, которая так сильно бесила самого рида. он знал — за колораткой еще оставались следы его последних поцелуев. эйдан впервые не знал, что сказать. не было арсенала привычных острот как не было и идей как все исправить. он продолжал скользить по салиму взглядом, пока глотку жгло намеком на непрошенные чувства. к салиму он действительно успел привыкнуть: было здорово знать, что есть место, где тебя ждут и где тебе всегда будут рады. но эйдану этого поделенного на двоих спокойствия никогда не будет достаточно. то, что салиму казалось стабильностью, ему было равносильно деградации. однако, оказавшись вновь так критически близко к напарнику, эйдан искренне сожалел. салим стал ему родным, а с этой категорией у него никогда не ладилось. хотелось сказать, мол, это для твоего же блага, но выговорить такое — опасно приблизиться к возможности схлопотать пулю в лоб; рид знает, что в складках сутаны наверняка найдется беретта. думалось пиздануть, мол, ты же не думал, что у нас все серьезно, но выговорить такое — растоптать любую даже дружескую перспективу. поэтому эйдан продолжал молчать, надеясь, что салим — как и всегда — прикроет его спину. не было сомнений, что все последующие совместные вылазки будут такими же успешными. у салима все еще долг превыше всего, и пока эйдан попадает в эту категорию хоть каким-то образом, ему ничего не остается как продолжать оставаться на его стороне. но сейчас они не еще не на задании, поэтому — — ты мудак, эйдан, — выдыхает салим со всей серьезностью и с напускным равнодушием. вместе с сигаретой тлели и трепетные юношеские чувства, с такой легкостью проводившие его через все дерьмо, через которое они до недавней поры проходили лишь вместе. а дальше, видимо, можно только в одиночестве. «надеяться можно только на себя, доверять нельзя никому,» — молитвой мысль кольцуется, не позволяя окончательно оторваться от реальности. у салима нет ни красных заплаканных глаз, ни рук исступленно дрожащих. делая очередную затяжку, он слегка расправляет плечи, как будто его спина не была идеально ровной и до этого. и один лишь этот жест позволяет эйдану убедиться: салим нервничает, салиму больно, салим, кажется, действительно его любит. рид знает — никаких признаний так произнесено и не будет. наверное, это и к лучшему; ведь таким язвам, как он, из домов принято сбегать, и у его родного наверняка была чрезвычайно строгая политика в отношении возвращения блудных сыновей. — дай мне неделю. сдается, наконец, салим. он не планирует уходить в запой или заниматься усиленной жалостью к себе, но ему нужно прийти в себя. если до этой встречи внутри еще теплилась хоть какая-то надежда, что эйдан хотя бы попробует приложить руку к склеиванию на мелкие осколки ими побитых ваз, салим бы наступил на горло себе и своим принципам еще раз. пускай вместо сусального золота у них были бы расплавленные серебряные ложки, безвозвратно испорченные от слишком частого использования не по назначению — наивно хотелось верить, что у них может получиться. не услышав ответа, салим молча разворачивается и медленно движется к выходу, шелестя полами сутаны. эйдан же остается сидеть на ступенях у алтаря, провожая удаляющуюся фигуру певчего мальчика все еще лишь несвойственным ем молчанием. хочется крикнуть вдогонку, мол, это жестоко с твоей стороны, но беда в том, что салим — как и всегда — прав. шумно втягивать носом воздух — больно: легкие забиваются остаточным дымом дурацких салимовых сигарет. его запах отпечатан в мозгу, оттого и хочется себе голову попросту отсечь и никогда больше не заходиться ноющим от воспоминаний сердцем. оказавшись на пороге, салим позволяет себе бросить единственный взгляд на окутанного тенью рида. было непривычно шагать впереди, ведь его задача — страховать и быть голосом напрочь отсутствующего у эйдана разума. оставалось лишь надеяться, что он не выкинет никакой хуйни со злости или обиды — салиму лучше всех остальных известно, каким идиотом мог эйдан быть. не желая быть остановленным, он ускоряет шаг по направлению к побережью. сколько раз они смотрели на этот пейзаж вдвоем? уставшие, загнанные, но неизменно непобедимые. оттого и обиднее всего, что это самое море действительно все еще будет по колено, а горы — по плечо, но соленый воздух больше никогда не будет пьянить. за каждым вдохом будет следовать лишь желание проблеваться.