недочеловек

Темно. Темно и тихо. Лишь стрекотание сверчков и мерцание далёких звёзд. Значит, это не пустота, это не смерть. Тихо, темно, пусто, но по какой-то неведомой причине так… сыро и грязно. Кишит жизнью. Ослабшее механическое тело поражается импульсом, током, который поддерживал его жизнь в былые времена. Содрогается и бьётся в короткой агонии, но оживает, подаёт признаки работоспособности. Смотрит на небо. Оно какое-то не такое, слишком незнакомое, слишком пустое. Слабость поражает робота полностью, убивает его и изничтожает сразу же после его пробуждения. Как жалок. Создан по образу и подобию человека, чтобы превзойти его, чтобы заменить его, но сейчас так же слаб, беззащитен и жалок, подобно маленькой тупой игрушке, которая, неудивительно, в любом случае окончательно найдет своё место только в одном месте. В поле зрения быстро всплывают сообщения о всевозможных ошибках и неполадках ныне ограниченного болезного металлического тела, закрывая белые точки и весь ночной небосвод в целом. Ноги вышли из строя, руки сильно повреждены. Вентиляционный модуль повреждён. Модуль мимики лица повреждён. Пищевод отсутствует. Полностью. Энергетические модули повреждены. Температура тела — сорок шесть и три градуса по Цельсию. Аварийный режим работы включён, резервного запаса энергии хватит на один час и пятьдесят пять минут. Ах, так вот почему стало так шумно — оставшиеся в роботизированном теле «органы» работали с неимоверной интенсивностью, сверхурочно поглощая какие-то жалкие остатки основной энергии и уже добираясь к резервному запасу, забирая и так ограниченное время. Боролись за жизнь. Как нечто живое. Не желая видеть все эти тревожные сообщения, которые не сулили ничего хорошего, робот пытается закрыть глаза, но безуспешно, ведь модуль мимики лица частично вышел из строя. Потом понимает, что один глаз вовсе не работает, линза разбита, сломав хрупкую оптическую систему. Тусклый жёлтый и едва работавший глаз изучает небо ещё раз, игнорируя белёсые прямоугольники с текстом. Он не знает, где он. Ему страшно. Тихо прорычав нечто, похожее на болезненный стон, робот пытается встать на ноги, перед этим хотя бы пошевелив ими, но это тоже ему не удаётся. Вместо ног какая-то зияющая подозрительная пустота. Скребётся, пугает. Пытается снова. Ноги не отвечают на подаваемые сигналы. Не поднимая голову со страхом, что она вовсе отвалится из-за ослабших механизмов, руки тянутся изучить причину проблемы хотя бы на ощупь. Это тоже является ошибкой. Обнаружив, с какой натугой они поддаются команде, вероятнее всего, из-за коррозии и с каким трудом они двигаются вниз, робот пытается остановить этот процесс, чтобы не тратить лишнюю энергию. Всё ещё слепо верит в своё выживание. Словно живой организм, готовый выгрызать чужую плоть и рвать на куски. Но это ложь, он жалкая груда металла, и он сам это знает, поэтому такая тяга к жизни, очевидно, просто привычка от долгого нахождения рядом с людьми. Руки останавливаются на животе, и, вместо привычной грудной металлической пластины, он истерзанными ржавчиной и ещё невесть чем пальцами прикасается к дыре. Полой, обличающей внутренности, такой огромной. Но он не наталкивается на пищевод или вентиляционные мешки, которым бы смог даже обрадоваться. Там что-то скользкое, горячее. Густое. Робот с громким скрежетом наконец поднимает голову, пересилив себя. Пугливо смотрит на своё изуродованное тело, освещает его лишь одним работавшим глазом. Кажется, в этот момент что-то оборвалось, что-то умерло в нём, провело через его мозги или что у него там в голове несколько металлических прутов и пустило по ним ток, вспороло грудную клетку, вытащило оттуда шумное дыхание, походившее на гадкое хрипение. Он не знает, что его напугало сильнее: просчёт диагностической системы, которая тактично упрятала из механического рассудка вырванные на корню ноги, либо его живот, избавленный от оков какой-либо одежды и полностью покрытый запёкшейся коркой бордовой жидкости, либо его пальцы, которые уже полностью были окутаны той же жидкостью. Но она была абсолютно свежей. Это кровь. Не нужно много думать, это, блять, действительно кровь. Чья? Единственный работавший глаз бегает и лицезреет собственное тело, изуродованное и окровавленное. Почему оно окровавлено? Жалкое тело. В уголке линзы возникают чёрные слезы, а из горла вырываются ужасающие хрипы. Пальцы с трудом роются в склизком, мягком, поддатливом… пульсирующем. Что это? Это его кровь? Ужас захлестнул систему. Нестабильность перенапрягла процессоры, предупреждающие окна в поле зрения робота предпринимают отчаянные попытки остановить своими сообщениями, но он ничего не слышит, не видит. Проходит жалкая секунда — и он начинает кричать в агоническом ужасе, скребущимся под полуповреждённой грудной пластине острыми когтями, кричать, опустошая свои «лёгкие», подвергая себя риску первой и последней перезагрузки, которая точно закончит его существование. Кричит, срывая свой голос. Которого, кстати, не было — голосовой аппарат был также сильно повреждён. Отчаянные крики привычным голосом являются не чем иным, как искажёнными воплями, походившими на крик какого-то животного, сопровождаемыми скрежетом неамортизированных металлических пластин. Такой бессмысленный поступок для бессмысленной груды металла, которая утратила даже свою оболочку, когда-то делавшую из неё искажённый человеческий облик. Жалкое зрелище. С громким хлюпающим звуком робот обессиленно откидывает голову назад на землю… а на землю ли? Утратив какие-либо силы на мольбы и крики с просьбами о помощи, да и какую-либо возможность выговаривать их членораздельно, он отчаянно поворачивает голову набок и пытается рассмотреть своё местоположение, невзирая на жуткую пожиравшую зрение темень. Возможно, надеется на то, что помощь рядом. Хочет жить. Он на свалке. Местной. Пустошь, мрак, грязь и мусор, которые подлежали утилизации. Значит, он тоже теперь мусор, не достойный жизни. Вместе с лицезрением знакомых очертаний в раздолбанный рассудок вкладываются ещё некоторые воспоминания о чём-то давнем, таком светлом и хорошем. Пролетает перед глазами, словно фантомные искорки. Возможно, именно так выглядит смерть. Ощущается, пахнет, рвёт, гниёт. Прямо сейчас он лежит в куче гнили, уже не истекающей кровью и больше не дышащей, но поселившей в себе трупных червей, рой мух, их личинок, ползущих опарышей, которые, возможно, вот-вот поселятся в нём. Или уже поселились. Ведь из него источается такая же гниль, однако, более свежая, истекающая горячей кровью, заляпывающая органические отходы. Возможно, это именно он сгнил. Его внутренности сгнили. И он уже мёртв. Карл. Его имя — Карл. Робот-шахтёр, в своё время обладавший высокоразвитым искусственным интеллектом и, как заявлял разработчик, собственной личностью. Человек будущего. Идеал. Теперь мусор. Отребье, истекающее собственной чёрной биологической жидкостью, раскрывавшей его сущность робота и собственной кровью, происхождение которой казалось невозможным. Но он чувствовал, что всё, что вытекает и вываливается из него, вероятнее всего, создавая отвратительную вонь, принадлежит ему по праву. Словно является им. Механическое и биологическое, неживое и живое, зафиксированное и пульсировавшее, создававшее из себя тошнотворный несовместимый дуэт. Груда металла, из которой, словно кишки, торчало гнилое мясо, такое отвратительное, хотелось разорвать его голыми руками, вырвать из себя, опустошить себя от биологической бренности, но, вопреки всему, такое живое, неразлучное, предначертанное ему судьбой. Отброс, тупая тряпичная кукла, которой вспороли живот и вытащили половину ваты, оставляя только всё то, что поможет прожить совсем немного. Питательное вещество. Приятно познакомиться с самим собой, когда уже на волосок от истинной гибели. Возможно, личность умерла давным-давно, разбившись вдребезги, оставив после себя лишь крупицы сознания, но тело ещё живо. Из него вываливается гниль, но оно дрожит, горит, дёргается. Дышит. Кровоточит. Смотрит, всё видит. Понимает. Черви роются везде, рядом с металлическим уродливым телом, внутри него. Мухи копошатся, жужжат, пожирают. Дополняют. Он хочет кричать, рвать пальцами биологические отходы, бежать, ползти, что-то сделать, чтобы спасти себя, но теперь он может только смотреть лишь одним зрачком на вечный холодный космос и раскрывать рот, хватать грязный от гнили воздух, словно заражённая рыба, которую всё равно искалечат. Посмешище. Ещё он может думать. Мыслить остатками своих процессоров, ограниченных в бренном ржавом теле, которое навеки останется лежать здесь. Это всё человекоподобное, что осталось от него. Сорок пять и девять градусов. Один час и сорок девять минут. Его же никто не спасёт, верно? Жалкий робот встретит свою жалкую гибель на грязной помойке, где и встречают свою смерть такие, как он. Его существование в этом мире подойдёт к концу, когда резервный запас энергии будет израсходован. Он может только ускорить это. Он хочет жить. Больше нет смысла делать этого, он больше не там, где его жизнь чего-то стоила, иначе он бы не оказался здесь. Смерть неизбежна, и, зная то, что единственными свидетелями его гибели будут только чёрные мухи и копошащиеся под ним белёсые личинки, в нём всё равно оставалась слепая надежда на то, что после конца отсчёта время обнулится, пойдёт обратно. Так не похоже на него старого. Невзирая на всё, отчаянно хочет жить. Как животное. Как жаль, что он ничего не помнит о себе старом. Пребывание в этом убогом изуродованном состоянии казалось вечным. Стазис. С хрупким течением времени восстанавливались и жалкие крупицы повреждённой оперативной памяти. Помнить своё имя и своё происхождение уже казалось достаточным, но в полой груди застыло бурлящим страхом желание узнать, по какой причине он теперь так близок к своей гибели. Карл не помнит, как оказался на свалке. Пытается что-то найти, перебирает свои расплывчатые воспоминания в надежде узнать, почему он находится здесь. Но вид вырывавашейся из живота пульсирующей гнили и глубокого «инстинктивного» страха перед вечной смертью блокирует. Не даёт вспомнить. Возможно, он и не способен вспомнить. Может, ему неоднократно стирали память перед этим, повредив хрупкую систему внутренних механизмов. Или били, много раз били — ощущаемые вмятины на голове намекали на это. Их не было раньше. Если же он когда-то был похож на человека, почему его лишили этого, лишили человеческой оболочки, оставив ничего за собой? В небе мелькает нечто неестественное. Не похоже на серые немые небесные тела, оно более крупное и отливает фиолетовым. Оно постепенно приближается к будущему трупу, он это хорошо видит. Мотает головой, безуспешно пытается отползти при помощи рук, не жалея энергии. Чувствует глубинный страх перед этим нечто, даже не задумываясь о том, что это может быть его спасением. Подозрительное чувство дежавю. Карл не хочет смотреть, он отворачивается и слышит лишь то, как летающий объект мягко приземляется на покрытую гнилью и продуктами жизнедеятельности мух землю — судя по звуку, это что-то очень маленькое. Но всё ещё не предвещавшее ничего хорошего. Робот застыл, лишь содрогаясь от противной пульсации кровавого мяса, но, не услышав больше ничего, невольно смотрит на приземлившийся объект. Маленький фиолетовый космолёт. Знакомый. Зеленоватая дверь приоткрывается и он, задержав судорожное и бессмысленное теперь дыхание, лицезреет. Оттуда выходит нечто, похожее на человека, такое маленькое и в какой-то степени смехотворное. Зелёный гуманоид. Такой же предательски знакомый и ломающий механическую голову в попытке вспомнить, кто это. Не вспомнит. — Ах, это ты, Карл! Извини, я не узнала тебя издалека, — разумное зелёное существо, соразмерное с несколькими пальцами робота, бодрым шагом отходит от своего космолёта, переступая через неразумных мух, извивающихся червей и приближаясь к искалеченному телу. Теперь есть возможность рассмотреть получше. Её уродливые усики, что-то вроде массивных бровей над глазами, крючковатые конечности и скачущие рывки в качестве ходьбы… похожа на какую-то блоху. Невзирая на дружелюбный тон, её облик ужасал, выбив из головы вопросы о том, откуда она вообще знает имя полумёртвого полуживого существа, — ты… ты же помнишь меня? — останавливается перед испачканной биологическими жидкостями рукой, говорит печально. Ждёт приглашения. Изуродованный голос пузырится в гортани, воспроизводя жуткое скрипящее «н-н… не-е…». Он одёргивает самого себя, замолкает, как только может, не желая слышать, что ржавчина и инородное вмешательство сделало с его былым звонким и таким живым голосом, не переставая изливать чёрные слёзы от первобытного ужаса. Мотает головой отрицательно, глотая слюни и бордовую кровь. — Ладно, это было ожидаемо, — тонкий голос становится более недоброжелательным, и, так и не дождавшись какого-либо приглашения от умирающей помеси робота и чего-то вопреки всему живого, блоха заскакивает на едва дрожащую руку, пачкаясь свежей кровью. Но она не придаёт этому никакого значения, идёт дальше, заскакивает на плечо, — но не было ожидаемо то, что после того эксперимента, о котором я слышала, ты пропадёшь со всех радаров. Все беспокоились, — существо иронично хихикает. Явно лжёт. Даже не пытается скрыть это, — даже похороны тебе организовали. Такие дешёвые и паскудные, я не смогла пробыть там и полчаса. Заскакивает на грудь, вынуждая поднять голову. О чём она говорит? Смотрит в глаза, изучает с хищным голодным оскалом. Зверь. — Я всегда считала тебя ошибкой природы, Карл. Ты всегда мозолил мне глаза. И тогда, когда вы попытались это исправить, всё стало ещё хуже! Ты выглядишь сломано и жалко, и это уже точно непоправимо. Источает ненависть. Блоха поворачивается, смотрит на зияющую дыру вместо груди, изучает, собираясь поглотить лишь одним своим присутствием, одним своим существованием. Карл не выдерживает, сдаётся, он не может смотреть на это. С громким скрежетом откидывает голову назад, всматриваясь в бесконечное небо, пытаясь забыться, судорожно выдыхает отходы во влажный грязный воздух. Смерть была бы лучше. Он бы хотел сдохнуть прямо сейчас, не находясь под натиском внимательного наблюдения мелкого существа, которое намерено лишь одним тоном разорвать, пережевать и поглотить робота. Это страх. Живое чувство, присущее всем организмам, не позволяющее погибнуть под напором насилующей жизни. А вот желание умереть — сугубо человеческое. Сорок шесть и восемь градусов. Один час и тридцать одна минута. — Хотя… даже при том условии, что ты всегда раздражал меня, ты всё равно привлекал меня чем-то… знаешь, так похож на настоящего человека, так сказать, не смирился с новым обликом, — сдавливавшее глотку своим голосом мелкое существо звонко хихикает. Карл пытается подняться на локти, отползти ещё раз, но что-то держало. Страх перед зверем сковывал. Чёрная кровь стыла в жилах, выделяясь только в районе вырванных ног, пока настоящая человеческая кровь продолжала вытекать из вспоротого живота, пачкая оставшиеся чистые участки обнаженных металлических пластин и конечности блохи. Аппетитно, — мне всегда был интересен твой внутренний мир, если ты понимаешь, о чём я. Мне казалось, что твоя пропажа и вероятная смерть была напрасной, — робот пытается закричать снова, выдавить из себя хоть что-то, но лишь безучастно кладёт голову набок, пачкая её грязью и загнивающей кровью, краем глаза наблюдая за тем, как блоха стоит на не повреждённом ржавчиной и биологическими жидкостями участке груди, снимая с себя белый комбинезон. Обнажает свой природный гнев. Она страшна в незаметном, пассивном гневе. Карл был бы рад разбиться об этот гнев, как об острые скалы. Желательно сразу и насмерть. Но ведь так не будет. Они единственные разумные существа на этой свалке, и они оба руководствуются затмевающими рассудок инстинктами, лишь ради того, чтобы выжить. Страхом и голодом. Голос зверя оглушал, звенел, рвал диафрагму микрофона, накладывался на нескончаемый рой жужжащих мух, уже готовых пробраться в грудную клетку, сожрать труп изнутри. Впрочем, как и блоха. Они все голодны и готовы убить. — Поэтому я рада, что нашла тебя живым, и нашла первой, — зелёное существо проводит когтистой конечностью по дрожащим влажным от крови и слюней губам. Робот содрогается в ужасе, пытается сжаться, спрятаться от мучителя, — почему ты боишься? Прямо сейчас ты пребываешь в самой лучшей форме, по крайней мере, для меня. Ты… так прекрасен! — Какое-то новое и странное чувство встрепенулось в пустой груди, вынуждая плоть пульсировать быстрее. Это напугало ещё сильнее. Чувство достигло своего пика, когда блоха отстранилась и подошла к пустующему животу. Зрачок бегает в панике, пальцы непроизвольно сжимают лежавшие под полым телом мясо, личинок, мусор, лишь бы чувствовать опору под собой. Боится испытать боль, пока где-то внутри него уже что-то сжалось, и разжиматься не собиралось. Проблески чего-то любящего. Отвратительного. — Ты станешь хорошим хозяином для моих детишек. Ну, и моим ранним завтраком тоже. Робот тихо мычит, когда блоха, упустив это из виду, начала погружаться в дыру в грудной пластине. Смотреть не хотелось, знать не хотелось. Словно она просто исчезла, растворилась. К его несчастью, баги в системе не позволят сделать такое допущение. Расталкивает гниль, копается в плоти, скользит в жировых тканях. Это ощущается. Карл бы хотел забыть про инородное существо внутри себя, стёр бы это из памяти, перерезав себе горло чем-то острым или вырвав из себя скользкие органы едва отвечавшими на сигнал руками. Боль. Копошится, обустраивается. Рвёт, разрывает, откусывает, ест. Пожирает, поглощает. Всецело этим наслаждается. Очень больно, острая боль затмевает, ослепляет, убивает. Он даже не замечает, как начинает хрипеть, выть и орать, реветь, истекать слезами, плюясь чёрно-красной жидкостью, чувствуя, как его разрывают насквозь. Вентиляционные мешки непроизвольно опустошаются, сокращаются, их будто и не существует. Тело бьётся в адских конвульсиях, всё равно желающее жить, сопротивляющееся. Готовое бороться за это до конца. Больно. В глазах плывут то ли звёзды, то ли сообщения о критических ошибках — главный процессор бы окончательно рванул, не будучи способным обработать все поступающие сигналы. Он не может проверить свою температуру и время до своей гибели — всё внезапно становится слишком громким, таким огромным, грязным. Пустым. В любом случае, ответ всё равно не будет утешать. С каких пор он способен чувствовать боль? Откуда у него этот модуль? Почему этот модуль не повреждён? Земля уходит из-под тела, всё начинает плыть перед глазами. Может ли он быть повреждённым или отключённым, как у робота? Существует ли вообще такой модуль в его бренном изуродованном роботизированном теле? Что-то вновь пульсирует, шумит, хлюпает. Припевает какую-то песню. Нет, это нонсенс. Такое бывает только у живых организмов. У людей. Карл — не человек. Кажется, он умирает. Тяжёлый вздох. Недочеловек. Боль исчезла так же внезапно, как и появилась, остановившись на пике, по ощущениям, как миллиарды игл под чувствительной кожей. Хоть она была и интенсивно ужасной, забирающей все жизненные силы, скребущейся в чувствительном мясе острыми когтями, особо не разбираясь в том, что будет съедено, её исчезновение заполняет воздух, «лёгкие» и вспоротый живот замершей пустотой. Непривычно. Хотя и после этого следовало несколько волн болезненных ощущений, сконцентрированных в истерзанных пульсирующих внутренностях, отдавая непреодолимой остротой, и сбивавших дыхание, это было ничем по сравнению с истинным процессом трапезы и истерзания, который ещё какую-то минуту назад казался непреодолимым и летальным. Сейчас в груди пусто, ничто не тревожит покой обнажённой гнили, и от этого становится тошнотворно плохо. Та боль действительно заставила почувствовать себя человеком. Чем-то живым. Рефлексы, мышцы, органы, насекомые, чья-то печень в окровавленных руках, дрожь, порхание, хирургические нити, белые стены, крик, окровавленные бумаги, мухи, опарыши, кома, мусор, боль. Это жизнь. Это любовь. Загноилась, разросшись по всей площади. Никто не пришёл, чтобы вырезать гниль, зашить проблемный участок. Неудача. Хочется съесть. Хочется больше боли. Он глотает воздух, ёрзает в гнили, захлёбывается собственной слюной, ноет, стонет от мыслей, роящихся в его процессорах, как зверь в его органах. Жалок, беззащитен и уязвим. Идеальная пища. Карла бы стошнило от открытого потока воспоминаний, испачкав своё и так обляпанное кровью лицо и почву под собой биологическими отходами. Если бы был способен на это. Если бы ему было чем. Он чувствует себя отвратительно. Однако смерть теперь кажется слишком бесполезной и такой ненужной, какой-то далёкой точкой, застывшей в небе, словно звезда. Ждёт в немом оцепенении. Страх затаился где-то в горле, дожидаясь своего звёздного часа. Он ещё впереди, это не самое худшее, что испытает робот перед своей кончиной. Он чувствует это. В замершем отдававшем металлическим привкусом воздухе кажется, что ничего не происходит. Всё словно исчезло. Но это великое заблуждение, даже пострадавшая от постоянных перегрузок и физического взаимодействия система знает это. Подтверждение возникает довольно быстро. Не поднимая головы, робот чувствует, как блоха вновь копошится в его органах, словно мешая их в единое кровавое месиво, покалывая отрезвляющей болезненной судорогой, не позволяющей уйти в отрыв. Держит в сознании. Готовит для чего-то большего. Заботливая. Что-то инородное вмешивается в поврежденную систему органов, за исключением трупных червей и убийственного существа. Слёзы продолжают скатываться с одного глаза, однако, невзирая на боль, что-то тёплое поселяется в груди. Встрепенулось, как заключённая в клетку птица, которой отрезали крылья. Что-то тёплое прилегает к гнилому мясу, такое мелкое, многочисленное, тоже пульсирующее. Тоже живое. Робот подозрительно спокоен даже для самого себя. Вероятнее всего, погрешность в раздолбанной системе, хоть он и пришёл в себя совсем недавно, это ощущается таким вечным и привычным. Он спокоен, он даже не знает, он попросту чувствует, что это такое, даже не ожидая ответа. В любом случае, у него нет никакого выбора. Это её дети. Слишком тепло, слишком влажно, слишком много мяса и крови, продолжавшей бурлить в агонии. Зверь откладывает яйца, много яиц, которые скоро вылупятся, найдя идеальную среду обитания, уничтожат всё, что на их пути. Будут копошится в гнили, двигаться, дышать. Жить. Это не делает больно, но параноидальный страх перед неизвестным продолжает клокотать и трепетать, поселившись в каждой микросхеме, в каждой ебучей клетке этого уродливого тела. Тела, которое ему, по сути, уже не принадлежит. Пустоту в груди заполняет ощущение уже начавшегося слабого движения внутри себя, которое рано или поздно перерастёт в нечто большее, захлестнёт всё тело. Колется, чешется, роется, трепещет. Он чувствует себя полезным. Чувствует цельность с этими организмами, некоторое волнительное удовлетворение, роющееся в низу живота. Наконец-то он чувствует себя наполненным. Вопреки всем принципам морали и гуманности, законам природы и робототехники, вопреки глубинному животному страху, это ощущение тянется куда-то вниз, не давая отчёта. Больше, больнее, сильнее, пусть оно кусается нещаднее и пожирает изнутри. Это возбуждает. Карл не знал, что ужаснее теперь: его скорая гибель или предшествующее сумасшествие, которое, ещё не захлестнув, проблескивает в ослабшем рассудке, как когда-то блестела его сталь. Ныне кожа, ржавая и убогая. Он не может сопротивляться ни своей неестественной смерти, ни вонзившей ему в спину нож боли, ни так галантно и нежно пожиравшему его гнилую плоть насекомому, ни тёмнымм воспоминаниям, благодаря которым пазл в работавшей в аварийном режиме системе сложился, ни животному возбуждению, которому отдавал большее предпочтение, дабы забыть о том, кто он, что с ним сделали, что с ним делают и что ждёт его… через час и три минуты. Времени становится всё меньше не только из-за его скоротечности, но и температуры, которая прожигала металл насквозь, побивая все прежние рекорды — ровно пятьдесят девять градусов. Чем больше яиц откладывала коварная блоха, тем чаще по телу проходился ток приятной волной, затмевающей болезненные импульсы, скорее, даже накладываясь на них, создавая ещё больше контрастных ощущений, нагревавших процессор сильнее. Впрочем, какая разница? Уже плевать, насколько жалко и ущербно выглядит робот, насколько смерть рядом, его волновали лишь мелкие конечности, деликатно касавшиеся обнаженного и изуродованного мяса, когда-то являвшегося полноценными человеческими органами, как они перебирают его, нечаянно царапают и рвут, подкладывают между прослойками жира и гнили тёплые животрепещущие яйца, которые заполняют опустевшее тело. Недостаточно для того, чтобы ужаснуться этим видом, но достаточно для того, чтобы подаваться всем немощным телом вперёд, к этим ощущениям, чтобы чувствовать себя значимым, не пустым и наконец-то живым. Это иллюзорная жизнь, заключённая в немую гробницу свалки, полной отходов и гнили, но именно это делает кратковременно счастливым. Если это не любовь, то что это? Пузыри терпения лопаются. Она неаккуратно задевает внутренности, проведя по ним своей лапой как-то по-другому, отлично от своих вездесущих укусов и разрывов. Это чертовски неприятно и больно, словно в Карла засадили острую иглу. В глазах ненадолго темнеет. Протяжный стон, сопровождаемый резким хрипом, вновь срывающим едва работавший голосовой аппарат. Тело ёрзает на земле, игнорируя мух, отгоняя их, пальцы цепляются за грязь, всецело ощущая эту невидимую грань кончиками пальцев. В животе теплеет, кровь шумит, заполняя «вены» едва живого робота. Больше, больше, сильнее, хочет, чтобы было острее. Он вновь со страхом чувствует, как смерть стоит где-то рядом и смотрит в растресканные и разбитые линзы глаз, но в этом и был сладострастный азарт — слишком рискованно и слишком приятно было находиться на грани между гибелью и болезненным оргазмом. Он знает, что он отвратителен. Пока что понимает это. Это не его вина и, неудивительно, никогда не была, что прямо сейчас Карл лежит на свалке и гниёт после неудачной операции, растасканный по запчастям и малоповреждённым органам, без личности, человеческого облика и желания жить. Но он живёт. Это невозможно, но он жив, оказавшись на грани между человеком и роботом, став уродливой подделкой и того, и другого. Впрочем, как и предвещали природные законы и прогнозы людей, проводивших операцию — это ненадолго. Он неизбежно умрёт. Но сейчас он может поддаться животным желаниям, стать не самим собой, но всё равно настоящим, что, в любом случае, никак не волновало его партнёршу, продолжавшую копошиться во внутренностях недоробота недочеловека, использовать его тело по назначению. Она дождалась нужного момента, она нашла его, помогла вспомнить прошлое и теперь помогает узнать, кто он такой, удовлетворив и свои потребности. По крайней мере, на этот раз смерть не будет напрасной. И на этот раз она будет настоящей. Это так соблазняет, он сорвал настоящий куш! В один момент все чувства исчезают. Ни истерзывающей тело, как терзает беззащитного котёнка живодёр, боли, вновь и вновь открывая новые раны, ни пробирающего до дрожи возбуждения, ради которого хотелось сделать что угодно, лишь бы получить новую дозу, ни их адской смеси, от которой гнилые органы пульсировали в бешеном темпе от агонического наслаждения. Это напоминало смерть, и, возможно, процессор смог бы убедить сам себя, что он вышел из строя, отключив все процессы жизнедеятельности, и лишь изуродованное тело осталось в бренном физическом мире, дабы удовлетворить все потребности своей мучительницы, но, на деле — всё просто замерло. Он ещё жив. Пока что. Он обязан прожить до тех пор, пока не получит того, чего так сильно возжелал, возбудившись от того, с какой жаждой и животным голодом перелопатили его испорченные гниением, насекомыми и трупными червями внутренности, вскрыв их сильнее, обнажая и показывая всему миру их кроваво-красную аппетитную гладкость, разрывая их на мелкие кусочки, лишь бы поглотить. Или же пока болевой шок и заражение крови не завершат своё дело. Зудит. Изнывает. Робот пускает слюни, а его органы истекают свежей кровью просто из-за нетерпения, лишь бы к ним притронулись с прежней ненавистью, сжали с прежним гневом, откусили с прежней животной страстью, лишь бы снова сделать ему так больно, ведь иначе он не чувствует ничего. Хнычет, плюётся. Поднимает голову обратно, справившись с небольшим кружением от анемии, смотрит в зияющую дыру, на которую всё равно боится смотреть, вплоть до мелкой дрожи, хоть её и перекрывала сильная дрожь от интенсивных предсмертных ощущений, близких к возносящим к небесам. Там ничего не изменилось, словно ничего не рылось внутри него, не подарив новых мерзких и таких искушающе приятных чувств. Так неподвижно. Лишь одна деталь изменилась — между ног образовался стояк, такой наивно мелкий, тёплый, твердый, возбуждённый, тошнотворный, отвратный. Его не было раньше. Именно к нему сходились все приятные возбуждающие ощущения по обнаженным ржавчиной венам, завязывая многочисленные узлы, концентрируя нездоровую и неестественную тягу к боли, вызывающую инстинктивную ярость, оставляющую в живых. Вынуждая чувствовать вновь эту надоевшую пустоту, противную щекотку, копившуюся каплями жидкости на головке неудовлетворённость. Карл шипит, ёрзает, бесцельно открывает рот в обнажённом нетерпении. Вынуждая хотеть толкнуться навстречу искушению, удовлетворить последнее желание, присущее только людям, даже если это будет стоить ему драгоценных последних минут жизни. Он не надеется на своё спасение после пережитого за такой короткий промежуток времени опыта, уже попросту не рассчитывает на него, предавшись первозданной похоти. Лишь бы он продолжал чувствовать себя значимым, любимым и живым, до тех пор, пока само тело не позволит ему жить, выйдет из строя, как и большая часть модулей и органов. А ведь раньше он без них и не представлял своего существования. Грезил о человеческом аналоге, как раньше, пока ещё помнил, каково это было — быть человеком. Человеческий образ исчез, растворился и рассыпался на аппетитные мясные крохи от вездесущего острого ощущения насилующего его гнилые внутренности насекомого внутри себя, предавшись бездумному животному состоянию. Лишь бы к нему прикоснулись тем же образом, от которого всё встрепенулось, бабочки запорхали, а механический член встал, пачкаясь то ли чёрной секрецией, то ли кровью, то ли всем вместе — в темноте не скажешь. Лишь бы к нему прикоснулись, жестоко приласкали, полюбили даже на одну жалкую секунду ненавистной любовью, ради которой не будет жалко умереть, вытащив из себя все органы бездумно и сладострастно. Даже если это всё и делалось только ради того, чтобы приблизить его к смерти. Судя по этим мыслям, процессору осталось совсем немного, он уже работал на пределе, позволяя роботу обезуметь, потерять голову, соблазниться ощущением крови на своих губах, нетерпеливым изныванием члена и пульсацией истерзанных человеческих органов внутри вспоротого живота, явно реагировавших на раздражитель интенсивнее и острее, чем изнасилованный разум Карла, уже вовсю желавший, чтобы его тело было изнасиловано таким же образом. Если бы мог — прямо сейчас полз на коленях, жалобно постанывая и самостоятельно насаживая себя на те же острые иглы, выделяя больше крови, больше боли. Забыться в этом омуте, потеряв какое-либо самообладание, какую-либо человеческую сущность. До тех пор, пока в глазах не потемнеет, критические ошибки не заполнят систему, не справившись с накрывшим с головой болевым шоком и возбуждением, а черви, мухи и блохи не сожрут остатки органов, всецело наслаждаясь кровавым и гнилым пиром, оставленным после жестокой и такой сексуальной бойни за жизнь. Бойни, в которой заведомо известен победитель. Он пуст, в нём не осталось ничего прежнего от самого себя, лишившись самого последнего и самого важного — своего здравомыслия. Жалкое, убогое зрелище. Блоха в какой-то внезапный момент с трудом выпрыгивает из полой грудной клетки с тяжёлым вздохом. Определенно довольна. Она потеряла свой зелёный цвет, она абсолютно бордово-красная, не оставив на своей обнажённой коже ни одного чистого проблеска. Сытая. — Фух, жарковато! — зверь смотрит в неморгающие потухшие глаза, и её глаза приобретают какую-то даже человеческую суровость, сразу же утратив всю радость после небольшой пирушки, — Блин, ты жив. Я думала, ты уж сдох, — мучительница самодовольно хихикает, не отводя хищного взгляда от вновь слезящихся глаз. Карл мычит, но ему вовсе плевать на иронию блохи, ведь возбуждение затуманило, взяло контроль, цепляясь когтистыми лапами за металлическое изуродованное тело, за руки, за гниль внутри него, царапает, колется, готовясь разорвать пополам. Смотрит испуганно, не отворачивая взгляда, то ли на саму блоху, то ли на свой стояк, причиной которого стала она и её животный голод, раскрывший такое же животное и нечеловеческое возбуждение, забравшееся под корку, поставившее ультиматум — получить наслаждение, чего бы это не стоило. Сколько крови он бы уже не потерял, насколько бы его органы не были пронизаны прожорливыми червями и блохами, насколько близко он бы не был к смерти. Горячее, больнее, сжать посильнее, чтобы в глазах вновь потемнело, чтобы система получила долгожданную перегрузку и его сущность в виде робота погибла так же, как и его сущность в виде человека, уже давно разложившаяся и разносившая по свалке трупную вонь. Она поворачивается и пачкает чистый участок металлической ржавой груди свежей кровью, устремляя свой хищный взгляд туда же, куда и измученный играми разума разбитый взгляд робота. Смотрит. Смеётся. Разражается убогим истеричным смехом, готовясь вновь напасть, подставить свои когти к глотке. — Так тебе понравилось это! — гогочет, захлёбывается тонким и всё равно ужасным пузырящимся смехом. Он чувствует, как внутри него продолжают копошиться черви и яйца блохи, это попросту усиливает эффект от ощущения себя униженным и попросту расчленённым этими убогими чувствами, так возбуждает. Не сдерживает глубокий гортанный стон, сопровождаемый помехами и хрипом. Цепляется пальцами за гниль и опарышей. Разумная блоха вновь поворачивается обратно, её облик априори суров из-за этого уродливого скопления шерсти над глазами, но сейчас она выглядит суровее, яростнее, словно готова растерзать одним своим видом. Карл был бы не против. Срывается на крик, обличая гнев, который возбуждает не меньше, — Ты, жалкая гниющая груда металла! Ты возбудился от того, что я перекусила тобой и отложила в тебе своих малышей, — скорее констатирует факт, хотя приятнее думать, что это очередное унижение, вынуждая дрожать, всхлипывать, стыдливо и напуганно отводить взгляд, заключённый в разбитые линзы механических глаз. Она цокает и иронично усмехается, — хорошо они тебе так перелопатили микросхемы, м? Теперь ты так отвратителен. Готов заплакать лишь от осознания того, что это правда. Возможно, раньше было иначе, но в рассудке тут же рассыпались воспоминания об этом, он не сможет вспомнить, был ли он таким же убогим раньше. Хочет что-то сказать, но даже не пытается, робот знает, что в этом нет смысла — слова исказятся не только повреждённым голосовым аппаратом, но и воспалённым эротической грязью сознанием. Смотрит на своего палача не более благосклонно, рот слабо приоткрыт, выдыхая пары нагретого воздуха, взгляд слезится, источает ненависть, но всё равно ноет и кричит: «ну же, приласкай, потрогай, расцарапай всё тело, вкуси всё моё тело, сделай приятно так же, как сделала больно». Прямо как животное, отвратительное, следующее инстинктам, однако, сходящее с ума от вездесущих прикосновений к его обнажённым остаткам органов, заводящееся от ощущения приближающейся гибели, желающее испытать оргазм на пике адской боли. Даже, блять, не животное, а ублюдская пародия на что-либо живое, его имитация. Жёлто-зелёные хищные глаза мелькают во тьме, порождая в груди тот же глубинный страх, всё равно перекрываемый нездоровым вожделением и удовольствием от навязчивой пульсации. Зверь что-то задумал. — Мне нравится твой страх, — хихикает, глаза растворяются во тьме. Играет с чувствами, как с тонкими струнами, которые может разорвать острыми когтями в любой момент, как она разорвала толстый слой горячего гнилого мяса. Карл ощущает, как маленькие конечности быстро перебираются вниз вдоль всего изуродованного безличного тела. Удовольствие продолжает копиться в области паха, подрагивая и усиливаясь с каждой болезненной судорогой. Этот процесс уже не остановить, да и смысла в этом уже не больше, чем в самом существовании испорченного операцией робота, именно поэтому оказавшегося на свалке. Он скоро умрёт, поэтому имеет право на удовлетворение своих естественных потребностей неестественным, жутким и грязным способом, — я хочу вознаградить тебя за твою отвагу. Или слабоумие. Она стоит возле члена, выглядывая реакцию, издевается. Карл не может сдерживаться, он не мог этого и раньше, тяжело и часто дышит от нетерпеливого горячего ожидания чего угодно, лишь бы это позволило ему вновь ощутить резкие острые эмоции, даже если это и прикончит его. Гниль внутри него словно бурлит и кипит, всё становится невыносимо тошнотворным, чешется, зудит, хочется разорвать свою глотку протяжным криком удовольствия, сжать землю под собой до неприличия, представляя вместо неё свои органы, ёрзает, чувствует движение, касается, сжимается, заполняется и опустошается, кровь проливается, касается. На деле, просто касается — блоха, не желая медлить, обхватила стояк робота всем своим соразмерным с ним обнаженным телом, пачкая член свежей теплой кровью, смазывая его, толкаясь, двигаясь вверх и вниз. Не терпится, что-то роется внутри, словно в унисон этим волнам, этим движениям, ради которых хочется толкаться навстречу, лишь бы фрикции были сильнее и быстрее. Тепло, возбуждает сильнее, кровь приливает к паху, пока кровь, выплеснувшаяся из живота ранее, пачкает его, создавая впечатление поистине мясного и кровавого месива. Шипит, стонет, дрожит, стонет настолько громко, насколько может, поддаваясь слабым и слишком чувствительным прикосновениям, как малое дитя, получившее свою игрушку, как наркоман, получивший свою дозу, стонет, как последняя шлюха. Рот приоткрыт, из него стекают ручьи чёрной слюны и бордовой крови. Он неимоверно быстро теряет остатки своей крови, но роботу плевать, пока измазанная его жидкостями партнёрша удовлетворяет его до асфиксии, не позволяя дышать, даря ощущения, близкие к сладкой смерти. Блоха набирает темп, трётся своим нагим телом о член, своей маленькой грудью, своим лобком, кажется, самостоятельно испытывая от этого неординарные ощущения. Мало. Карл закатывает единственный работавший глаз, мычит, даже не открывая рта, дрожа, дрожа от возбуждения и страха. Возможно, даже если бы его внезапно наделили возможностью говорить, невзирая на раздирающий низ живота страх, его речи наполнились бы жалкими отчаянными вскриками и мольбами продолжать, уничтожить его член болезненными прикосновениями, как и его тело, как и его и так изувеченный рассудок, который бы не излечила даже стёртая память. Сломан, и полностью поглощён этой идеей, чувствуя лишь покалывающий соблазн. А пока что — мало. Она чувствует это. Инстинкты, наполненный гнилью и феромонами спёртый воздух, скользкие и хлюпающие звуки природной животной любви. Посвящает всю себя, позволяет себе больше — смотрит развратным взглядом, проводит когтистыми конечностями по всей длине, забирается когтями в уретру, царапает, трогает себя, облизывает, кусает, слизывает. — Твоя кровь такая вкусная! — блоха закатывает глаза от наслаждения, слизав очередной ручеёк крови, не задумываясь о том, откуда он появился — после её трапезы внутри живота робота или же из истерзанной и всё равно истекающей смесью из крови и смазки уретры, — Интересно, это чья-то, или же твой образец откуда-то сосшкрябали? — её острые зубы вновь смыкаются на возбуждённом донельзя половом органе. Карл сжимается, вскрикивает своим изуродованным голосом, хнычет, продолжает лить черные слёзы, уже давно смешавшиеся с кровью, вытекавшей изо рта. Ещё какие-то долгие минуты назад он был на пике удовлетворения и возбуждения, думая, что сможет обкончаться от ощущения вскрытия собственных внутренностей, но даже это было чем-то не тем, по крайней мере, не той гранью между сладким оргазмом и агонической болью, ощущавшейся даже круче, чем ползущие изнутри черви, чем вездесущий процесс гниения, чем острые когти, чем хирургический нож, заменявший механические органы на человеческие. Боль так сладка, прекрасна и нужна, без неё уже не виден собственный оргазм, уже не видна собственная кончина. Он близок, очень близок, но всё равно не хватает чего-то особенного… На шумном вдохе руки, преодолевая огромные трудности в виде многочисленной коррозии и лишней затраты энергии, прикасаются к животу. Поверхностно проводят кончиками поржавевших пальцев по уже не девственным зудящим внутренностям, но этого мало, это так издевательски соблазнят, ему нужно больше. Карл с особой жестокостью зарывается пальцами в гнилую плоть, сжимает её, преодолевая адскую боль, уже наплевав на то, что раньше должно было послужить ему кишечником, а что — сердцем. Всё пульсирует, всё живёт, невзирая на то, что все органы сгнили уже так давно, безумие нахлынивает с прежней силой, возбуждает болезненной остротой. Больше, больше, больше. Пальцы сжимают, оттягивают, причиняют телу невыносимую боль, от которой даже было невозможно дышать, даже думать, от которой не слышны истошные хриплые и срывающие голосовой аппарат крики. Сильнее. Пальцы вырывают куски мяса вместе с бившимися червями, опарышами и яйцами блох, кусочек за кусочком, не прерываясь ни на секунду. Плевать — в этом было сладострастное удовольствие, его удел, его персональный рай. Слишком. Пальцы дрожат то ли от слабости, то ли от напряжения — удовлетворение накопилось в паху, завязавшись узлом, готовясь вот-вот вырваться наружу. Дышит, дышит, задыхается, стонет, глотает, дышит, захлёбывается. Всё исчезает, а в глазах всё вновь плывёт, и он уже не может понять, кончит ли вот-вот, либо попросту сдохнет. Замирает. На вспоротый живот выплёскивается струя чёрной спермы, после этого ещё одна, более слабая и более уродливая. Вновь задыхается, тело бьётся в ужасной дрожи, то напрягаясь, то расслабляясь. Оргазм слишком силён, настолько, что лишние движения блохи приносят лишь дискомфорт и боль, что, впрочем, удовлетворяюще дополняло палитру чувств. Чувств, прямо как у людей. Окровавленные руки с характерным звуком плюхаются обратно на землю, оставляя на них куски своей плоти. Это настоящий рай, рай для роботов. Или же людей. Восстанавливает дыхание вопреки всему. Думает. Ничего не чувствует. Система стабилизируется настолько, насколько может стабилизироваться система на грани бесповоротной поломки. Уже умирает?.. Зверь отстраняется, смотрит глазами, которые уже не выглядели хищными. Которые, по сути, уже никак не выглядели. Она практически очистила себя, оставив следы своей животной потребности по всему металлическому телу, внутри него, на нём, оставив отпечаток в его сознании. Впрочем, какая в этом разница, если об этом уже никто не вспомнит? Тишина. Карл, оправившись после сильнейшего всплеска чувств, с трудом решается проверить, сколько осталось до его окончательной гибели, наплевав на температуру тела. Семь минут и шесть секунд. Краем глаза видит, как блоха шелохнулась, приблизилась к своему комбинезону, поспешно его надевая. Его не волновало это, его вообще ничего больше не волновало. Уставился на звёзды, которые почему-то померкли и стали будто бы прозрачнее. Умирать больше не страшно. Он будет знать, что до тех пор, пока он чувствует эту адскую боль — он жив, но он будет даже рад, когда она подойдёт к концу. Слишком много он повидал в своей жизни, слишком много раз она сломалась даже не по его вине, и даже не по собственной вине она закончится прямо сейчас. Так и не поняв, кто он такой и ради чего он вообще прожил такую убогую жизнь. Как жаль. — Наслаждайся рассветом, недочеловек. Облик растворяется где-то вдали, как и всё вокруг. Смазывается, теряет очертания, теряет значение. Мысли путаются, глаз тухнет, процессор постепенно перестаёт шуметь на всё большие и большие промежутки времени. Темно. Темно и тихо. Он бы хотел увидеть красное свечение на горизонте, ознаменовавшее бы начало нового дня, чистого, холодного и здравомыслящего. Но он знает, что не увидит его больше ни в облике человека, ни в облике робота. Он будет мёртв к этому моменту.