*****
Танатос вернулся и появился столь же неприметно, как и в первый раз. Загрей вышел из тени деревьев и направился прямиком под освещенную луной прогалину, в центре которой восседало божество. Его загорелый торс мерно вздымался и опускался под стать дыханию, платиновые волосы колыхал Зефир. Коса, что ни на мгновение не оставляла своего хозяина, одиноко лежала вблизи, сокрытая высокой травой. Сердце подскочило к горлу, когда бог поднял голову. Его глаза, казалось, были вылиты из чистейшего золота, что и сейчас бурлило внутри. — Моя мать следит за нами, — промолвил он, едва Загрей показался из-за высоких древесных стволов. Его голос больше не громыхал, подобно зевсову, и не стелился, как шепот Гекаты. Смертный говор, человеческие интонации. — Твоя мать? — взволновано переспросил Загрей, опускаясь на землю неподалеку от божества. Танатос обернулся и обратил взгляд полыхавших совиных глаз в его сторону. — Она скрывает меня от Него, но это ненадолго, — остерег он Загрея. — Нам надо торопиться. Загрей не был напуган, но все же не мог усмирить внутреннее волнение: представший перед ним бог был совершеннее любых каменных изваяний, и в половину не сумевших запечатлеть его внеземное величие. Прошлой ночью, когда Танатос предстал пред ним впервые, Загрей был слишком поражен и выбит из колеи, чтобы как следует рассмотреть бога Смерти. Теперь же, находясь столь близко, чтобы можно было разглядеть блики в его змеиных зрачках, Загрей чувствовал, как будоражит его нутро столь необычная близость. Лицо у Танатоса было гладкое, безбородое, черты лица — юношеские, и все же почему-то ясно становилось, что во взгляде тех горящих глаз скрывалось не одно тысячелетие. — О ком ты говоришь? — спросил Загрей, стараясь не выказывать излишней напористости. — О своем повелителе, владыке Аиде? — Не называй Его имя вблизи преисподней, если не хочешь, чтобы сама Смерть явилась к тебе воплоти, — одернул его Танатос. — Но ведь Смерть — это ты. Бог сидел смирно, сложив руки на коленях, и все же Загрею почудилось, что тело его в момент напряглось. — Я лишь посредник, — сказал Танатос, не отрывая от земли взгляда. — Тогда почему так боишься быть обнаруженным? Танатос помолчал, словно ожидая, когда произнесенные Загреем слова растают в воздухе, и лишь дождавшись полной тишины наконец промолвил: — Я нарушил вето. — О чем ты? — недоуменно спросил Загрей. — Вето на разговор с тобой. Ни одному божеству не дозволено вступать с тобой в контакт. За тем, чтобы этот запрет соблюдался с обеих сторон, я был приставлен к тебе в том числе. — Запрет на разговор со мной? — недоверчиво переспросил Загрей. — Но это не имеет никакого смысла. К тому же моя мать — полубогиня. С самого рождения я связан с божественным. — Твоя мать — полубогиня? — Загрею почудилось, что Танатос испустил смешок. — Позволь же узнать, чьим отродьем она себя нарекла? В его голосе звучала ирония, и Загрей в миг почувствовал себя осмеянным. Однако лицо Танатоса, искаженное игривой улыбкой, было чем-то новым и непривычным, и Загрею тут же захотелось, чтобы то выражение не сходило с его губ как можно дольше. — Я точно не уверен… — произнес он. — Мама говорит, что выросла среди нимф и дриад, а потому не знает, кому из них приходится родней. Но это и неважно. По ее словам, все нимфы как одна походят на другую, а божественного в нашей крови не больше, чем в дворняге породы. Танатос звонко рассмеялся. Ночь размывала его божественные черты и делала похожим на человека — прекрасного элевсинского юношу, какого Загрею могло бы посчастливиться встретить у побережья. — Вряд ли мир когда-либо знал более могущественную нимфу, — промолвил он сквозь смех. — Тебе что-то об этом известно? — взволнованно спросил Загрей. — Не думаю. Но знаешь, твоя мать явно недооценивает низших божеств. Многие из них оставили гораздо более выдающееся потомство, чем некоторые олимпийцы. Танатос, все время просидевший с чуть склоненным к земле корпусом, расслабленно откинулся назад и полулежа устроился близ Загрея. Вокруг него воздух гудел, исполненный божественной силой. — И все же это не про меня, — Загрей почувствовал, как их колени соприкоснулись, отчего по спине пробежали мурашки. — Я с детства отмечен проклятьем, не допущен ни в один храм, а единственный бог, чье одобрение мне удалось заслужить, — само воплощение Смерти. Танатос помолчал, словно пытаясь найтись со словами. — Мне искренне жаль, Загрей, — произнес он, и голос его звучал ласково и сочувственно. — Но здесь я бессилен. Никому не дозволено вмешиваться в распри додекатеона. Для них же все это — игра. Что-то в его искреннем сожалении тронуло Загрея: многолетнее божество из преисподней испытывало к нему самую настоящую человеческую жалость, и это знание придало ему смелости. — Почему ты вернулся? Несмотря на запрет, — спросил он. — Ты попросил меня об этом, — буднично ответил Танатос, словно озвучил нечто само собой разумеющееся. — Могу я увидеть тебя еще раз? — Не думаю, что это хорошая идея. — А что, если я возжелаю умереть? Несколько мгновений Танатос молчал, направив на Загрея озадаченный взгляд неморгающих желтых глаз. — Тебе не удастся, — сказал он с легким пренебрежением. — Тому, кто покинет сей мир, а кто — нет, решать не вам, смертные. Загрей пожал плечами: — Я сброшусь с обрыва прямиком в ледяную пучину. — Это безрассудно и совершенно бессмысленно. К тому же, можно заработать простуду. — Тогда лягу на пути проезжающей повозки. Мулье копыто дробит кости. Танатос смерил его серьезным взглядом. — Довольно, Загрей. Ты не умрешь, пока так оно не будет решено. — Но я сумею вновь увидеть тебя. Бог удрученно вздохнул — так вздыхает взрослый, уставший от ребячества своих нерадивых отпрысков. — Хорошо, — сказал он так уязвлено, словно соглашался на детскую шалость. — Я приду к тебе завтра, если пообещаешь больше никогда не задумываться над этой чушью. — Обещаю. Изящные черты лица Танатоса смягчились, и Загрею почудилось, что тот улыбнулся. — Тогда жди меня здесь же, едва моя мать поглотит небо, — промолвил он. — Буду. Он приходил каждую ночь. Едва Эос скрывалась за горизонтом, и сияющая серебром колесница Селены проезжала по небосводу, Танатос появлялся, словно по волшебству. Он всегда ждал на одном и том же месте, смиренно и покорно, и оживал, стоило Загрею усесться рядом. Тот расспрашивал его о семье, и Танатос отвечал, что отец его хмур и жесток, мать нежна и справедлива и всегда готова оказаться рядом, а два брата — один ленив и беспечен, другой суров и загадочен, — оба заботятся о нем в силу своих возможностей. Говорил о богах и полубогах, божествах и титанах, об их дурных нравах и глупых проступках, о династийных перипетиях и родословных путаницах. Говорил о сотворении мира, о первичной власти Хаоса, о появлении богов и наконец о рождении людей, ведь всему тому был свидетелем. Но более всего Загрея увлекали рассказы о подземном царстве. Он жадно впитывал каждое слово, хотя едва ли и отчасти понимал, о чем говорил Танатос. Загрей никогда не видел гибель, не знал, что такое грех, и почему люди его совершают — все это оставалось для него далеким и пугающим. Ясным было лишь лицо Танатоса, его выразительный взгляд, красивый лоб, нежные руки. А потому Загрея так манило туда, где был его дом, манило, потому что там был и сам он. Танатос был частью подземного мира, его стихий и законов. Один из хтоников, великое многолетнее создание, посланное самим Хаосом сеять скорбь и погибель. Загрей был так далек от его мира и так мечтал хоть на один дактиль приблизиться к пониманию той жизни, чтобы стать ближе к нему, к единственному, кому мог доверять и кого мог любить. — Ты жил столько лет, и в сравнении с тобой я чувствую себя ребенком, — произнес Загрей, когда одной ночью они вновь встретились на прогалине. — Ты и есть ребенок, — ответил Танатос. — Но не в том масштабе, в каком представляют себе это люди. Загрей заинтересованно подался вперед, так что его лицо оказалось на уровне чужих светящихся в темноте глаз. — То есть я даже ниже, чем могу себе это вообразить? — спросил он с усмешкой. — Только не ты, Загрей. У тебя еще будет время дорасти. Их плечи соприкасались, когда Загрей усаживался рядом на выжженную солнцем траву — каждый раз чуть ближе, и еще, пока их пальцы совсем не сплелись; колени терлись, когда он, уставший под утро, заваливался на бок; взгляды пересекались, когда один непрерывно рассматривал другого в предвкушении быть пойманным, замеченным. Загрей ощущал их глубинную связь, и ему нравилось думать, что Танатос чувствовал то же. Они становились ближе с наступлением ночи, и их связь крепчала посреди дня, когда каждый думал друг о друге. Загрей никогда не расспрашивал его о чем-то, что могло вызывать сомнения, не расспрашивал о проклятье и о собственной связи с божественным. Все это омрачало Танатоса, делало еще серьезнее и вдумчивее, чем обычно, и тогда его совсем нельзя было разговорить. Впрочем, не то чтобы это сильно волновало Загрея, в особенности пока Танатос был рядом. Он наслаждался беседой и близостью в равной степени, а потому даже часы, проведенные в тишине и созерцании лесного сумрака, наполняли его довольством. С каждой ночью Танатос становился все менее сдержанным, чаще смеялся и подолгу говорил. Ему нравилось рассказывать истории, и Загрей им охотно внимал. Как-то раз Танатос заговорил о бессмертии и о том, как по собственной прихоти боги обращали смертных в божеств. — То есть это возможно, — вдумчиво произнес Загрей. — Возможно что? — Обратиться в бога и обрести бессмертие. Танатос нахмурил лоб. — Даже не думай об этом, — приказал он не терпящим пререканий тоном. — Лишь немногим из олимпийцев под силу возвысить человека до божества. — Но неужели нет других, более… эм-м, приземленных способов? — продолжал настаивать Загрей. — Выпить амброзию или, не знаю, договориться с Мойрами? Ведь вы родственники. — Это невозможно, — отрезал Танатос. — Если человек родился смертным, ему предначертано умереть. — Бессильно даже чародейство? Танатос с усилием втянул воздух через ноздри, набираясь терпения. — Боги не выносят, когда что-то происходит без их ведома, — говорил он медленно и внятно, будто иначе Загрей был не в силах понять его. — А потому прибегнуть к колдовству все равно, что обречь себя на гибель. Губы Загрея скривила лукавая усмешка: — Даже если заручиться поддержкой бога Смерти? Танатос чувствовал, что Загрей играл с ним, и все же по неведомым ему самому причинам поддавался уловкам и расспросам. Не сдержав ухмылки, он откинулся на влажную от предрассветной росы траву. Загрей звонко рассмеялся и лег рядом. Ему нравилось смотреть на улыбку вечно хмурого бога Смерти даже больше, чем его поддразнивать. — Очень жаль, — сказал Загрей, склонившись над Танатосом и рассматривая его светлые, как волосы, ресницы. — Хотелось бы мне быть богом, чтобы вечность провести рядом с тобой. Танатос распахнул глаза, словно от удара. Все то время Загрей нависал над ним, подперев кулаком щеку — неслыханная по отношению к божеству дерзость. И все же Танатос не вспыхнул от гнева, как полагалось любому из богов, чьим величием пренебрег смертный. Точнее вспыхнул, но вовсе не из-за неудержимой ярости. Загрей больше не улыбался. Он смотрел на Танатоса серьезным, пристальным взглядом. Лицо его, по-юношески мягкое и румяное, склонилось над божеством, влажные губы поблескивали в лунном свете. Танатос негодовал, сердце у него колотилось, но внешне он оставался все так же осторожно непроницаем. По-новому ощущался взгляд тех знакомых до боли глаз — травянисто-зеленого и бесконечно, мертвенно черного, — в них читалось что-то странное, незнакомое, и оттого пугающее. Эта неизвестная доселе богу Смерти искра, сквозившая в чужих глазах, давала импульс, что разливался внутри, подобно божественному ихору. Загрей приблизился лишь на пус, и их губы соприкоснулись. Отчего-то Танатос почувствовал, как невиданное ранее тепло негой разлилось по телу, и на миг ему почудилось, что та искра действительно воспламенила божественную кровь. Но касания Загрея ощущались так легко, мягко и интимно, что он был готов воспламениться изнутри и выгореть до тла, лишь бы не разрывать тот глупый, детский поцелуй. Никто прежде не касался Танатоса так, как это делал Загрей — нежно, чувственно, с заботой, будто боясь поранить. Танатос ответил на поцелуй, медленно и осторожно, словно никогда не делал этого раньше. Он с опаской протянул перед собой руку и коснулся спадавших на лоб Загрея прядей, очертил пальцами скулу и вздрогнул, когда чужая щека прильнула к его ладони. Загрей медленно разорвал поцелуй и мутным взглядом скользнул по лицу Танатоса. Его горячее дыхание опалило чужие губы. — Могу я?.. — полушепотом произнес Загрей. Танатос кивнул. Не разрывая прикосновения, он вновь огладил его лицо, обхватил подбородок, провел большим пальцем по нижней губе. «Как прекрасен», — не умолкая звучало у него в голове, и Танатос сам потянулся для следующего поцелуя. С тех пор он приходил не только ночью, но и днем, вопреки причитаниям недовольного бездельника-Гермеса, у которого с прогулами Смерти значительно прибавилось работы. — Я думал, ты можешь приходить, лишь когда Никта скрывает нас от… Него, — задумчиво промолвил Загрей. Лежа на чужих коленях, теперь он мог любоваться закатами и встречать рассветы, смотреть, как плывут по лазурному небу облака, в то время как чужие руки убаюкивали его нежными поглаживаниями. — На днях я наведался к одной из моих сестер, — признался Танатос. — Она согласилась помочь. При упоминании о другом божестве Загрей вздрогнул, и глаза его вспыхнули интересом. — Ты говоришь о Гемере? — восторженно спросил он, готовый внимать новому рассказу. Танатос кивнул. О прочих своих родственниках, помимо двух братьев и матери, он говорил крайне редко, и все же некоторые его сестры заслуживали отдельного упоминания. Так, еще в одну из первых встреч Танатос поведал Загрею о Мойрах — жутких тройняшках, плетущих человеческие судьбы, — и тот не умолкал с расспросами о каждой из них всю последующую неделю. О Гемере же, богине света и дня, несмотря на ее покладистый нрав и дружелюбный характер, Танатос упоминал крайне редко, и все же Загрею удавалось по ниточке вытягивать из него информацию для будущих историй. — И она согласилась? — Загрей возбужденно подскочил с колен и уселся прямо напротив Танатоса. — Да, — кивнул бог Смерти. — Однако в определенные часы ее укрытие становится особенно уязвимым, и нам по-прежнему стоит сохранять осторожность. Загрей нетерпеливо ерзал на месте, на щеках его проступил румянец любопытства. В такие мгновения он более всего напоминал Танатосу обычного смертного — порой бог Смерти даже забывал, кем на самом деле являлся тот беззаботный юноша, что днями и ночами ожидал его появления. — Я так завидую тебе, Тан! — на выдохе произнес Загрей, мечтательно разводя руками. — Твоя мать — сама Ночь, отец — Мрак воплоти, а братья и сестры — ужасающие и древнейшие божества. — Не вижу повода для зависти, — холодно ответил Танатос, явно огорченный тем, что Загрей не лежал более на его коленях. — И все же просто вообрази! — продолжил Загрей, пылая энтузиазмом. — Едва ли родословная Зевса внушает столько же ужаса! Лицо Танатоса оставалось непроницаемым, и все же внутри его обуревало странное чувство вины. Он неустанно наблюдал за Загреем с момента его рождения и знал наверняка, что ничто не вызывало в этом вздорном мальчишке столько же трепетного восторга, сколько разговоры о богах и божественном. В этом они с Танатосом были полными противоположностями: бог Смерти отдал бы многое, чтобы хотя бы на день отречься от своего неземного происхождения. И все же когда лицо Загрея из раза в раз исполнялось неизъяснимым благоговением, а губы приоткрывались в немом восхищении, заслышав имя очередного божка, Танатос все больше и больше сомневался в том, правильно ли он поступал, скрывая правду. «Ох, Загрей, знал бы ты, что твоя родословная по ужасу ничуть не уступает моей…» — Не разбрасывайся едкими словами попусту, — поучительно провозгласил Танатос. Его поникший вид не скрылся от глаз Загрея, и тот обеспокоено прижался к нему плечом. — Неужели истории о том, как боги наказывали людей за излишнюю гордыню, ничему тебя не научили? — Но ведь мы под божественной защитой, — успокаивающе произнес Загрей. Он заключил ладони Танатоса в свои и прижался к ним щекой: его больше не обжигал хтонический холод чужой кожи. Танатос ощущал, как с каждым прикосновением нарастало внутри него возбуждение. Оно щекотало нервы, предательской искрой разбегаясь по телу. Ему хотелось взять лицо Загрея в ладони и поцеловать — веки, губы, то место на щеках, где при улыбке темнели маленькие впадинки. Не в силах себя сдерживать, Танатос всем телом прижался к нему, крепко обвив спину руками. Загрей ахнул, и Танатос носом уперся в его макушку: теперь он мог явственнее ощущать его запах — такой человеческих запах костра и яблоневого цвета. — Я так хочу, чтобы ты был счастлив, — трагичным шепотом произнес Танатос. — Я счастлив прямо сейчас — здесь, с тобой, — ответил Загрей, и его слова горечью растеклись в чужом сознании. — Я рад, — Танатос сильнее прижался к Загрею, грудью ощущая биение чужого сердца. Живого, полнокровного, а не вылитого из металла, подумал он и тут же отогнал эту мысль.*****
Весна сменилась летом. Ночи стали теплее и короче, а воздух наполнился пряными ароматами цветущих фруктов. В то время Танатос явился позже обычного. Он медленно вышел к прогалине, где на траве привычно восседал Загрей. Прибрежный ветер играл в его волосах, и Танатос не сдержал улыбки — выбираться из подземного царства всегда было невыносимо приятно. Он никогда не приходил позже Загрея: обычно это Танатос терпеливо дожидался появления возлюбленного, скрывшись под тенью дерев от палящих лучей гелиосовой колесницы. И все же было что-то невероятно трепетное в том, чтобы удовлетворять чужое ожидание — сейчас он заслышит шорох шагов и обернется, думал Танатос, широкая улыбка украсит его лик и он поднимется ему навстречу, и их руки сомкнутся. Но чем ближе подходил Танатос, тем страннее казалось ему происходящее: Загрей по-прежнему сидел без движения, потупив взгляд в землю. Когда бог Смерти подошел вплотную и коснулся его плеча, Загрей вздрогнул. — Это ты, Тан, — произнес он. — Что-то случилось? — обеспокоено спросил Танатос, опускаясь на колени перед Загреем и заглядывая в его опущенное лицо. — Я…. я видел… — невнятно пробормотал Загрей. — Видел что? — воображение Танатоса подкидывало ему страшные картины, и он сильнее вжался пальцами в ладонь. — Видел… нимфу. — О Боги, Загрей, — тихо сказал Танатос. — Ты не мог… не должен был… Загрей никогда не видел богов, никогда не встречал и низших божеств, и на то были свои причины. Танатос был единственным, кому дозволялось приближаться к нему, и все равно прямой контакт был под строжайшим запретом, который он, Танатос, осмелился нарушить. Каждый раз, возвращаясь в царство Аида, его обуревал страх: сейчас владыка призовет его к себе и разразится гневом, потому что все знает, ведь ничего не утаить от всевидящего бога царства мертвых. Танатоса все более терзали опасения. Скоро все вскроется, время на исходе. Каждое мгновение ценно. Они должны быть осторожны, иначе все пропало. Обратного пути не будет. Но, кажется, их время закончилось слишком рано. Танатос прислонил большой палец ко лбу, собираясь с мыслями, и уже спокойнее произнес: — Как это произошло? — Сегодня мы закончили сбор урожая как раз к полудню, солнце пекло, и жара иссушала, — начал Загрей спустя недолгое молчание. — Я вышел к реке, чтобы освежиться — проделывая это каждое утро, до сих пор я не встречал ни единой живой души вокруг, — но вдруг заметил что-то у противоположного берега. То была она, — на этих словах он затаил дыхание, и Танатос понял, как сильно его потрясла эта встреча. — Я никогда не видел ничего подобного: ее кожа отливала лазурью, глаза были необычайно большими и походили на животные… а еще были уши, конечно. Длинные, острые уши. Загрей остановился и обратил взгляд на Танатоса, словно снискивая его одобрения. Бог смерти кивнул, и Загрей продолжил: — Завидев меня, она замерла, испугавшись. Я постарался ее успокоить и заверил, что не причиню вреда, но лицо ее по-прежнему было полно страха. Тогда я попытался подойти поближе, чтобы доказать, что не опасен, но не успел я войти в воду, как она упала ниц передо мной. Ее волосы и одежда намокли, но она продолжала лежать неподвижно, уперевшись лбом в землю. Когда же я попытался поднять ее, она завопила и рассыпалась в извинениях. Но самое странное, Тан, было в том, что все время она называла меня владыкой… Мне почудилось, что она читает молитву, но точно расслышать не мог. Я ушел с берега раньше, чем она поднялась с колен, и сразу направился сюда. Скажи, Тан, неужели она приняла меня за бога? Всем своим видом Танатос старался не выказывать волнения. Его лицо оставалось непроницаемым, а взгляд спокойным и уверенным, пока внутри бушевало раздразненное сердце. Он медленно поднялся с колен, стряхнул присохшую к хитону грязь и сел рядом с Загреем. Тот не отводил от бога взгляда, будто в ожидании окончательного приговора. — Вероятно, так оно и есть, — сухо произнес Танатос, словно это вовсе не заслуживало его внимания. — Но разве такое возможно? — растерянно спросил Загрей. — Наяды столь же неразумны, сколь покровительственные ими реки, — с искусственным пренебрежением пояснил Танатос. — Не удивлюсь, если та дуреха, ни разу в жизни не встречавшая никого, кроме своих богоподобных сестер, приняла первого встречного мужчину за бога. К тому же твоя фигура явно окружена божественным ореолом, будь то следствие моего присутствия или твоих бессмертных корней. — Хочешь сказать, долгое пребывание рядом с богом способно наделить смертного частичкой его силы? — потрясенно поинтересовался Загрей. — Конечно, — соврал Танатос. — Хотя я бы не назвал это силой… Скорее нечто эфемерное, как запах или аура. — Просто невероятно, сколько всего я не знаю о божественной природе, — на выдохе произнес Загрей, и Танатос ощутил острый укол совести. — Впредь будь осторожнее, — предостерег он. — Боюсь, как бы эта нимфа не навлекла на тебя беду. Наяды больше прочих отличаются длинными языками… — Все будет в порядке, я уверен, — Загрей прильнул к Танатосу, и тот заметно смягчился под его прикосновениями. — Она даже не сумела как следует разглядеть моего лица. Танатос глубоко вдохнул и сочувственно взглянул на Загрея. — Дело совсем не в этом, Загрей… — сказал он. — Ты, твоя мать, это место… Все совсем не то, что ты себе представляешь. Ты… необычен, и тебе это известно, — Танатос заключил его лицо в свои ладони, не позволяя вставить слово. — Прошу, не спрашивай меня ни о чем. Ты же знаешь, что я не в силах дать тебе ответ. Просто побудь со мной, пока это возможно. Большего мне не нужно. Загрей улыбнулся и кротко кивнул, потерся скулой о чужую ладонь. Их время на исходе, Танатос явно это ощущал, но не хотел уходить, не хотел терять его. И будь проклят весь додекатеон. — Я принес фрукты. Собранный с утра урожай. Танатос отвлекся от созерцания лица возлюбленного и впервые приметил таящуюся в густой траве плетеную корзину. Та была доверху наполнена темно-фиолетовыми плодами. — Это… смоквы? Загрей кивнул: — Да. Неужели не любишь? Они молча смотрели друг другу в глаза до тех пор, пока Танатос не разразился глухим смехом, напоминавшим колокольный звон. — Боги, Загрей, — сквозь слезы пролепетал он. — Ты и вправду еще столького не знаешь. Загрей лишь недоуменно переводил взгляд со смеющегося бога Смерти на корзину, полную фруктов, пока тот наконец не нашел в себе силы успокоиться. — Молю тебя, Загрей, впредь никогда и никому не предлагай вкусить смокву, — сказал он, и все же на его лице по-прежнему играла озорная ухмылка. — Никому, слышишь? — Я не понимаю… — Только что ты буквально предложил богу Смерти возлечь с тобой. Загрей моментально вспыхнул, и Танатос едва удержался от еще одного приступа смеха. Невинные всплески эмоций так сильно будоражили его сознание, что Танатос не сдержался и заключил пылающего от стыда и смущения Загрея в объятия. — Я вовсе не это имел ввиду. И вообще не подразумевал ничего такого! — воскликнул тот, и звук его голоса заглушил чужой хитон. — Знаю, — успокоил Танатос. И вдруг Загрей замер. — Я люблю тебя, Танатос. — Что? — Люблю тебя. Правда. Танатос обомлел. Впервые в жизни он слышал эти слова, и они кинжалом резали ему по ушам. — Ты любишь меня? — Да. Это я и сказал. Загрей высвободился из размякших рук Танатоса и потянулся к корзине, вынул один сочный плод и поднес к губам. Надкусил мягкую кожуру и впился зубами в мякоть, сок стекал по его подбородку. Танатос безмолвно наблюдал за тем, как первый раз за историю существования человечества смертный бросал богу Смерти вызов. Он прильнул к его губам, и Загрей встретил его с пылкостью, такой же неистовой, как и его собственная. Танатос целовал его губы, шею, веки, гладил по волосам и прижимал к себе. Сладкий, липкий вкус, такой манящий аромат спелого инжира. Его руки скользили по чужой спине, торс прогибался и поддавался ласкам. В глазах у Танатоса плыло. Он чувствовал каждый изгиб, каждую косточку и жилку, а также нарастающее желание, томившее обоих. Загрей извивался под ним и хватался за руки, волосы, спину, искушенно добиваясь его ласк, и с низким гортанным шипением требовал все новых. Он был страстен, нежен, учтив, податлив. В какой-то момент, ближе к утру, когда неистовство обоих поутихло, и они лежали, сплетенные телами, Танатос подумал о том, что держать его в объятиях все равно что держать в ладонях горсть воды — словно жидкость, Загрей утекал сквозь пальцы и был так неуловим. Танатос знал, им осталось недолго, но та ночь никогда не стерлась бы из его памяти. Мироздание предрекало еще долгие тысячелетия жизни, и все же те самые прикосновения, тихий, надрывающийся голос, бархатная кожа под ладонями — все это было единожды, и было так явственно, волнующе. Века ему кружить над землей, века собирать жизни и служить преисподней, но то утро останется в нем навечно. То было последнее утро, когда он видел его на поверхности.*****
Тем утром Загрей очнулся, окруженный пустотой. Ничем не мог объяснить он себе это чувство. Но дом и вправду непривычно пустовал, а напевы матери не раздавились с открытой веранды. Он вышел под солнечный свет и с опаской ступил на раскаленную лучами землю. Трава ласкала голые стопы, птичьи трели ублажали слух. Он проложил привычный путь, что вел мимо пышных фруктовых садов, мимо бьющего из земли родника. Ноги сами вели его, и он послушно следовал внутреннему зову, зная наверняка, что тем утром все будет не как прежде. Загрей вышел из тени деревьев и направился прямиком под освещенную солнцем прогалину, в центре которой стояло божество. Его загорелый торс мерно вздымался и опускался под стать дыханию, темные кудри колыхал Зефир. Золотой жезл, что ни на мгновение не оставлял своего хозяина, поблескивал на солнце вместе с литым шлемом и парой крылатых сандалий. Сердце подскочило к горлу, когда бог поднял голову. Его глаза, казалось, были вылиты из чистейшей стали, что и сейчас бурлила внутри. — Вот ты и нашелся, возлюбленный кузен, — промолвил он, едва Загрей показался из-за высоких древесных стволов. Лицо бога сияло озорством и могуществом, как искусно полированный клинок. Совершенная, беспечная красота и юность. — Ты Гермес? — спросил Загрей, и в голосе его не слышалось и доли сомнения. Гермес беззаботно, заговорщически улыбнулся. — Неужто меня можно с кем-то спутать? — произнес он с напускной обидой, играючи. — Поспеши, братец. Нам надо торопиться. Твой папаша тот еще зануда. — Тебя прислал мой отец? — К великому сожалению. Я бы не прочь и сам как-нибудь к тебе наведаться, да вот только посмотри, как скрытен. Полумертвый божок славно постарался. Словно молния насквозь пронзила его сознание. — Где Танатос? — Какое совпадение — как раз туда мы и направляемся. Гермес протянул перед собой идеальную руку — мышцы и жилы, изящный изгиб, — привлекая к себе Загрея. Уверенной поступью тот приблизился к величайшему из богов, вестнику Зевса, великому смутьяну и одному из двенадцати, и сжал протянутую ему ладонь. Улыбка Гермеса растеклась по всему лицу, словно жидкое золото, он воспарил над землей, и Загрей оказался в его объятиях. А затем темнота.