когда всё было легче

      Миша всегда считал, что детство — самая интересная часть его жизни, самая весёлая, объективно самая беззаботная. В те далёкие года самой главной проблемой Мишутки становились конфеты, которые мама забыла купить по дороге с работы. Но Мишутка на неё не обижался — понимал же, она не со зла, просто устала и запамятовала. Обижался он только на глупых мальчишек со двора, которые то вместе с ним наперегонки бегали до гаражей за жилкомплексом, то ни с того ни с сего начинали обзываться. Называли дураком, дебилом, реже — чем-то матным, долбоёбом, например. Но долбоёба ещё заслужить нужно было, и Мишка понимал, если косячил сам, но обидно всё равно было до одури. И как же хотелось вернуться в это безоблачное детство, когда слово «долбоёб» было самым обидным словом на свете! Мишутка тогда ещё не знал, и даже вообразить не мог, что существуют слова куда обиднее, и никакие это не маты, и даже не ругательства, а обычные «нормативные» слова. И от того становилось только больнее. Вот, например, слово…       — Бездарность.       Миша резко моргнул и отшатнулся, как от пощёчины. Картинка перед глазами астигматично расплылась и пришлось силой фокусировать взгляд. Перед ним в центре длинной парты — или короткого стола? — восседала женщина средних лет в строгих очках и брючном костюме. Она недовольно держала руки на груди скрещёнными и барабанила костлявыми пальцами по своим же локтям. Она оценивающе, с налётом брезгливости глядела на Мишу, будто она купила билет в зоопарк, а животные перед ней не устраивали феерическое шоу, а спокойно спали в своих укрытиях. Миша проморгался и откашлялся.       — Прошу прощения… что? — хрипло и растерянно.       — Калинин, вы — бездарность, причём почти полная. — нет, ему не послышалось. Страшное оскорбление опять будто резануло его «спутником» по сердцу. Ещё одно — и он истечёт кровью прямо здесь, в этой пустой аудитории, и никто ему не вызовет скорую. — Это даже не «средне», это… это за гранью! Вы с улицы к нам пришли что ли?! Пётр Ильич, ну что я, неправду говорю, что ли?       Пётр Ильич, не Чайковский, но тоже с завидной растительностью на лице, подкручивая ус, легко кивнул своей соседке слева.       — Правду, Надежда Санна, — растягивая слова, ответствовал не-Чайковский, а Миша всё разваливался на кусочки, — исполнено весьма посредственно и бесталанно.       Ёмко, а боли причиняет больше, чем гневная тирада Санны. Миша всё силился держаться ровно, но его, стоящего на одном месте, шатало как пьяного. Он устремил взгляд на последнего невысказавшегося члена приёмной комиссии — пухленькая женщина пенсионного возраста, сидящая по правую руку от Надежды Санны, даже не смотрела на Мишу, а только что-то писала в тоненькой тетрадочке. Вот вера и умерла. А Надежда всё стелила.       — Калинин, ну у вас такой чудный лирико-драматический тенор! Мог бы быть. Зачем вы всё хрипите и хрипите, вы в консерватории или где, в конце-то концов?!       — У меня… — голос осип. Прочистил горло и начал заново. — У меня ложные связки опухшие. Я говорить без хрипа не могу вообще. Петь — местами. Ну, раньше мог…       — Молодой человек, только сами себя закапываете, — не отнимая глаз от своей тетрадочки, практически по слогам проскрипела женщина-по-правую-руку.       — Вот-вот, меня не слушаете — послушайте Алевтину Григорьевну! Через её руки не одно поколение вокалистов прошло! — не упустила возможности поддакнуть Надежда Санна.       Мишу чудом не трясло. Он переминался с ноги на ногу и нервно заламывал руки, лишь бы здесь и сейчас не запаниковать. Хотя, паническая атака сейчас была бы очень кстати — запаниковал бы, начал задыхаться, и помер бы здесь, перед злобной Санной, наигранно аристократичным не-Чайковским и женщиной-по-правую-руку, которая его смерти бы даже и не заметила — тетрадочки и заметки же куда интереснее и важнее. Смерть от удушья сейчас решила бы столько проблем! И Мише не пришлось бы возвращаться домой ни с чем и разочаровывать маму.       Но он всё никак не умирал.       — Калинин, вы свободны. Позовите следующего.       Не помня себя, Миша вышел прочь из аудитории и его проглотила толпа распереживавшихся абитуриентов, но их разговоры он слышал как будто через пелену. С ним никто не заговорил — все были заняты своими переживаниями и повторением материала. И Миша был этому даже рад.       — Следующий, — только хрипло оповестил он. Со стульчика рядышком тут же поднялась темноволосая девушка с каре, взволнованно одёрнула платье, и вошла в аудиторию, из которой только что вышел Миша. Тот воспользовался случаем и присел, уперевшись локтями в свои коленки и обхватив руками голову. Казалось, уши разложило только сейчас, когда захлопнулась дверь злополучного кабинета, и Мишу тут же захлестнули разговоры людей, столпившихся вокруг.       — Я целый год к поступлению готовился, мне родители даже репетитора наняли!       — Соль-ми-ми-си-си-си-ля-соль…       — Что петь буду? Арию Фигаро Россини! Заезженно, зато как я её исполняю!       — Да я сто процентов поступлю! Мой репет, кстати, тут преподаёт!       — Ми-ми-ми-ми-ля-ля-соль-ля-ля…       — Вот послушай: ля-ля-ля-ля-ля-ля…       — Поступлю!       — Соль-соль-ми…       — Ля-ля!       Миша подскочил со своего места так резко, как только ему позволяло физическое состояние и плотность народа на квадратный миллиметр. Казалось, все сразу замолчали и обратили взгляды на него — так в консерваторском коридоре стало тихо. Мише мигом стало душно. Он принялся пробираться сквозь абитуриентов туда, к выходу, к воздуху, подальше от позора, испытанного на прослушивании, и накатившей тревоги. Хорошо, инструмента с собой нет — как бы он неловко волок за собой громоздкий чехол… который бы сразу, вероятно, отправился в мусорку. А тут сложнее, тут, в этом смысле, хуже — связки не выбросишь, петь не разучишься.       А умею ли я вообще? Бездарность.       Мишу трясло. Казалось, он толком не думал и не переживал до этого момента. А сейчас, блуждая по коридорам консерватории, слова, сказанные членами приёмной комиссии, вновь и вновь ранили его, задевая все самые болезненные места. Да, Миша, не взять тебе больше вторую октаву без хрипа — без «природного» хрипа, не без расщепления, которое он мастерски контролировал в эстрадном вокале. Да вообще никакую октаву не взять. Ложные связки навсегда закрыли для него путь в консерваторию, и оставалось только идти к выходу, навсегда запоминая эти стены, будто насквозь пропитанные музыкой.       Но сейчас было не до запоминаний.       Перевалиться через турникеты. Навалиться на дверь, оставляя на стекле отпечатки ладоней. Вывалиться наружу. И дышать.       Первый вдох свежего воздуха под лучами солнца стал для Миши вознаграждением за прожитый стресс. Июльское солнце знатно припекало, и Мише, одетому во всё чёрное, ужасно захотелось снять пиджак, но он не стал этого делать — пришлось бы нести в руках. Ещё не сойдя с крыльца, до него донёсся громкий смех снизу и сбоку — под крыльцом стояла небольшая компания: рослый темноволосый парень с громоздким чехлом за спиной и две девчонки пониже. Парень-шпала в жёлтой вельветовой рубашке звонко смеялся, прикрывая рот ладонью, а его спутницы, довольные своей шуткой, улыбались и просили его быть потише, а то «вдруг в аудитории, где прослушивают, окна открыты, и мы мешаем», но шутка, видимо, вышла крайне смешной. Миша лишь вознёс глаза к небу, будто спрашивая бога, есть ли в этой консерватории хоть один адекватный человек. Бог не ответил. Не зря Миша в него не верил.       Тревожность отступила, оставаясь лишь некомфортным ощущением где-то на фоне всего происходящего, но Миша уже нашёл свой способ его заглушить — сунул руку в карман пиджака и… там оказалось пусто. Миша даже застыл на месте на пару секунд. Как?! Почему?! Точно же помнит, что перед прослушиванием успокаивался за консерваторией, значит дома оставить не мог… Куда же дел?! Принялся рыскать по карманам. Тем временем, шпаловидный хохотун успокоился, и его подруги, видимо, заметившие слежку с крыльца, обратили его внимание на нервного шпиона. Миша и не заметил, как шпала подобралась ближе и остановилась на пару ступенек ниже, чтобы быть одного роста с низкорослым Мишей.       — Угощайся! Только перевёрнутую не бери.       Миша прекратил рыться по карманам, оторопело поднял взгляд, и заметил протянутую ему открытую пачку Чапман Голд — одна сигарета действительно была перевёрнута — и зажигалку. Потом уже заметил улыбчивое лицо шпалы, косящее на правый глаз. К своему стыду, Миша не сразу сообразил, как на него смотреть, и задержал взгляд на косом глазе. Потом пристыдился — уже акцентировал внимание, шпала точно же заметил, уже ускользнуть не получится…       Миша отвёл взгляд вообще в сторону.       — Не курю, — почти презрительно буркнул он в ответ, разве что нос не сморщил. Или сморщил? Неловко, если шпала это на свой счёт воспримет, а не догадается, что сигареты противны… Блин, да куда же она делась?!       — А… прости, мне показалось, ты сигареты ищешь. Нервный ещё такой, думал, ты успокоиться хочешь, — Миша никогда не думал, что человек может говорить одновременно извиняющимся, заинтересованным, и жизнерадостным тоном. Но у шпалы, убравшей свои мажорские сигареты в нагрудный карман рубашки, это получалось прекрасно.       — Хочу, — сквозь зубы почти спокойно сообщил Миша. А девчонки всё там же, под крыльцом, стоят, смотрят. Боятся что ли? Ну да, Миша же ой какой злой. Будет. Если не найдёт её, почти новую же!       — А как? Не куришь же…       Искомое обнаружилось в чересчур глубоком кармане брюк. Миша облегчённо вздохнул и явил свету банановую HQD.       — Парю.       В глазах шпалы застыло непонимание пополам с неприязнью. Миша сам внутренне удивился этому контрасту с их образами — самому солидному Мише было бы в пору смолить понтовые коричневые сигареты, а шпале — щеголять с цветастой одноразкой. Но Миша сигареты не любил — даже с кнопкой или ароматизированные были для него противны на вкус, так ещё и дым в глаза попадал, щипал ужасно, и слёзы ручьём. А одноразки и вкусные, и менее вредные, вроде как. Шпала, судя по взгляду и выражению лица, философию эту не разделял. Но и не уходил. Прилипчивый, зараза.       — А как тебя зовут?       Миша неглубоко затянулся и почти сразу выдохнул пар.       — Эм.       Он всегда так представлялся, и называли его так все — за исключением родни, уже бывших учителей, и прочих лиц, с которыми общение было исключительно официальным и строгим. Не то что бы Мише не нравилось его имя… хотя, честно говоря, да, не нравилось.       Шпала почему-то расплылась в улыбке.       — Вот так совпадение! А меня — Ом. Саша Ом.       Саша протянул ладонь, и Мише пришлось переложить одноразку в левую руку, чтобы закрепить знакомство рукопожатием.       — Ты же на вокал прослушивался? Как думаешь, поступил?       Поднимающееся настроение Миши упало практически со скоростью света, пробивая дно. Он нахмурился, перехватил одноразку и глубоко затянулся. Выдохнул густой пар и начал думать над ответом на вопрос, но за ним открылась дверь из консерватории, и на Сашу с счастливым писком налетела та самая девушка с тёмным каре, вошедшая в аудиторию после Миши. Опять выдохнул, но уже от облегчения, от ненадобности рассказывать о своём позоре.       — Кажется, я поступила! — поделилась она своей радостью. — Представляешь, комиссия сказала, что за сегодня ничего лучше не слышала!       Миша не без зависти смотрел на девушку, виснущую на шее у Саши. Голос высокий, чистый — сопрано, наверное. Вспомнилась девочка Ника из старшего хора его музыкальной школы — первая сопрано, единственная на всю музыкалку. Преподаватели её очень любили, отправляли на всякие конкурсы, давали лучшие партии. Миша с Никой не общался и не знал, как сейчас сложилась её судьба, но, вероятно, ей играли в перетягивание каната все известные консерватории и колледжи. Где в ней тоже души бы не чаяли. Как и неизвестной спутнице Саши. Тоже изнежена любовью преподавателей, наверное.       К ним подошли девчонки, всё это время стоявшие под крыльцом, и начали осыпать сопранку поздравлениями, мол, «умница», «мы в тебе и не сомневались». Миша тут же почувствовал себя неловко, будто он тут лишний.       — Я пойду, — лаконично сообщил он и, не дожидаясь ответа, пустился прочь от консерватории. Вот так просто, даже без сухого «поздравляю» и без «пока». При всём желании, Миша бы не смог поздравить безымянную девушку без желчного и завистливого подтекста. Так зачем же травить душу и себе, и ей?       Ехал домой, стараясь ни о чём не думать. Точнее, думать о чём угодно, кроме своего провала на прослушивании. Думал о Саше — в иных обстоятельствах они, может, даже подружились бы. Думал о его чехле-кейсе за спиной — что же там за инструмент; его или чужой? Да даже о его косом глазе думал, лишь бы не себя грызть.       И не грызть себя получалось ровно до тех пор, как Миша переступил порог своей квартиры.       В прихожей его встретила мама — такая нарядная и красивая, в лучшем своём выходном платье и с улыбкой до ушей. Мише вмиг стало неловко, даже стыдно — сейчас её расстроит, испортит настроение и ей, и себе. Так и остался оробевше стоять на пороге.       — Ну что, студент? — задорно, вместо приветствия, риторически спросила мама. Миша риторически промолчал. — Нет, я понимаю, пока ничего не известно, но, как думаешь, поступил? Да поступил, конечно, что за вопросы?! Ты же так готовился, они должны были там все с открытыми ртами стоя аплодировать!       Было одновременно страшно, грустно, злостно и стыдно. Страшно предвкушать реакцию мамы, грустно, что столько времени потратил впустую, злостно на свои опухшие «ложники» и стыдно становиться разочарованием семьи. Не в силах переварить свои чувства, Миша молча пристыженно пялился на носки своих ботинок. Некоторое время оба молчали.       — Миш, — он поморщился, — ну не молчи же!       — Мам, — голос звучал тихо, дрожал. Миша даже немного удивился тому, как непохоже на него это звучало, — они сказали, что я бездарность. Что я пришёл к ним с улицы. Что не место мне и моему хрипу в их консерватории.       Опять замолчали. Миша не решался поднять взгляд на маму, а она не решалась хоть что-нибудь ответить. По Мишиному ощущению, они простояли так в напряжённой тишине друг против друга битый час, прежде чем он решился посмотреть на маму. И не понял, лучше это или хуже чем то, что ему представлялось. Мама, конечно, больше не улыбалась, но и не плакала взахлёб — просто задумчиво смотрела на Мишу без тени осуждения или разочарования. А потом взяла и сочувствующе улыбнулась.       — Пойдём торт есть.       Торт ели тоже молча, усевшись в крохотной кухне и попивая чай. Миша всё пялился в тарелку, а мама — в окно, но даже не сговариваясь, они понимали, что думают об одном и том же. Только с разных точек зрения. Первой молчание нарушила мама.       — Что теперь делать думаешь?       Застрелиться.       — Не знаю.       Миша флегматично ковырял чайной ложечкой недоеденный кусок торта. Это был его любимый сметанник, очень вкусный, как из детства, когда всё было легче, но кусок не лез в горло. Мама наконец посмотрела на него.       — Не расстраивайся, — она опять «минорно» улыбнулась, — есть ещё много вариантов. У тебя неплохие стихи, да и ЕГЭ ты сдал прилично, может, на филолога? У тебя же был план «Б»?       — План «Б»?       Миша нервно улыбнулся и поднял взгляд, отпуская ложечку. План «Б»?!       — Да какой у меня мог быть план «Б», когда я днями и ночами повторял всё, чему в музыкалке научили?! — горько воскликнул он и встал с места. Мама заметно растерялась. — Мам, одноклассники по клубам ходили, а я — по операм! Навёрстывал упущенное! Учил все возможные партии для теноров! Какой у меня мог быть план «Б», если я поесть забывал?!       Мама смотрела почти затравленно, бегающим взглядом. Миша это видел, видел прекрасно и без очков, но не хотел — или не мог — остановиться.       — Да ты просто не понимаешь! С музыкой не может быть никаких планов «Б», с музыкой — раз и навсегда! Да я лучше в метро подохну от голода, играя на гитаре, чем получу другое, ненужное образование! А может оно и к лучшему, что ты не понимаешь — не хочу стать для тебя ещё большим разочарованием, чем есть сейчас.       Миша одумался только после этой фразы. Вот так всегда и происходит — сначала говоришь, а только потом думаешь. Потом, когда уже ничего не вернёшь на круги своя. И вот сейчас Миша растерянно смотрел на маму — она выглядела испуганно, не плакала, но была к этому очень близка. Что же он натворил?!       — Мам, — Миша испугался и сам. Присел рядом, — мам, прости, простипростипрости, я не хотел, сорвался…       Миша привлёк маму к себе и обнял покрепче, успокаивающе гладя её спину. Мама не заплакала и сейчас — хоть ярко переживала все эмоции, волю слезам не давала практически никогда. И Миша, человек меланхоличный, очень завидовал этому её качеству.       — Эм, — он удивлённо покосился на маму. Она так его называла, в большинстве своём, только когда ощущала вину перед ним и хотела хоть как-то её загладить. И получалось. Мелочь, а приятно, — это ты меня прости. Знаю же, как ты музыкой горишь…       Отсели друг от друга. Мама улыбалась, и Миша улыбнулся тоже.       — Попробуем поступить в следующем году, — подвела она итог, — а пока будем твои связки лечить.       Миша этот план воспринял сомнительным, но кивнул. Насколько он знал, чтобы вылечить его «ложники», нужно бы связки вообще в покое оставить на некоторое время, а как тогда практиковаться, как петь? Снова накатила грусть.       Снова в тишине, но уже в менее напряжённой, доели свои кусочки торта. Сметанника осталось ещё больше половины, потому было принято решение закрыть упаковку и убрать в холодильник. Мама принялась мыть посуду, а Миша прямо в пиджаке завалился на кровать в своей комнате. Пока мама была занята делом, Миша украдкой достал из кармана HQD, быстро затянулся, выдохнул, активно разбил клубы пара, и спрятал одноразку обратно. Хоть Мише уже и было восемнадцать, а спалиться всё равно боялся — мало ли, как отреагирует мама. Сын же для неё всегда остаётся маленьким ребёнком, и показательно перед ней портить здоровье не хотелось. Затянулся ещё. И ещё. А потом вода на кухне перестала шуметь, и Миша решил больше не рисковать. Решил залезть в телефон — всё-таки, только утром на пару минут в интернет выходил, а потом как-то не до него стало. Смартфон выудил уже из другого кармана, подключился к домашнему вай-фаю, и тут же его брови полезли на лоб.       Уведомление от ВК. Новое сообщение.       Саша Ом       Пойдём гулять?