Отпуская

Снова здесь, снова напротив зеркала. Как и два года назад. Смотрю на колючую щетину ввалившихся щёк — так я похож на него ещё меньше. Стандартная процедура: облачить потускневшую кожу скул в мягкую пену. Прикрываю глаза, когда едва различимый влажный звук раздаётся в тишине ванной. В многолетней тишине всей нашей квартиры. Сглатываю горький ком. Обычный набор действий: провести бритвой сверху вниз, обличая гладкие полосы болезненного серого цвета. Кого ты пытаешься обмануть? Еженедельная рутина, но я хватаюсь за неё судорожно, возлагая последние, умирающие надежды что-то спасти. Вернуть, если не его во мне, то хотя бы твой взгляд. Обращённый на меня, но мне не предназначенный. Его волосы переливаются золотом, стоит лишь одному издевательски-жалкому лучу солнца упасть на макушку. Моя же копна походит на траву илистого берега — невзрачная мокрая подстилка для грязных лап пришедших на водопой животных. Но он всегда с лучезарной улыбкой треплет меня по голове, говоря, что это самые мягкие волосы на свете. Он вообще много говорит. И столько же улыбается. Всякий без зависти отмечает про себя красоту неидеального ряда крупных зубов. Его улыбка освещает мир, тогда как от моей хочется спрятать всё живое. Только он один никогда её не пугается. Промакиваю лицо полотенцем и выхожу в гостиную. Она прикасается к моим скулам, дотрагивается до щёк — дорожка из слёз с моего лица перебегает на её пальцы. Я ведь всегда подходил для могильной сырости больше, чем для чего-либо другого. Больше, чем ты. Поначалу это было легко: в нас обоих подсвечивались частицы, оставленные им. И они стремились друг к другу даже сильнее, чем мы с ней искали утешения. Впервые он воскрес на похоронах. После случайного касания наших пальцев. Его любовь отпечаталась в её глазах так, как клеймится в детских лицах обожание родителей. Его любовь ко мне читалась в хмурости бровей, которую он вечно разглаживал. Позже мы вновь пересеклись, на этот раз уже в баре. Каждый пытался вытравить из себя пушинки одуванчиков — воспоминаний о нем. Они беспрестанно щекотали внутри, порываясь взлететь. Спиртное прожигало пищевод, вымывало эмоции, но его частиц внутри нас не могло и коснуться. В тот день мы упивались друг другом с особой жестокостью. Каждым прикосновением к её коже я ощущал, как дотрагивался до неё он. И впитывал, всасывал, поглощал каждую мелочь: движения, мимику, вздохи. Она прощала мне грубость и неуместную сентиментальность. Взамен я отзывался на его имя. Пока я пытался набрать в весе и загореть, она носила подаренные им вещи. Он оживал, когда мы были рядом: складывался из разговоров-молчаний, долгих объятий и вымученного секса. Цветастое платье из их отпуска в Италии напоминает неудавшийся гербарий. Потускневшие краски, износившаяся ткань — оно только прибавляет ощущение хрупкости нашим отношениям, которые и без того, кажется, ежесекундно рассыпаются пеплом в руках. Что-то изменилось в составе его любимого одеколона — больше не пахнет им. Или, может, это мне он уже приелся? Она прижимается ко мне грудью с такой силой, словно хочет проникнуть внутрь моего тела, слиться воедино. И я понимаю её: мне едва ли хватает выдержки, чтобы не сдавить костлявые плечи в попытке стать ещё ближе. Потому что огонёк, оставленный моим братом два года назад, сейчас тихо тлеет где-то под рёбрами, испуская последний дым. Потому что янтарные капельки тепла, подаренные ей мужем, выгорели и почернели. И мы беспомощны, как и два года назад. Не в состоянии спасти единственное средство от всепоглощающего ужаса. Его здесь нет. Как же долго мы обманывались? В кого превратились? И я виню его в том, что оставил меня на тошнотворном свету, где мне не место, в полном одиночестве. Что всё умирает и рушится, когда его нет рядом. В том, что ребенок у неё под сердцем — мой. Мы стоим, прижавшись друг к другу, посреди комнаты и ночи, хороня его во второй раз и отпуская впервые. Что-то неуверенно толкается в живот — сразу в два живота — словно высказывая недовольство теснотой. А мне так легко и спокойно, как не было уже слишком давно.