«Ты меня никогда не забудешь, ты меня никогда не увидишь».

Тушью на спине якудзы расцветали. Микаса внимательно смотрела на полоску горизонта, окрашенную в ярко-розовый цвет заката из окна комнаты верхнего этажа портового борделя. Белые паруса кораблей будто пылали алым пламенем, как в тех историях, что он шептал ей на ухо. И каждый раз она вот так провожала закат в надежде, что рассвет принесет ей соленый бриз на его обветрившихся губах и запах всех семи ветров на загорелой коже. Она ждала его каждый раз, а он возвращался и целовал ее так крепко и протяжно, что в глазах стоял только ворот его рубахи цвета индиго. Ждала лишь его, никого другого к себе не подпуская, как он и просил, каждый раз бросая хозяйке кошелек звенящих монет, за который мог бы ее выкупить вместе с ее дурным характером. А она лишь выдыхала ему в плечо, ласково и горячо, как ждала и как желала. Звезды таяли в ее груди, когда его руки прикасались к нежной персиковой коже. Она не выбелила ее, потому что, так хотел он. Привкус рома на его языке пьянил ее сильнее всякого саке, он ложился рядом, нашептывая на других языках что-то о его дрянной девчонке, а утром лишь говорил ей название далекого порта, в который направляется теперь. Микаса никогда не отличалась терпением и кротостью, свойственной женщинам. Она попросту не умела быть нежной и невинно-соблазнительной. Она окуналась в мучительный шелковый ад каждый раз, когда ощущала его руки на своей груди и ребрах. Микаса не умела подчиняться, только вести, не признавала власти над собой, так уж вышло, что за всю свою жизнь, она встретила лишь его, перед которым готова была опуститься на колени. Она заставляла его кричать ее имя в одержимости ее телом, забываться в ней до одури. Ей хотелось ловить его глухое рычание каждый раз, когда ее зубы оставляли отметины на его молодом и полном силы теле. Она собирала горячим и сухим языком капельки пота на его шее и ключицах, по линии позвоночника, лаская плечи и поясницу. С ним рядом ей не хотелось быть жесткой или причинять боль, разве что до побеления сжимая пальцами эти широкие плечи под синевой рубашки, разорвав ту перед этим в клочья. Им нужно было совершенно немедленно сойти с ума, его взгляд, его имя казались ей болезненно знакомыми, она будто всегда знала эти глаза, линию бровей, складку на переносице, когда он хмурился, властную хватку и привычку подчинять. Пока его губы в акте невиданной наглости терзали ее, самоуверенно и в то же время осторожно, а рука легла на талию, привлекая ближе, ее сознание полыхало первобытным пламенем страсти и вожделения. Вот она начинает отвечать, перехватывая инициативу, его руки сминают черный шелк ее кимоно, второпях забираясь под него, он криво ухмыляется отсутствию на ней белья, и не контролируя себя, с глухим звуком они падают на татами. Она чувствует на своих бедрах его слишком требовательные руки, без стеснения и по-хозяйски оставляющие красные следы. Ривай излишне напряжен, его похоть затмевает разум и передается ей, от чего она в порыве оказывается сверху, выдыхая «Мой Бамбино». Он был не слишком учтив и даже груб в своих ласках, она оставалась обжигающе холодна. Ее движения, плавные, размеренные и точные, возбуждали и завораживали, ее дыхание заменяло любые стоны и непристойности, обычно слетающие с уст полушепотом. Она своим телом, мягкостью и силой открывала ему те горизонты, о которых он не подозревал доселе и не смог бы постичь за такую короткую, почти мимолетную жизнь воина и моряка. Наверное, поэтому они обычно были так безрассудны. Его выдержке могли бы позавидовать многие, когда он, оправдывая ее ожидания, не в силах больше подчиняться и медлить, делал все по-своему, прилагая больше усилий чем оно того требует, не вызывая в ней ответных болезненных вскриков, лишь приглушенное мычание. Микаса смягчала его напор, подстраивалась, помогала, доставляя им обоим больше наслаждения. Она умела отдавать, тем, кто этого желал, хриплым дыханием, выгнувшейся спиной и приглушенными отблесками пламени в глазах. Ее волосы чернотой ночи рассыпались на татами, и ей оставалось лишь стонать в такт его ожесточенным толчкам, приподнимая ладонями собственную грудь, пока его язык творил что-то невообразимое с напряженными сосками. Гладкая кожа покрывалась испариной, а с ее губ срывался негромкий смех, перерастающий в громкий стон, когда девушка принимала его в который раз. Микаса чувствовала, как их поглощало пламя, сметавшее все в округе, создавая впечатление нахождения в абсолютно иной реальности, древней, сильной и свободной. В этих диких рывках, в почти хрусте собственных ребер , в том как сильно он вбивается в нее своим избитым пахом. Ее чувства обострялись, а крик был поглощен пересохшими искусанными ею самой прежде губами. Девушка только прижималась сильнее, настойчивее, требуя большего, моля об освобождении, ей нужна была вся его сила, вся выносливость в этих ритмичных движениях. Она позволяла все, осуществляла самые потаенные фантазии всего за одну ночь, дарила обладание своим телом и в упоении завладевала душой. Они все не могли сбавить темп, превращая все это в гонку на выживание, в настоящий бой со своим естеством, в котором оба безнадежно проигрывали каждый раз перед тем, как он снова уходил на полгода. А она ждала его как волчица, плакала, под утро угасала, моля богов привести его обратно. Но он все не возвращался, а звезды упорно молчали в ответ на ее молитвы, такие далекие, холодные и безразличные. И рассвет полыхал яростью ее потерь, когда она через два года сдалась и вовсе разлюбила, похоронив свое сердце в утреннем зареве, когда другой увозил ее из портового города в далекую страну. А она пошла за ним следом, цветя в его руках, словно сакура, так же ласково вздыхая и оставляя следы от сока, как и прежде, на татами, умирая с каждым рассветом. Она научилась их больше не видеть. Возвращаться плохая примета. Я тебя никогда не увижу. А его глаза были устремлены в небо, такое же серое и глубокое, как и ее глаза. Мысли Ривая были обращены к ней, такой жгучей и живой только для него одного. И он направлял свою душу в небо, к ней одной, дабы уберечь ее от всех невзгод в предсмертном хрипе прося своего товарища ее отыскать и подарить ей счастье, которого он так и не смог. Рубаха цвета индиго, насквозь промокшая от крови, прилипла к груди, когда нож с такой легкостью и по такой глупости вошел в него. Он умирал так, как и думал, с привкусом рома и железа во рту, но не так как желал. В тот миг ему впервые так безудержно хотелось познать ту сладость и радость жизни, что дарила ему одна лишь она. Ее имя застряло комом в горле, когда рука Ирвина судорожно сжимала его похолодевшую ладонь. И, по своему желанию, ветром он направился к ее окну, чтобы распахнуть его в тот день, когда друг должен был увезти ее для жизни, о которой он мечтал сам. Он стал облаками в небе, чтобы наблюдать, как ее корабль под белыми парусами уплывает вдаль. Он стал каждым рассветом, чтобы лучами солнца дарить ей поцелуй, смотря, как цветет она и растут ее дети. Он был каждой каплей дождя, что касалась ее лица и рук, и серебрил ее волосы своим дыханием в полнолуния. Заслоняя ее от простуды силой своих крыльев, он все думал, Боже Всевышний, как не смог он больше чувствовать вкуса этих губ, как мог шептать лишь шелестом листвы ее имя, ее святое имя. И на ее смертном одре он плакал горько и беззвучно, как не хотел он, чтобы она уходила, как хотел он скорей ее увидеть! Всего на миг он смог коснуться ее щеки, губами собирая алмазные слезы. Даже если на землю вернемся Мы вторично, согласно Гафизу, Мы, конечно, с тобой разминемся. Я тебя никогда не увижу.