Дань

1328 год. Москва.       Тихо было. Лишь едва уловимый скрип пера по пергаменту нарушал гробовую тишину, что царила в тускло освещённой комнате. Пламя стоявшей на столе свечи чуть дрогнуло, когда дверь отворилась, и раздался голос:       - Княжыч, посылали за мною?       Мужчина оторвался от письма и поднял свои тёмные глаза на вошедшего, внимательно, цепко оглядывая.       Юноша на пороге не был ни высок ростом, ни крепок. Оно и понятно. Как тут окрепнешь, когда чужаки то и дело уводят и губят толпами твой народ, топчут родную землю и льют на неё горячие кровавые реки. На вид ещё мальчишка был совсем, и семнадцати лет не дашь. Но голубые глаза смотрели совсем не по-детски, серьёзно, прямо на Калиту.       Князь отложил острое перо в сторону и кивнул.       - Да, - он сделал повелительный жест рукой. - Присаживайся, Москва.       Михаил закрыл за собой дверь и прошагал к столу, сел напротив, на мужчину перед собой выжидающе уставился. Ему было ясно, что не чаи гонять его позвали в такой час. Значит, случилось что. Миша ждал. А князь Московский не спешил, всё молчал и смотрел куда-то сквозь него.       - Как дела у тебя, Миша? - вопрос простой, да и сказан так ласково, почти с отеческим участием. Но Москва лишь подобрался от этого сильнее. Нет, не случилось ничего. Надо ему что-то от Миши.       - Как обычно, князь-батюшка, - спокойно ответил юноша, пожимая плечами и мельком осматривая письменный стол. Взгляд зацепился за пергамент, но Калита его тут же отложил от свечи подальше, в сторону, дав понять, что не Мишиного это ума дело. - Нечем обрадовать Вас. Да и огорчить нечем.       - То, что огорчить нечем, это хорошо... - задумчиво проговорил правитель, наконец, взглянув прямо на Москву. - А у меня вот есть для тебя новости кое-какие. Слушай внимательно.       Московский кивнул, давая понять, что он весь во внимании. А сам и не знал, чего ожидать. Но сердце его чуяло: хорошие новости к ночи вот так не рассказывают. Да ещё и руки перед собой сцепив.       - Оброк собрали.       Москва аж выдохнул неслышно. Эта новость всегда была для него хорошей. Она значила, что ещё какое-то время ему удасться не слышать ни свиста кнута, ни треска пожарища, ни чужой уродливой речи, которую он, однако, уже выучился понимать.       Он эту новость и так знал. Сам ведь на месте не сидел, всё делал, лишь бы этот оброк чёртов собрать, откупиться ещё хоть на чуть-чуть. Лишь бы рожи ненавистной не видеть подольше, лишь бы рубцы на спине хоть немного стянулись...       Не нравилось Мише, когда обгоревшая кожа сходит слоями, когда вместо крика из обожжённого горла только хрип выходит. Когда пресмыкаться приходится, последнюю рубаху с себя снимая, лишь бы ханы ордынские нажраться могли вдоволь и не набегать на его земли, тоже не нравилось. В глотку вцепиться хотелось нестерпимо. Но что он мог сейчас, такой слабый? Выбирать не приходилось.       - Это благая весть, - Московский кивает, немного расслабляясь. Даже улыбнуться выходит слегка.       - На рассвете поедут послы в Орду, - продолжил князь. - Да только не один лишь оброк они отвезти едут. Задание у них есть важное, ответственное очень. И как-то неспокойно мне за них, Москва. Ты с ними поезжай да проследи, чтобы всё гладко было.       У Миши из-под ног будто земля ушла, уши заложило, точно его в воду бросили. И камень на шею не забыли повязать любовно. Не смог он скрыть всего того ужаса, который испытал при этих словах.       Он глотает детское “почему я?”, прокашливается, возвращая лицу спокойное выражение, и говорит, изо всех сил стараясь голос держать, чтобы не дрожал.       - Что же за поручение у них такое, князь-батюшка, что у Вас сердце не на месте?       - Территории северные нам хорошо бы сделать своими, - ответил правитель, задумчиво рассматривая свои руки. - Владимир, Новогород... Понимаешь, Миша? И не хорошо бы. А надо их сделать таковыми.       Москва прищурился слегка. Он понимал. Но не понимал, как.       - На Новгород идти? Сейчас? Разумно ли?       - Неразумно, - Калита кивнул, прикрывая глаза. - Мы по-другому поступим. По-умному. Я там княжить стану. А потом помаленьку и присоединим их к княжеству Московскому. Глядишь и ты пару вершков в росте прибавишь, - князь хмыкнул.       Московский хмурится, шутку не оценив. Конечно, ему хочется этого. Чтобы все территории разрозненные под одним лишь управлением были. Под его управлением. И не пару вершков он прибавить хотел. Он всё хотел. Всё, до чего мог дотянуться. Чтобы куда ни глянь, всё его было. Вот только пока он лишь маленький городишко, не чета тому же Новгороду. Всё ещё умники находились, кто его мог издевательски "Кучково" назвать.       - И чтобы там княжить, Вам нужен кто-то за спиной, с кем спорить не станут, - кажется, Москва начинал понимать. - А, если и станут, то ничего хорошего из этого не выйдет.       - Зришь в корень, молодец, - Калита одобрительно улыбнулся. - Поддержка нам нужна от хана. Посильная.       - За тем и едут в Орду послы, - заключил Московский. - А как не получится? Это же стоить чего-то будет наверняка, они ради нас и пальцем просто так шевелить не захотят. Оброка мало будет.       - Как раз за тем, чтобы получилось, ты туда и едешь, - голос Калиты уже не звучал ни мягко, ни по-отечески. Отрывисто. Как в крышку гроба гвозди забивал. Москва сжал руки на коленях так, что короткие ногти впились в ладони.       - А я при чём? - вырвалось. Не сдержался он. На князя смотрел с почти нескрываемой детской обидой. - Что я могу?       - В переговорах поможешь, - князь ответил быстро, Москва и договорить толком не успел. Готовился, что ли, к разговору этому... - Люди наши языком ворочать умеют, сделают всё, что только можно. Но и ты же не последний человек. Сам умеешь завернуть так, что заслушаешься. Да и для тебя же стараются, грех не подсобить.       - Для меня? - эхом повторил Московский.       - Ну а для кого? - Калита снова по-доброму улыбнулся. А Мише от этой улыбки стало тошно. Сбежать хотелось. Забиться где-нибудь, чтобы никто не нашёл. Он был готов сделать, что угодно. Что угодно, лишь бы не ехать туда. Мысль бешеная в голове крутилась, очертания принимала догадка. И от этой догадки страшно становилось и противно. Калита это всё с лица Мишиного, как с того пергамента, считал. Понял, о чём тот думает. Он привстал, одной рукой на стол опираясь.       - Ты пойми, я всё для княжества делаю. Чтобы ты сильнее стал, и никакая мразь не могла больше хозяйничать и распоряжаться тобою. Чтобы свободу нашу приблизить скорее. А в борьбе за это, Миша, - широкая шершавая ладонь легла на щёку Москвы. Глаза юноши расширились, когда князь многозначительно договорил. -... все средства хороши.       Стул с грохотом упал на пол, когда Московский отскочил от мужчины, шарахнулся, как от огня. В светлых глазах пламя свечки отражалось, будто изнутри Москву жгло. Во взгляде не читалось ничего, кроме гнева, отвращения. И понимания.       Он никогда и никому не рассказывал, что пришлось ему пережить. Даже если бы Миша очень захотел, не смог бы. Но почему тогда Калита выглядит так, будто знает всё? И почему, даже если догадался, даже если знает, отправляет его туда?..       - Ты... - голос у Миши предательски дрогнул, но руки сжались в кулаки с невиданной силой. - Думаешь, я недостаточно уже пожертвовал? Что ещё им нужно?! Сколько крови моей нужно, чтобы напиться?!       Калита, однако, и глазом не моргнул. Ожидал такой реакции. Он лишь сел обратно, к пергаменту потянулся, скрутил, перевязал его бережно и принялся свечу топить, продолжая:       - Им нужно доказать и показать, что мы преданы и покорны. Даже если это совсем не так.       - В том году не хватило доказательств?! - Москва загнанно, тяжело дышал. У него в ушах до сих пор звон стоял и крик Василисы. Он каждое слово помнил, когда её, истерзанную и изуродованную, покорённую, под руки держали. С какой ненавистью и презрением она выплёвывала изо рта вперемешку с кровью каждое проклятие, как горели её заплывшие от побоев глаза. Как пожелала ему сгореть в огне. "Монгольская подстилка!"       Хуже удара под рёбра. Потому что правда.       Москва дыхание выровнять пытался, да без толку. То, с каким спокойствием собственный князь был готов отдать Мишу на растерзание, выбешивало до цветных кругов перед глазами.       - Подавление тверского восстания было выгодно не только Орде, но и нам. Тебе, в первую очередь, - напомнил правитель. - Одним претендентом на звание столицы меньше.       - Если твои люди столь не состоятельны, что не могут умаслить хана, то почему бы самому не поехать? - Московский прищурился. - Поди, слово князя больший вес будет иметь, чем моё. Я же и не столица вовсе! Отчего же именно я вдруг там понадобился? Для переговоров? - изо рта вырвался нервный смешок.       - Москва, прекрати сцену! - прозвучало пощёчиной. Калита грозно посмотрел на юношу. Продолжил, слова чеканя. - Как ты верно подметил, я князь. И твоя прямая обязанность мне повиноваться. Отчитываться я перед тобою не собираюсь. Сказал, что ты едешь, значит, едешь. Коли твоё честолюбие так велико, так сохрани его остатки, и заканчивай вопить, как неразумный ребёнок.       Печать с силой погрузилась в свежий воск. А Москва чувствовал, будто его самого ей, печатью этой, придавило. Крепко. Не вырваться. Миша был готов взвыть. Он губу прикусил до крови. Руками себя обхватил и глаза зажмурил. В голове загнанной птицей билась лишь одна мысль: "Нет! Нет! Нет!!!"       Перед глазами проносится вся та боль и унижение, которую пришлось пережить, проглотить, перетерпеть. Вмиг в памяти оживает страшный образ, возвышающийся над ним. Горло, которое душит то бичёвка, то чужие руки, сжимается в рвотом позыве. Того и гляди вывернет. Чужие прикосновения, выжигающие всё внутри похлеще пожаров, слова на чужом языке. "Не рвись, мальчишка. Не будь глупцом. Хуже будет."       В чувство приводят руки на плечах. Москва и не заметил, как Калита встал и к нему подошёл.       - Ну что ты себя изводишь, Миша, - снова этот голос. Тихий, участливый. Отвратительно добрый. Лживый. - Ты ведь не только для себя стараешься. И не для меня.       Москва открывает глаза, смотрит на князя со смертельной усталостью и презрением, но больше не рвётся. Сил не осталось. Позволяет провести ладонью по золотым волосам, приглаживая. В его руку, что плетью висит вдоль туловища, вкладывают свёрток. Пергамент с печатью князя Московского. А скоро, думается, это будет печать ещё и князя Новгородского и Владимирского...       - Ты просто помни: на кону твои стремления. Твоя свобода. И свобода народа русского. Ты об этом лучше думай, а не о том, какой я злодей. Как видишь, слово держать умею. Не тронули тебя ни разу при мне, не обидели, дань боле не приезжают имать и тебя мучать. Но за всё нужно платить. Таков закон.       Миша смотрит перед собой невидящим взглядом. И кивает. Лишь руки сжимает бессильно. Он ничего не может с собою сделать.       Москва разворачивается и идёт прочь. В голове шумит.       Уверен ли он, что Калита слово сдержит, что княжество Московское от его княжения на северных территориях сильнее станет? Не уверен.       Уверен ли он, что Калиту больше заботит личная выгода? Пожалуй, в этом уверенности больше.       Уверен ли он в том, что своего добьётся, с княжеской помощью или без неё?       Уверен.       У самой двери Московский обернулся. Посмотрел на правителя с едкой усмешкой.       - Меня, поди, тоже в оброк подписал, цену назначил? - он криво ухмыльнулся. - Что ж, надеюсь, ты мою шкуру хоть за дорого продал.       Не дожидаясь ответа, юноша покинул комнату, хлопнув дверью.

***

      До Сарай-Бату долго ехали. Но дороги Миша не запомнил. Всё как в тумане было. Он даже не запомнил, сколько точно дней они в пути провели. Но знал точно - за лошадью на привязи босым идти многим дольше.       Здесь всё чужое. Даже запах. В раскалённом душном воздухе стоит тошнотворная смесь из трав, костров, немытого тела, конского навоза и пряностей. Москва сдерживается из последних сил, чтобы не сморщиться и не зажать нос рукой, ему тут же становится дурно.       Он не уверен, что марево, из которого им навстречу выходят тёмные фигуры, стоит от жары, а не у него в глазах мутнеет просто. Хотелось бы, чтобы это всё было мороком, дурным сном. Но Миша не просыпался.       В шатре было только немногим легче. Вонь никуда не делась, просто перебилась и смешалась со слишком сильным ароматом благовоний. От них болела голова, хотелось уйти отсюда как можно дальше, воздуха свежего глотнуть. Солнце здесь не слепило и не жгло, заставляя глаза отводить. Вот только Москва их всё равно отводил. Смотреть на хана, который возвышался над ними, сложив ноги по-турецки, юноше хотелось в последнюю очередь.       Однако, всё же подняв взгляд, Михаил так на хана и не взглянул. За плечо его уставился. И при виде высокой тени, что стояла чуть в отдалении, внутри всё обожгло паникой, животным ужасом.       Тень, кажется, этот взгляд Миши почуяла. И усмехнулась. Москва отчётливо увидел во тьме хищный блеск янтарных глаз.       Переговоры долго длились. Мучительно долго. Тень молчала, услужливо позволяя хану самому с гостями побеседовать. Лишь пару раз наклонялась и тихо говорила что-то на ухо. Москва не сумел разобрать. К ним же ни разу не обратилась. Видимо, считала выше своего достоинства разговаривать с холопами. Он часто говорил Мише, что тот не более, чем букашка. А с букашками разве разговаривают?       Но Москва чувствовал на себе этот взгляд... Высокомерный и насмешливый. Заживо пожирающий. Хотелось отмыться, кожу с себя содрать, лишь бы не ощущать его.       Его пытки уже начались. Ожидание, неизвестность - тоже пытка. Да похуже многих. Когда знаешь, что исход необратим, но не знаешь, когда именно он тебя настигнет. Ожидание изматывает, заставляет бояться сильнее и ложную надежду вселяет. А, может, пронесёт?.. Может, не будет Мише ничего? Поговорят да домой поедут. Вот только Москва уже давным-давно потерял надежду. Одна вера осталась.       Потому, когда ему слово дали, как Калита и обещал, у Миши в голове молитовка пронеслась сама собой "От злых людей". Юноша встал и понял, что ноги не держат - списал на то, что сидел он долго неподвижно. Сердце в глотке билось, руки онемели. Но Миша выдыхает раз, второй. И глаза поднимает. Подбородок вздёргивает.       Он собирает всю силу и дух, что в нём остались, говорит чётко, голову не опуская, глазами впиваясь в лицо хана так, будто и правда может ему одним лишь взглядом навредить. Важно при этом говорить уважительно, но уверенно. Не лебезить. Страх свой не показывать.       Первое - если ведёшь себя, как холоп, то и говорить с тобой нечего. Надо держаться ровно, дышать и говорить спокойно. Тогда и слушать тебя станут.       Второе - животные чувствуют страх. А Орда самый настоящий зверь. Хищный, плотоядный и беспощадный. Впецится - не отпустит. И Московский знает: он упивается страхом, дышит Мишиным отчаянием и болью.       "Так задохнись же ты, образина" - думает Московский, заканчивая свою речь и глядя за плечо хану. Не увидит Орда его страха. Не доставит ему Миша такого удовольствия.       До ушей доносится чуть слышный смешок. Москва не видит - знает. Ухмыляется, скотина. Доволен. Есть ещё, что в Мише ломать, что давить и вытравливать. Не терпится с "наглого сучёнка" спесь сбить.       Миша опускается обратно, а сам понимает, что рукам больно. На ладонь смотрит и видит лунки кровавые от ногтей.       Когда он отрывает взгляд от своей израненной руки, то едва заметно вздрагивает. Пропала тень. Силуэт позади хана исчез, будто его и не было вовсе. Будто Мише это всё привиделось. А, может, и правда привиделось?.. От жары-то всякое бывает. А, может, молитовка помогла...       Становится легче. Вроде как, тиски чуть разжали, удавку не сняли с шеи, но слегка ослабили. А, с другой стороны, только хуже делается. Смотреть на Орду ему не хочется, но выпускать его из поля зрения тоже желания мало. Москва ёжится. Тревога накатывает с новой силой. Люди тьмы боятся оттого, что не ведают, что в ней. Неизвестности боятся. И Миша боится.       Спустя некоторое время всё же выходит выдохнуть. Расслабиться, когда на расстоянии вытянутой руки твой враг - непозволительно. Однако Московский бы предпочёл тысячу раз быть убитым ханом и всем его войском, чем ещё мгновение чувствовать на себе чужой прожигающий взгляд.       Они успевают обговорить размер оброка, Московский слушает, как зачитывают всё то добро, что они привезли в качестве дани. Отмечает, что имени своего там не услышал.       Однако же, когда вопрос о пленниках подняли, сзади послышался шум. Кто-то в шатёр зашёл. Москва оборачивается. Взгляд быстро пробегается по снаряжению тяжёлому, сабле, кинжалу на поясе. Смекает - воин. И смотрит этот воин прямо на него.       - Михаил, ты ступай пока, документ отнести нужно. Тебя проводят, - Москва смотрит на одного из послов, что сидит к нему ближе всех. И видит на дне глаз у того плохо скрываемую усмешку. Может, кажется ему, и не было там ничего вовсе. Вот только Миша разбираться не намерен.       Москва его за шиворот берёт крепко и к себе тянет, в самое ухо почти что шипит:       - Без меня уехать посмеете - я лично каждому глотку перережу, когда вернусь, так и знай.       Московский отпускает ворот рубахи и брезгливо обтирает руку, глядя на человека. По глазам видно - понял тот, что не шутит Миша ни капли. Миша и не шутил. Не знал он, сколько придётся пробыть в этом логове. Зато знал, что не отпустят его, покуда не натешатся, пока не выпьют столько крови из него, сколько за раз сумеют.       Москва встал и из шатра обратно на солнцепёк вышел. Даже вечером тут не становилось легче. Только к ночи мёрзнуть начинаешь от холода, что до костей проедает.       Он почувствовал, как его с двух сторон за руки взять намереваются, чтобы за спиной их свести, и тут же рванулся сильно, взглядом недобрым, предупреждающим одарил. Такой взгляд у раненых зверей бывает, которых в угол загнали.       - Не вздумай меня своими грязными руками трогать! - Москва некрасиво ощерился, того и гляди волосы дыбом встанут. А затем спину распрямил, снова подбородок вздёрнул и сказал негромко, но чётко. - Сам пойду.       Его больше не пытались вести. Но и одного, конечно же, не оставили. Сопровождали до самого шатра. Москва ухмыльнулся мрачно. Вы гляньте, и охрану-то ему выделили! Хотя, тут скорее, не ему, а для него. Неужто боится, тварь, что выкинет Миша что-нибудь? А Миша может. Кинжал на поясе у чужака уж очень заманчиво поблёскивал.       А вёл его этот басурман, такое чувство, что через весь город специально. Чтобы слышал Московский тут и там речь знакомую, чтобы видел лица измождённые, полуживые от тяжелой работы и голода постоянного, чтобы сердце у него кровью обливалось сильнее. Взгляд снова на кинжал ложится.       Может, Москва и букашка. Да вот только кусается эта букашка, и очень больно.       Он мало что может. Только разозлит. А ещё наверняка сорвёт своим безрассудным порывом переговоры. Думается, дома ему за такое достанется вдвойне. Но какая разница, где получать? Всё равно ведь истерзают. Будет хуже, многим хуже. Страшнее. Больнее.       Но в ответ хотелось хоть сколько-нибудь больно сделать. Стереть с лица ненавистного эту улыбку гнусную. Чтобы не только Мишина кровь проливалась.       Михаил сам своей удаче удивляется, когда басурман отворачивается, внимание на чём-то сосредоточив сбоку. И не на Москве явно. Миша уже тянется к оружию на поясе, как вдруг замирает, слыша крик.       Отчаянный. Детский. На родном языке.       Московский взгляд от стали отрывает и видит мальчика. Мал совсем, на истощённом тельце лохмотья свисают. Кудри, когда-то белые, сбились в один серо-коричневый клубок. А по лицу чумазому слёзы горячие ручьями. Мальчик хрипит от натуги, из последних сил плачет. Кажется, что слёзы у него сейчас иссякнут, и он прямо тут замертво упадёт.       Он женщину обнимает, что рядом с ним сидит, складки платья её комкает и лопочет что-то быстро-быстро. А она его успокаивающе так, ласково по спинке костлявой гладит и приговаривает, что приедет скоро, что за ним обязательно обернётся, что найдёт его непременно. Вот только Миша её взгляд видит отсутствующий. Глаза слезящиеся, обречённые. И платье. Худое платье, но не лохмотья.       Выкупили мальчика. Домой он поедет вместе с ещё скольким-нибудь количеством пленников, что сюда толпами уводили бесчисленными. Хоть немного удалось послам сторговать. Значит, переговоры идут как надо.       Мальчика от женщины отрывают, ведут в сторону, откуда Миша пришёл. А женщина вслед ребёнку смотрит долго-долго, пока её за руку не хватают и на чужом языке не начинают ругать последними словами, обратно тащат.       Наложниц не позволено выкупать.       Москва не дышит. Смотрит на кинжал. И руку от него убирает.       Его ведут дальше. А Миша перед собой глядит только, под ноги. От боли грудь сдавило так, что ни вдохнуть, ни пошевелиться. Помнил он тех, кто за него жизни отдавал. Кто защищал, безуспешно, но отчаянно. Как в крови всех утопили, тоже помнил. А кого не утопили - увели. И доля у них теперь хуже смерти.       Если и суждено ему страдать, боль выносить и унижения, то не ради князя, не ради послов, не ради себя даже. Ради них. Ради них всех. Чтобы им боль облегчить. Когда-то они отдали всё, чтобы защитить его. Теперь его очередь.       Миша стоял перед тяжёлым пологом шатра, голову уронив, взглядом пустым себе под ноги глядя. Пергамент с печатью жёг дрожащую руку, как свежее клеймо. Закат алый затухать стал. Где-то там за горизонтом Родина и люди, к которым нужно вернуться, во что бы то ни стало. Которых нужно спасти, уберечь. Тогда и он спасён будет.       Он заберёт себе столько мучений, сколько нужно будет. Чтобы кончилось это всё скорее. Он сделает всё, любыми средствами. И любую дань заплатит.       Москва последний раз выдыхает, дрожь унимая. И полог свободной рукой в сторону отодвигает. Внутрь ступает, как в воду с обрыва последний шаг делает.       Позволяет тьме в шатре себя поглотить.