привычки (не) меняются

осаму вообще-то в полном порядке. он носит гораздо меньшее количество бинтов, не лезет на рожон, для забавы и хоть каких-то эмоций на душе, и, вроде как, любит жизнь. ножи больше не вызывают у него желания воткнуть их себе в грудную клетку, спасение людей он больше считает долгом перед собой, чем перед мертвым другом, а дней без желания утопить себя, если не в канаве, то в ванной, гораздо больше, чем он только мог сначала представить. и это прекрасно, как каждый раз говорит накахара, когда за каким-нибудь, еще горячим, ужином поднимается эта тема. дазай рад, что он уже, можно сказать, поправился или хотя бы почти, но он пытается и ради спокойствия родного человека будет стараться еще больше. только вот он не рад, что его напарник, хоть и старательно делает вид, все еще не доверяет ни ему, ни его изменившейся личности. он сопровождает осаму везде, где только можно и, вроде как, нельзя, готовит и кормит его чуть ли не с ложки, потому что картинка дазая с вилкой, воткнутой прямо в горло рядом с кадыком появляется на периферии сознаний каждый гребанный раз. потому что ему страшно, что это произойдет снова, потому что он боится, что снова не доглядит и придется просить помощи у ёсано, а та снова будет смотреть на него вопросительно и говорить, что осаму не хотел бы возращения к жизни. так все говорят, даже дазай раньше. особенно когда чуя его чуть ли не из петли вытащил лет так в семнадцать. тогда кажется они впервые поссорились настолько сильно, что совсем не разговаривали, даже, чтобы прирекнуться и оскорбить друг-друга, больше недели. накахара тогда думал, что допустил тотальную ошибку и почти что выкурил, если не все свои легкие, то, ноющую где-то там за слоями органов, душу. осаму возвращается в их общую квартиру спустя ровно семь дней и пятнадцать часов. чуя помнит тот день слишком отчетливо, для человека, который отговаривался, что дазай и его судьба ему безразличны. брюнет вернулся в полдень, хлопнул, почему-то оказавшуюся незапертой, дверью и, кинув накахаре о том, что к десяти вечера он должен быть готов к зачистке, завалился на диван прямо в одежде и почти мгновенно провалился в сон. чуя почти в немой истерике дрожащими руками снял с него грязный плащ, подложил под голову подушку и укрыл пледом. потому что волновался. потому что ему было, черт возьми, страшно, что за этот перерыв в их дружеских отношениях, дазай вскроет себе вены куском стекла разбитой бутылки где-то в темном переулке и на утро ему придется искать его труп. чуя тогда думает, что не выдержал бы такого и отправился бы на тот свет вслед за напарником, и все также молча идет курить на балкон в одной огромной футболке, несмотря на мороз. он молчит, молчит, молчит и спустя где-то три сигареты тихо зажимает себе рот в безмолвных рыданиях. флешбеки накатывают внезапно, когда дазай, уставший после почти суток в завале на работе снова приходит в полдень, снова засыпает на диване и снова не снимает с себя даже обуви. чуя понимает, что его трясет, когда разливает свеже-заваренный кофе на ворс ковра. он понимает, что, если дазай уже в порядке, то, ему же кажется нужна помощь. и тогда он думает лишь о том, что разговорами об этой теме, он лишь триггернет и так настрадавшийся разум осаму. и тогда он решает молчать. молчать, молчать, молчать. пока в потоке мыслей не замечает, что почти ступает на магистраль, а дазай хватает его за плечи и смотрит тогда так пристально, что невольно чуя думает, что сейчас он просто превратится в горстку пепла от такого настойчивого взгляда, что ворошил внутренности и пытался рыться в запертом разуме. не вышло. дазай думает, что расспросит его, когда они придут домой, а чуя убегает в душ, стоит только ему снять в обувь, а позже убежать, ссылаясь на то, что его резко вызвал огай. огай то действительно вызвал, но дело не было срочным, нужно лишь было подготовить бумаги к собранию комитета, которое вообще было намечено на конец месяца. делать что-то сейчас было необязательно, особенно, если учитывать, что их должны будут ждать еще десятки миссий, по которым придется отдельно писать все заново. осаму тогда залезает в ноутбук накахары и видит, что никого срочно никто не вызывал и начинает паниковать. не то чтобы нездорово сильно, но невнимательность у дороги не присуща чуе, так какого, спрашивается, черта? он теряется в догадках, слушает голос автоответчика и не позволяет себе даже идти на кухню или ванную. потому что он может сделать что-то не то. потому что может снова потерять доверие накахары, которое собирает по крупицам вот уже почти полгода. потому что пачки тонких сигарет, почти не дающих эффекта от никотина, теперь сменились крепким табаком и увеличились в количествах раза так в три. а еще потому что накахара с головой ушел в работу и стал брать даже те задания, которые не входили в его обязанности. а еще он вошел в режим сон-работа-сон-работа и так до бесконечности. осаму даже не уверен ест ли он. осаму не уверен в порядке ли он. осаму ни в чем не уверен, но он почти точно знает, что в этом виноват он. виноват в том, что его близкий человек тонет в тревожности и старается утопить себя в делах, лишь бы не думать о том, что, возможно, дазай сейчас вскрыл себе вены в ванной, повис под их потолком или лежит мертвый в кустах. он не хочет думать ни о чем и закапывает себя как можно глубже, будто тотальное изматывание себя чем-то спасет от всего этого негативного говна, что скопилось в его воспаленном мозгу. дазай тогда думает, что ломает все, к чему прикасается и ставит себе в цель спасти не просто жизнь кого-то из простых людей, а спасти жизнь или хотя бы ее остатки того, кто, кажется только что вырубился прямо в прихожей, когда сел на скамейку, чтобы разуться. это происходит в час тридцать ночи, но осаму не ворчит и лишь думает о том, что, почему-то, чужая масса в его руках почти не чувствуется. руки дрожат, когда он поднимает невесомое тело и дазай обнуляет его, в надежде, что это всего лишь расшалившаяся способность. так и получается, видимо, старший совсем забегался в гонках между ним и его тревожными мыслями. кровать прогибается и осаму укладывает тело на подушки. под лунным светом из окна бледная кожа накахары будто светится изнутри, как хрусталь. залюбовавшись, шатен на секунду забылся, а в следующую уже накрыл чую одеялом. старший и так был холодным, замерзшим на ощупь, не хватало еще, чтобы он заболел окончательно. самому спать не хочется. саке горит в желудке, а в мыслях лишь страх. что, если он загоняет себя до того, что спасти его даже не получится? что, если он уже в таком состоянии? что, если...? - ложись, - голос сзади хрипит, откашливаясь. рыжий ворочается, распутывает собранные отросшие волосы и кутается в одеяло, а потом резко встает. дазай удивленно кидает на него взгляд, пока тот роется в карманах, предположительно, в поисках зажигалки с сигаретами, - ты куда-то их положил? в голубых глазах внеземная усталость, изнеможение и бессонница. такой пустой взгляд пугает, как и пугает пошатывающаяся накахаровская походка, когда он плетется в прихожую, а потом звякает ключами из карманов плаща. ищет. ищет спасения и забытья в этом никотине, а мог бы в... - давай поговорим, - шатен бросает на него взгляд, когда тот открывает в окно, чтобы подымить. чуя молчит и топит себя в плохих привычках саморазрушения и предпочитает ничего не говорить, не нагружать проблемами того, кто сам, как ему кажется, тонет, - ты мне не веришь? в ответ опять молчание вместе с шумом завывающего ветра и единиц машин, проезжающих по магистрали. вообще-то сегодня пятница, а значит йокогама не должна спать, вот только, уже полтретьего, а значит люди либо все еще тусуются по клубам, либо разъезжаются по домам. третий вариант - это черные машины мафии, как никак сейчас время идеальное для нее. - верю, - через несколько минут отвечает он, поглубже затягиваясь. голос совсем севший, уже больше напоминающий сипение. вроде как слово было произнесено уверенным тоном, а вроде как чужие, дрожащие то ли от стресса, то ли от холода, пальцы говорили совсем об обратном. не позволяющий себе слабину на работе, которая занимала теперь девяносто процентов его времени, сейчас был слишком уязвимым, но держал маску крепко. - тогда почему? - вопрос звучит не законченно, обрывчато, хоть и мысль его понятна обоим собеседникам. чуя тушит сигарету о подоконник, уже весь покрытый этими точками пепла, и уже поджигает другую. младший не удивился бы, узнай он, что на зависимость уходит половина чуевской зарплаты, - ты все время молчишь, куришь, часами рыдая в туалете? я боюсь представить, не скупаешь ли ты уже наркоту напрямую у огая? вещества были запретной темой после того, как пару лет назад накахара сам нашел осаму с передозировкой. вот только теперь они меняются местами и способность работать на паре часов сна трое суток подряд кажется ничем иным, как пристрастию к стимуляторам. да и постоянно скрытые под слоями ткани, предплечья, пустые, погасшие глаза, да и сама бледность, исхудалость только подавала признаки того, что его мысли могут найти подтверждение, стоит только подвернуть чужие рукава. однако все летит к чертям, когда накахара именно это и делает. вместо уколов, там оказывается лишь множество ожогов. обычных людей это, может быть, и ужаснуло, но не осаму, что только недавно начал ходить без хоть какой-то части бинтов. руки сами тянутся к чуе и обнимают, хрустя чужими хрупкими костями. - как давно? - звучит шепот в ухо и чуя утопает в кольце таких знакомых, теплых рук. его дом - не эта квартира, не мафия и уж точно не его собственный, или на крайняк огаевский, кабинет. ему уютно и тепло лишь здесь и сейчас, когда тонкие длинные пальцы правой руки дазая зарываются в его жидкие волосы, пока другая трет спину. - уже около двух месяцев, - чуя тоже шепчет и сейчас это кажется чем-то личным, чем-то интимным. впервые за долгое время его вечно напряженные лопатки расслабляются и он обмякает, разливаясь лужей, - прости. я правда старался не думать об этом, просто это... он срывается на долгий кашель, содрогаясь, пока колени окончательно не подкашиваются. они вместе опускаются на мягкую поверхность кровати. накахара уже почти спит и в этот раз темноволосый решает лечь вместе с ним. он помогает ему раздеться хотя бы до рубашки, сам оставаясь в домашней майке, а потом укладывает на подушку. сон пока что, может, все еще и не идет, но чужое дыхание в шею работает не хуже любого успокоительного на пару с транквилизатором. - все будет хорошо.