Чистый свет

Кругом больше слышно, чем видно – потрескивание сухих ветвей, отзвук далёкой грозы, шелест листьев. Пламя одинокого костра – чистый свет среди ночной темноты. Языки его пляшут, но чем выше они вздымаются, тем ярче, яснее становятся тени. Огонь может обогреть, осветить путь, но, дотронувшись, сгоришь дотла. Наверное, чистый свет всегда убивает. Единственный не спящий спутник неподвижен. Он склонил голову, так, что тёмные длинные волосы скрыли лицо, склонился весь. Чуть поблескивает в ухе слишком крупная золотая серьга: мужчины, которых знал Коул, таких не носили. Вирен – носил, не снимая. - Что ты делаешь? Один взгляд – быстрый, не поднимая головы. - Молюсь. Коул видел людей, неловко корчащихся перед статуями Андрасте и бормочущих себе под нос «Сохрани Создатель». На них было смешно смотреть, настолько они казались слабыми и нелепыми. Обычно молятся бесполезные люди. Они ничего больше не могут – только бормотать. Их жаль. Они только и могут, что просить, ничего, кроме слов, не давая взамен. Вирен не расшибал лоб, и не произносил ни слова, лишь приложил к груди левую руку. Так обычно держатся за больное место. - О чём? Вирен никогда не врал. Просто иногда он не отвечал на вопросы. Когда-то он говорил: не всегда нужно знать абсолютно всё. Когда приходит время – узнаёшь то, что необходимо. - О матери. Она мертва – мертва уже двенадцать лет. Ещё одно отличие. Слабые люди говорят – ушла к престолу Создателя. Выдумывают тысячи слов, чтобы не произносить «смерть». Наверное, чтобы не звать её к себе. - Я слышал, эльфы не живут в городах, а странствуют по всей земле. Она тоже?.. Вирен засмеялся – тихо, едва слышно. Не ясно даже – то ли и в самом деле смех, то ли треск горящих ветвей. - Моя-то матушка была не из долийцев. Жила в городе, работала в лавке мясника. Очень меня любила. Даже слишком, наверное. И умерла из-за меня. Мать. Слабые воспоминания – одновременная горечь и тепло. Матери любят своих детей, так и должно быть. Коул смутно понимал, что значит это слово. Знал, что мать может умереть – и умирает, если требуется – за своё дитя. - Она защищала тебя? Всё так же пляшут тени на лице примолкшего Вирена. Слова застыли на губах, висят в воздухе и шелестят, как листья, только не понять – о чём. А спутник зачем-то скидывает дорожный плащ, подставляясь ночному ветру, касается правого плеча. До него Коул видел людей, которые всё делали левой рукой. Но не видел прежде тех, у кого вовсе не было правой – только уродливый обрубок. - Защищала, да. От магии, - грустная усмешка. Резкие тени. – Не хотела отдавать в Круг. Коул редко мог сказать, что понимает. Но сейчас – молча кивнул. Вирен снова потёр обрубок, словно вдруг у него снова заболела давно отделённая от тела рука. Наверное, ему сейчас тоже горько и тепло. Больше горько – иначе почему так блестят в мягком свете глаза? Может, конечно, слезятся от дыма. Но он не отводит взгляд, смотрит всё так же. Как будто там не простой костёр, а нечто другое. Коул смотрел – и не видел ничего, кроме огня. - Подумала – без рук маг колдовать не сможет. Тогда храмовники не придут, не заберут меня. Долго не получается понять смысл сказанного. Минута молчания. Две. Пляшут языки костра, тянутся в небо. Ветер же упорно клонит их к земле. Вирен держится за правое плечо. А в голове не укладывается. Разве бывает такое? Разве есть в мире мать, способная сделать больно? - Она забрала у меня руку. Я сжёг её заживо. Взгляд в небо – высоко, туда, где нет ничего, кроме редких облаков и звёзд. Коул озадаченно моргнул. - Ты ненавидел её? - Нет. Но мне было больно. - И теперь ты молишься о ней? Короткий кивок. - Не только о ней. Мне часто случалось убивать. Непонятно. За тех, кого убили, не молятся. Убивают тех, кто просил об этом. И тех, кто этого заслуживает. Тот, кто причиняет боль – должен умереть. - Им от этого станет легче? - Нет. Легче станет мне. - А тебе тяжело? Вирен ёжится, подкидывает хвороста в костёр, смотрит всё так же неотрывно. Он не любит смотреть собеседникам в лицо, всегда отводит глаза. Порой кажется – он жалеет, что не может исчезнуть, не оставив следа. Желание жить?.. Умереть?.. Ни того, ни другого. - А тебе? Ты ведь наверняка тоже убивал. Вопрос застаёт врасплох. Так чувствуешь себя, когда стоишь на берегу озера или пруда, смотришь в воду – и не видишь собственного отражения. Глядишь в себя – и не находишь ответа. Тяжело?.. Горько?.. Пустота. Слабый отголосок знакомой эйфории. Чужая жизнь, гаснущая в руках. Пламя на краткое мгновение вспыхивает ярче – и опадает снова. Будто тянется ввысь, но что-то не пускает его. Вокруг сгущается темнота, и пляшут изломанные тени. Где-то среди этих них – тень Вирена, тень его самого, и обе они стремятся куда-то, не оставаясь неподвижными ни на минуту. Наверное, тоже хотят оторваться от земли, дотянуться до блеклого света звёзд и рваных облаков. Вирен вновь склоняется едва ли не к самому костру, по-прежнему прижимая руку к груди. Вздрагивает и непонимающе смотрит, когда чужая ладонь ложится поверх его собственной. А Коул молчит. Молчит – и прислушивается, другой рукой задумчиво касаясь своей груди. Под обеими ладонями бьются сердца. Живые. Чужое тепло согревает так же, как огонь. Наверное, в каждом есть немного огня. Но только совсем, совсем немного. Потому что чистый свет всегда убивает.