***
— Отойди! Матвей отскакивает к стене, когда вечнозеленое чудовище в виде притащенной откуда-то сосны валится на пол. В коридоре поднялась пыль, на грохот из спальни выбежал кот, и, кажется, у антикварной старушки с верхней квартиры треснул весь хрусталь в серванте. Алекс, улыбаясь как бес, ожидающе смотрел на Матвея. — Это что? — только и выдает тот, все еще пытаясь сфокусироваться на дереве, Алексе и коридоре, тускло освещенном желтым торшером. Он в растянутых спальных штанах и старой футболке, которую еще в прошлом году отработал у Алекса на ночевке, и вернул в отчий дом спустя время, попросту переехав к нему. — Елка. Матвей пусто мигает и в зевке задает новый вопрос: — На кой черт? Алекс недовольно фыркает, стягивает пальто, и перелезает через притащенную сосну к Матвею. — Как на кой? Старая русская традиция, новый год без елки как… Тарасов стискивает его в объятиях, пролезая ладонями под футболку, и пересчитывая ледяными пальцами ребра, довольно выдыхает в горячую шею. — Как ночи без снов. — Холодно! — шипит Матвей, безуспешно пытаясь вырваться, но в конце концов просто расслабляется и назло обмякает в чужих руках. — иголки осыпятся через два дня. — Тогда обратно ее пять этажей вниз сам спускай. Матвей смеется, когда Алекс лезет целовать его теплые, мягкие щеки, довольно тыкаясь носом в каждую по очереди. Кот Аркаша зевает, сидя у сосны и заинтересованно мотая хвостом. Через минуту Алекс отправляет Матвея в кладовку за новогодними игрушками и крестовиной, а сам наотрез отказываясь от помощи, тащит дерево в гостиную. Когда Поляков возвращается, сосна привалена к стене, Аркаша грызет упавшую ветку, а Алекс озадачено смотрит на еще одну — на люстре. — Потом снимем. — заключает он и треплет кота по голове.***
В их квартире хорошо. Свойственный Алексу беспорядок, холодное безумие и царственный оскал в жилище останется навсегда, напоминая о себе старинными книгами, антикварными ватиканскими бокалами и стопками писем с неизвестными никому адресантами. Но, с того момента, как из такого неподходящего квартире слова «моя», вытекло это прекрасное «наша», в ней появилось достаточно историй, чтобы можно было с уверенностью сказать — Матвей из нее тоже никогда не исчезнет. Помимо всех его раскиданных учебников, синей зубной щетки в общем стаканчике, спрятанных на долгое будущее купюр в старинных книгах, было то, что нравилось Алексу больше всего. След гари на стене в кухне.***
— Прогноз обещает нам дождь во второй половине дня, но нам не привыкать, друзья! Напоминание тем, кто приехал в Питер на эту осень — вы все еще можете уехать обратно! Ахаха! С вами была ваша любимая ведущая, всем хороше- радио кряхтит, издает протяжный писклявый звук, а в следующую секунду на кухне звучит Винтаж. Тесто для оладьев растекается по чугунному листу сковороды, шипит и бурлит, а в окна бьет ливень, который вопреки всем прогнозам пошел уже в десять утра. Осень две тысячи пятнадцатого года была хорошей, до жути ленивой и сонной, в сентябре было еще тепло, в октябре почти не случилось дождей, в ноябре солнце светило лишь один день, а остальные дни заполнили бесконечные, тягучие дожди, серое небо и их медленно остывающая квартира на пятом этаже. По телеку крутили «Корабль» и «Чернобыль», а по радио Крида и Бьянку, по улицам виляли кучки подростков, они валялись в постели до обеда засыпая вновь и вновь в руках друг друга. Матвей зевает в кулак, чешет оголившийся живот и переворачивает оладьи железной лопаткой. Готовил обычно Алекс, весьма и весьма недурно. Включал свой плейлист «Легион» с фоткой дворового кота на обложке, и под «Танец рыцарей» величественно мешал пасту в сковороде. (Представление то еще, Матвей знал.) Потом начинался «Вальс цветов», и он утаскивал своего ненаглядного в кривоватый, но резвый вальс, в котором они упорно не могли поделить ведущую роль. Паста никогда не сгорала, Алекс никогда не уступал, Матвей никогда не чувствовал недовольства. Постоянство. Монотонное звучание дождя заглушилось копошением в замочной скважине. — Bonjour, душа моя! — раздался хриплый от простуды голос в коридоре. Алекс выразительно чихнул, и закрыл дверь. Поляков угукнул себе под нос, пытаясь подцепить пальцами оладушку, неловко упавшую с лопатки на стол. Секунд через пять, Тарасов вновь чихнул. Матвей сердито прикрикнул: — Опять без зонта шатаешься? В ответ послышалось журчание воды в ванной, а затем странное, подозрительное и суетливое копошение. — Сколько раз говорил, что бесполезно тебя лечить, если ты мокнешь постоянно? Не май месяц на дворе. — Моть! — А? В квартире вновь повисла тишина. Матвей цыкнул, и вытер руки о края футболки, направляясь на голос Алекса в гостиную. — Привет, чего? Молодой человек стоял посреди комнаты, прищурившись и выжидая. Глаза его покраснели, а руки сжимали за спиной коробку. — У тебя есть одна попытка угадать, что в коробке. Не угадаешь — оставляем. Матвей устало крутит головой, и складывает на груди руки. — Только не говори, что кот. Алекс улыбается во все тридцать два. — Не угадал, это кошка. — Леш, ну какая кошка? — тянет он, и трет переносицу, а Тарасов ставит коробку на пол, представляя свету дворовую кошку, с пыльной, светлой шерстью в желтый отлив. Матвей смотрит, потом улыбается и заключает: — На Трубецкого похожа. Они молчат с секунду, а потом синхронно смеются. — Я тоже так подумал. Наверное, он окончательно нас возненавидит если мы назовем в его честь кошку. Алекс гладит нового жильца по голове, а потом повторяет действие и с Матвеем, ловя полный нежности взгляд его бледных, голубых глаз. Кошку так и назвали — Аркаша Трубецкая, пока в ветеринарной клинике не выяснилось, что это кот. Впрочем, уже было совсем не важно. Матвей спал с котом в обнимку на заднем сидении, когда они ехали после уколов, по стеклам стучали капли дождя, а в квартире на пятом этаже, под звуки старого радио, сгорали оладьи.***
О да, тот день, когда у них появился Аркаша (но именно тот, который кот) был эпохальным! Алекс аллергик, но наперекор всем силам небес и земли, котов любил жуть как. С детства бегал на теплотрассу зимой, подкармливал, обязательно забирал несколько домой, до тех пор, пока мама не обнаружит под кроватью и в шкафу его кошачий приют. Но, постоянного питомца у него никогда не было. Хоть с возрастом аллергия и попустила, а до кота дело так и не доходило. Но вот, казалось, что Аркаша вдруг поставил в их жизни все на свои места. Теперь, все словно лишилось того странного, веселого хаоса, которым сопровождались их будни. Может, появись Аркаша в июле, и не разбилась бы любимая кружка Алисы «Завтрак у Тиффани», которую она опрометчиво оставила у них после совместной попойки в начале лета.***
— Два туза тебе на погоны. — заключает Алекс, и хлопает картами по его плечам, откидываясь обратно на подушку. Матвей закатывает глаза, лениво убирает карты в общую кучу, и тоже падает на спину. Четвертого июля в Питере было жарко так, что потолки плавились, стекали на пол и уплывали к ядру земли, а люди сидели по домам, рискуя схватить солнечный удар за пределами своих жилищ уже во вторую минуту. От асфальта шел пар, свет игриво мигал в окнах домов, внизу гудели машины и музыка из летнего кафе. В гостиной расположились трое: Матвей на диване, подложив под голову руки, Алекс в кресле у открытого балкона и муха, развалившийся на ковре посреди комнаты. На столике стояла газировка, две банки лимонного и обычного пива, по телевизору крутили «эхо и слоны амбозели» и Алекс третий раз подряд обыгрывал всех в карты. Матвей один лишь раз смог обыграть Муху, Муха сказал, что Тарасов плохо на него влияет, и отказался играть вообще, сонно рассматривая галдящих чаек за окнами и изредка выпивая свое (отвратительное по мнению***
Алиса так и не узнала, что сталось с ее кружкой. В следующую секунду, как Матвей неосторожным движением руки превратил ее в кучку битой керамики, все втроем они устремились в магазин — искать точно такую же кружку. Тогда Матвей чуть не разбил и ее, Муха украл из летнего кафе вентилятор, а Алекс впервые в жизни решил поддаться в карты. Матвею, конечно. Кажется, тот вообще на него странно влиял. С приходом Матвея в его жизни то и дело стали появляться исключения, Алекс сам не узнавал себя порой, но зато все чаще узнавал себя в Матвее. Похоже, они действительно успели обменяться кусочками друг друга, хотя, казалось бы, совсем недавно Матвей только переехал к нему…***
В марте еще шел снег, дожди стелили дороги водой, и хоть чаще дни выдавались ясными, холод не желал покидать город. Они стали общаться реже на тот месяц, отцу Матвея внезапно стало хуже, и его перевели в стационар. Алекс не знал, как помочь. Не знал, что говорить. Не знал, но в груди была отвратительная тяжесть, с каждым днем топившая его в себе. Как помочь человеку, который обречен на безумную боль потери? Алекс знал, как спиздить купол кремля, как сварить из нефти кофе, как утонуть в ледяной воде, а затем выйти на берег сухим, но тогда он внезапно понял, что не знал ни-че-го, раз не мог помочь. Они редко списывались, Матвей перестал выходить на связь вскоре. Тарасов застал его впервые за много времени, когда сам приехал в больницу. Сердце болезненно защемило. Матвей был плох. Сидел, не отрываясь от родной отцовской руки, пусто глядел сквозь его белое лицо и не произнес ни слова, когда Алекс, придвинув кресло, коснулся его плеча и сел. Они пробыли в этой немой тишине с несколько часов, Тарасов уговорил измученного молодого человека поесть, потом отвез в квартиру, где он принял душ и выпил две чашки кофе, а затем они вновь вернулись к палате Петра. С медсестрами договориться о пребывании постороннего в палате удалось легко, кажется, у всего персонала внутри что-то ломалось, при виде юноши, что несколько суток не отходил от отца. На следующий день приехала Алиса, они с Матвеем вышли во дворик, и скурив пачку сигарет на двоих, провели там минут двадцать. Алиса уезжала с красными глазами, а Матвей, кажется, стал смотреть чуть живее, чем до ее визита. По крайней мере, теперь Алекс видел в его взгляде тени эмоций. Когда они ели, он отвлекался, и мог даже обсудить с Тарасовым погоду или врачей, или когда они засыпали в пустой палате с двумя кушетками, которую им выделил главврач, между звучанием дождя и неприятным больничным шумом в палатах, слышались тихие всхлипы. Алекс думал, что это лучше, чем то, что было. Это лучше, чем тот безжизненный взгляд его глаз, буравящих стену. Но, спустя еще два дождливых дня, Петр умер. Матвей больше не произносил ни слова. Алекс увез его из больницы в тот же день, в свою прохладную, опустевшую за отсутствием хозяина квартиру. Матвей тряпичной куклой опал на кровать, закутался в одеяло и полностью прекратил подавать признаки жизни, пока Алекс начал своими силами узнавать, что и как им предстоит пережить. Спустя время он поймет, что осознал свою любовь к нему примерно тогда, одним солнечным, майским утром… Утром Тарасов проснулся первым, на диване в гостиной. Намешал себе растворимый кофе, оставил на тумбе у кровати чай и бутерброды, в надежде, что Матвей поест, но будить не решился. Минут через двадцать уехал в больницу, по грязным, питерским дорогам, не жалея зимнюю резину. Наскоро забрал документы Петра, потрепанную спортивную сумку с личными вещами, и поехал обратно домой. Матвей спал, в квартире было пусто и холодно, балконные двери распахнулись от ветра и тускло поскрипывали, мешаясь своим звучанием с утопающей тишиной. Алекс накинул на спящего еще одно одеяло, закрыл балкон и завис взглядом на спортивной сумке, что осталась лежать в коридоре. От нее пахло больницей и нафталином, что вызывало горькое чувство утраты глубоко внутри. Он прервал на корню поток скорби, что грозился вырваться наружу, стоило лишь еще раз взглянуть на сумку, и поехал в морг. Там его встретила та же гробовая тишина, что ждала его дома. Регистратура огорожена решеткой, на которой все еще висела новогодняя мишура и пара шаров. Блеклые фиалковые стены, сидящая возле фикуса немолодая женщина в фланелевой рубашке и с жирно накрашенными бежевым блеском губами. Алекс вдохнул. — Мне нужно медицинское свидетельство, я организатор похорон. — О смерти? «А есть еще варианты?» Он кивнул, а женщина принялась перебирать стопку документов. Дальше была поездка в МФЦ, которая ничего ему не дала из-за каких-то неполадок, он приехал на следующий день, но они не работали, еще через день, спустя четыре часа ожидания он получил свидетельство о смерти и справку на пособие, потом поехал в Пенсионный Фонд, за оформлением этого самого пособия, потом похоронное агентство… К концу недели Алекс готов был лечь рядом с Петром в гроб, прикрыть крышку и снять с себя эту волокиту, либо поднять его на ноги и отправить вместо себя, мол, сам разбирайся. Но, в конце концов, спустя несколько сложных дней, остался последний этап — похороны, назначенные на двадцать четвертое число. Матвей после приезда в квартиру так и не смог встать, кроме как для того, чтобы сходить в туалет. Ел он мало, только и делал, что спал, а самое ужасное — молчал. Тарасов не лез напрямик, приносил еду, иногда что-то рассказывал, когда приходил домой, сидел рядом с кроватью, когда замечал, что Матвей не спит, а пусто буравит взглядом потолок. Они оба не знали, что делать дальше. На похороны Алекс потащил его сам, в конце концов, похороны и нужны только живым. А Матвей был живым, и не должен был об этом забывать. Утро началось как обычно, силком Алекс скормил ему тарелку каши, и словно тряпичную куклу потащил в душ. Помылся он правда уже сам, и даже вроде как живенько прибрал волосы. Все еще молчал, и Алекс все еще не лез. На похороны приехала дальняя родня из Свердловской области, служебные товарищи Петра и кучка неизвестных ни Матвею, ни Алексу родственников-друзей-знакомых. На въезде во двор кладбища по спине побежал холодный пот, людей, казалось, действительно много. Все уже стояли кучками, слышался гул, стоящий людской гул, в котором то и дело проскакивали чьи-то набожные речи и рыдания. Они оба просидели в машине еще с секунду, Алекс терпеть не мог похорон, и знал, что им сейчас предстоит пережить. Десятки сочувственных слов, десятки скорбных взглядов, десятки ободряющих похлопываний по его, Матвея, спине. Все это было, Матвей молчал, и Алекс уводил всех на себя. Потом речь какой-то малознакомой женщины с тонким голоском и бледными глазами, отпевание, на котором Матвея вдруг затошнило и им пришлось выйти на улицу. Покинув прощальный зал тогда, они больше не смогли в него вернуться, но, кажется это больше и не требовалось — по белым щекам Матвея побежали ручьи слез. Они пропустили похороны, поминальный обед и момент, когда все разошлись. Близилась ночь, закат отгорел насыщенным апельсиновым цветом и скрылся в тяжелой, глубокой тьме. Матвей скурил сигарету и пошел в сторону могилы. Через полчаса пришел обратно к машине, и они поехали домой. На соленых от слез губах в ту ночь, в тишине сырого, сумрачного кладбища, прозвучали первые слова Матвея за последние дни, которым суждено было остаться лишь эхом в том лабиринте гранитных плит. — До встречи на том берегу, пап. Той же ночью, лежа в костлявых объятиях холода, Матвей зарыдал.***
Апрель выдался дождливым, в Питере тоска, суета и все-все остальное, что там вообще может быть. Постепенно, жизнь возвращалась в их квартиру. И началось это именно тогда, когда Алекс понял, что теперь это была определенно их квартира. Наступили не веселье и радость, но, жизнь. Матвей заговорил, первый раз на утро после похорон, это было простое «спасибо», (от которого у Алекса внутри аж все сжалось) когда Тарасов поставил на стол две чашки кофе. Потом он говорил о той же ерунде, это могла быть просьба включить свет, сменить волну старого радио, закрыть балкон, прикурить, принести воды ранним утром, когда Алекс заходил в спальню и распахивал белые тюли. Матвей мог быть чуть более раздраженным порой, или на его губах играла слабая улыбка, от просмотра сериалов на 2Х2 вечером, когда они с Алексом садились вместе с двумя банками пива на диван в гостиной. На вторую неделю апреля Поляков вновь впал в отсутствие, но теперь же оно было приправлено горем, и Алекс упорно помогал ему это пережить. Не питал никаких надежд, не заставлял и не настаивал, он просто… Был. Был рядом, приносил по утрам еду, закидывал в стирку наволочки, пропитанные слезами, гладил его по спине, когда Матвея начинало тошнить. В те дни для Тарасова не было Петербурга, дождя, людей. Только уставшие, сероватые глаза Матвея, его холодные руки и вредные кудри. Его горе, его потеря, стала его любовью. После ухода единственного любящего и любимого человека в матвеевой жизни, появился еще один такой человек, и, на самом деле, в смерти нет ничего, что можно назвать хоть чем-то. Это полное небытие, пустота, безразличная и не умеющая жалеть. В смерти нет людей, человек никогда не умирает, ему попросту недоступно это, но, здорово, когда есть кто-то, кто будет ожидать тебя если ты решишь ожить. Здорово, чувствовать запах чьего-то шампуня на подушках, слышать шаги, чихи, задумчивые мелодии, рождающиеся из глубины гортани. Здорово знать, что в твоей жизни нет места смерти, видеть в пучине своих раздумий свет. Матвей готов был поклясться, что не смог бы прожить и дня после смерти отца, если бы Алекса не было. И, сидя утром после похорон на кухне, в его тихое «спасибо» было вложено гораздо больше, чем простая благодарность за кофе. Он впервые увидел свет тогда. В его ясных, нежных, серых, удивительных, пугающих, красивых, азартных глазах. В его живых глазах. В его глазах. Любящих каждым своим миллиметром? Прошло не меньше месяца, прежде чем небесами был дан ответ на этот вопрос… Алекс проснулся одним солнечным майским утром от странного гудения в кухне. Накинув халат и открыв балкон, он степенно вышел из гостиной, поймал носом тополиный пух, и обомлел. — Сырники будешь? Матвей сидел на барном стуле, курил сигарету в окно и с усмешкой смотрел на Тарасова. Радио гудело старыми мотивами «The Days Of Wine And Roses», снаружи галдели чайки, звенели машины и люди. Солнечный свет пронзил его кудри, ложась тонким, золотым одеялом на его лицо, обсыпанное веснушками с недавних пор. На Матвее его потрепанная футболка «Агата Кристи» в муке, а губы едва тянутся в улыбку. Уставшие от слез глаза мигают какой-то игривой тенью, и, у Алекса определенно внутри происходит взрыв. Он вытащил его. Он. Влюблен.***
Снег белыми хлопьями оседает на крышах изящных домов, превращается в ледяную кашу с мелкими зернами ольхи, а затем стекает единым ручьем на их балкон. Тридцать первое декабря, две тысячи пятнадцатый год, без четырех минут полночь. — Блять! Хорош сосаться, уже вещает! — кричит Муха им на балкон. — Кто на этот раз? — отвечает Алекс, не выпуская Матвея и бутылку шампанского из объятий. Матвей заливается пьяным смехом, пока Муха бьет Алекса чем-то по затылку, и силком затаскивает их в квартиру. Они заходят внутрь, и холод мигом исчезает, его будто и нет совсем. Из телевизора гудит речь, за столом Алиса, готовится закрывать уши коту, Аркадий недовольно чиркает ручкой по своей бумажке с желанием, Муха уже подбегает к своему бокалу, и с ожиданием начинает ждать. Чингиз с Графом поспорили на то, что смогут написать двадцать желаний за минуту, и теперь сидят оба на нервах, с животным азартом в глазах. Они отходят к столу, еще раз целуются и берут в руки бокалы. — А вы поджигать не будете? Матвей хмыкает. — Никогда так не делал. — А мы в семье всегда вставали на стул, ну, и прыгнуть надо в конце! — восклицает Муха, и, кажется, собирается забраться на табуретку. Алекс склоняет голову. — Я тоже никогда не поджигал. Звучит бой курантов. Раз. Матвей ловит на себе взгляд его серых глаз. Два. Алекс касается его мягкой щеки. Три. Улыбается уголками губ. Четыре. Запускает в волосы руки. Пять. Думает, что… Шесть. Никогда в жизни Семь. он не знал большей любви, Восемь. нежности, Девять. Тепла, Десять. что узнал с ним. Одиннадцать. Я люблю тебя. — шепчет Матвей на грани слышимости. Двенадцать. Я тоже тебя люблю, душа моя. — отвечает Алекс, прищуривается и целует его до звезд перед глазами. Пространство заливается криками радости, хлопушки поднимают над ними тысячи блесток, мир вдруг взрывается, бьется в счастье и смехе. Где-то Муха падает с табуретки, Алиса жалостливо сжимает в объятиях кота, Чингиз давится шампанским, и Граф заливается смехом, хлопая его по спине, Трубецкой патриотично начинает петь гимн, на улицы с балконов люди кричат поздравления. Впереди еще один год. Тысячи поцелуев, миллионы признаний и миллиарды слов любви. Впереди еще одно…