Осколком кометы Биэлы. Сгореть.

За окном с грохотом проносится автомобиль, протяжно гудя и разрываясь воем в темноте. Он открыл глаза. Жарко. Зря окно перед сном не закрыл. Наволочка под головой мокрая, хоть выжимай. Над ухом тонким писком мозг сверлит комар. — Блин, и откуда ты только взялся? — небрежное движение рукой, чтобы отогнать гада, каким-то образом миновавшего москитную сетку и всё-таки поставившего в сгибе локтя зудящую метку. Голос хриплый спросонья. Рядом на подушке светится экран: длинная цепочка сообщений с звуковыми дорожками. Разум всё ещё бросает между сном и реальностью, пальцы не слушаются, и Феликс тыкает на одно из последних голосовых, громко вскрикивающее Джисоном: — Ликс, ты чё, уснул? Пиздец, я тебе драму всей своей жизни тут рассказываю, а ты! Вот проснёшься — а я тебе тоже отвечать не буду. Друг, называется! Он утыкается носом в подушку и протяжно воет, переходя на отчаянный рёв, как мгновения назад чья-то машина мимо дома. Голова и так трещит по швам уже третьи сутки, а Хану глубоко плевать, у него там своя сердечная боль. Интерес побеждает ненависть, и Феликс чувствует, что в потной подушке дышать уже совсем нечем, а потому сдаётся и поворачивается к телефону снова. Он проматывает диалог до тех пор, пока не находит своё последнее сообщение, нажимая на следующее. В комнате тут же снова возникает шумный друг, торопливо излагающий душераздирающую трагедию в лице парня, угнавшего его мотоцикл. — Нет, ну ты представляешь! Мы стоим, значит, с ребятами возле супермаркета. А он подходит, улыбается, как этот… кот из Алисы в стране чудес! Вот! Хи-хи, ха-ха, все дела. Присаживается на мой байк, ногу на ногу закидывает. Спрашивает, мол, дашь хёну покататься? А я что? Я дал. И где его теперь искать — в душе не ебу. Иду вот пешком домой, как лох последний. А ты чего не отвечаешь? Алё! Феликс! Ёнбок! Блин, я реально не знаю, как его теперь найти. Красивый, скотина… Вот я его и прохлопал! — три сообщения после Хан просто орёт, не в силах совладать с эмоциями. А после следует целый ряд претензий к спящему другу. Он вздыхает, гасит экран и лежит ещё пару минут. Спать не хочется, мигрень давит на виски и опоясывает затылок. Надо бы встать и принять таблетку. Сколько ему удалось продремать? Вытащив руку из-под подушки, Феликс касается циферблатом лба. Браслет оживает. «23:49» Ещё вся ночь впереди, а сна ни в одном глазу. Придётся опять просидеть до рассвета у монитора, с тревогой обновляя сайт, на который отправил очередную заявку на участие в гонке. Или ответить Джисону? Может, он ещё не вернулся домой? Пойти с ним в полицию и заявить на угонщика? Друг грозился игнором, а потому он просто звонит. — Ага, очнулась, спящая красавица? — Хан сразу принимает вызов, даже не пытаясь притвориться обиженным. В микрофон задувает ветер, ревёт мотор, собеседника плохо слышно. — Ты не дома? — Да где там. По району катаемся, ищем говнюка. — На чём? Ты вроде пешком шёл. — На ком, — уточняет собеседник. — На Чанбине. — Это ещё кто? — Из наших. Не важно. Ты вообще зачем звонишь? Слышно плохо. — Помочь хотел. Может в полицию? — На велике твоём? — Джисон явно не хочет слышать ничего, что связано с «по», заканчивающимся на «лиция». А может это рык мотоцикла не дал ему расслышать самый разумный способ решения насущной проблемы. — Вдвоём мы явно на твоего Чанбина не влезем. Хан смеётся. Ветер бьёт в ухо, и Феликс морщится, отстраняя телефон. — Ну выползай, если хочешь. Подъедем минут через десять. Звонок обрывается. За десять минут можно успеть принять душ. Феликс вскакивает, боль жалит в левый висок, и он обессиленно садится обратно на кровать. Он ненавидит лето. Все радуются загару, арбузам, купанию в море. А у него череп на части колется. Мигрень в самом рассвете молодости — вот его участь. Что будет, когда он наконец окончательно повзрослеет и состарится? Может, будет проще лечь головой на рельсы и прекратить страдания? Феликс раздосадовано мотает головой и медленно поднимается. Жарко. Он весь мокрый. Нужно срочно в душ. Под окнами прерывисто ревёт байк. Газует, будто поднять на уши всех соседей — хорошая идея. Мокрое полотенце отправляется смятой кучей на подоконник. Парень сердито утыкается лбом в москитную сетку. Снаружи на него смотрит взъерошенный Хан Джисон, сидящий позади смутно знакомой фигуры человека, у лица которого оранжевым маячком мерцает подожжённая сигарета. Таблетка отправляется под язык. Горькая, но уже привычная. Феликс натягивает на себя чистую футболку и заправляет не расчесанные мокрые волосы за уши. Телефон — в карман. На цыпочках пробираясь через гостиную, тихо, чтобы не разбудить родителей, тёмный силуэт хватает кеды с полки и осторожно притворяет за собой входную дверь. Замок защёлкивается, и беглец второпях обувается, собирая пыль у порога носками и небрежно заталкивая шнурки под язычки. Мама ругает вечно за это, грозя тем, что однажды они выпадут, запутаются в велосипедной цепи или под ногами, и Феликс обязательно разобьёт себе голову. Или шею свернёт. — Ну ты и чучело, — ноет Джисон, наблюдая, как друг пыхтит, спуская велосипед по лестнице. — Десять минут тебе дали. Чем ты занимался? Губы красил? Незнакомец за рулём мотоцикла усмехается, пряча в карман голубую пачку «Кэмел». Ли перебрасывает ногу через раму и съезжает с пандуса, с шорохом притормаживая возле чёрного байка с хромированными вставками. Выглядит круто. В отличие от двух всадников, в такую жару вырядившихся в кожаные куртки. Хан так и вовсе выглядит нелепо. Видно, что ему явно припекает — всё лицо блестит от пота. Неизвестный протягивает руку: — Со Чанбин. — Ли Ёнбок. Можешь звать меня Феликс, — он сжимает чужую ладонь, крепкую, сухую и горячую. Этому байкеру тоже жарко, но такова цена крутизны. — А мы раньше не встречались? — Не думаю, — товарищ Джисона хмурится и выпускает пальцы Феликса из своих, косясь на пассажира. — Ну что, едем? Далеко этот хлыщ укатить не мог. У Хана бак был почти пустой. — А вы не думали, что проще будет заявить об угоне? Джисон презрительно фыркает и гордо лыбится во все тридцать два: — Разве я не говорил? — О чём? — У меня байк левый. Пойду в полицию — меня тоже загребут. Чанбин крепче сжимает рукоятки руля, и рёв ударяет по голове. Феликс зажмуривается, закрывая уши ладонями. Велосипед кренится и больно ударяет педалью по голени. Он трёт глаза, пытаясь избавиться от назойливой пыли. Хан стоит у куста, из которого торчит заднее колесо его байка. Друг расстроенно всплескивает руками и зарывается в листву. Неподалёку — Чанбин, заламывающий руки незнакомому парню. Тот шипит и вырывается, на что получает удар под колено и валится на асфальт. — Да полегче ты, — угонщик смеётся, — я же просто покататься взял. — И поэтому удирал от нас по кушерям? Ли Минхо, вот скажи, тебе давно морду не били? — байкер склоняется над ним, злобно скалясь. — Моя морда стоит дороже твоего задрипанного драндулета. Рискни, если хочешь. Феликс не понимает, что происходит. Он отпинывает подножку и ставит велосипед у обочины. Джисон шуршит в кустах, пытаясь вытянуть мотоцикл, ворчит и ругается, ломая ветки. — Ликс, ну помоги, чего ты там застыл? — Ага, — кивок, и он уже на пару с другом трещит сучьями под ногами, жмурясь, чтобы не оставить глаз на память кустарнику. Они быстро справляются, и Хан спешит прочь, устремляясь к обидчику, на ходу замахиваясь и наконец настигая кулаком чужую челюсть. Но мажет и заезжает прямо по губам. — Бьёшь как девчонка, — жертва самосуда сплёвывает кровавую слюну под ноги Джисону и улыбается. — Тебя крутые дружки не научили, как надо драться? Чанбин хватает его за волосы, заставляя приподняться и подставить лицо навстречу новому удару. Феликсу почти физически больно смотреть на все эти разборки, и он просто отворачивается, откатывая мотоцикл в сторону велика. Угораздило же его друга связаться с такими отморозками. Если ты родился лохом, то в лохах ходить и будешь всю жизнь, хоть из кожи вон вывернись. У Хана, конечно, рвения не отнимать: купил с рук краденый байк и прилепился к какой-то второсортной банде. А ему как теперь с этим жить? И друга бросать не хочется, и в криминал вляпаться — тоже. — Так как тебя, говоришь, зовут, красавчик? — Ли Минхо, и я старше вообще-то, — парень снова харкает, попадая уже чётко на ботинок Джисона. — А могли нормально познакомиться. Чё ж ты такой засранец-то оказался? Угонщика отпускают, и он встречает ладонями асфальт, тяжело дыша и фыркая. — Ещё раз сунешься — будешь кататься на других колёсах, — грозит Чанбин и достаёт сигарету. Минхо поднимает руку и щёлкает пальцами: — Стрельнёшь старшему? Чисто из уважения к возрасту. Феликс закатывает глаза. Ну к чему опять нарываться? Вот сейчас этот Чанбин его пнёт. Ну да, пнул. Джисон смеётся. Нужно было оставаться дома. Он складывает руки на руле и роняет голову. Волосы всё ещё не высохли. — Эй, ты в порядке? — горячая ладонь прожигает через ткань футболки. Он поворачивается на голос. В глаза бьёт оранжевый маячок сигареты. Чанбин щурится от едкого дыма. — Да. А вы… Уже всё? — Вроде того. Ты с нами? — Куда? — Феликс ищет глазами Джисона и не узнает место, в котором находится. Перед ним — парковка, в руке — банка пива. Взгляд цепляется за прислонённый к ограде велосипед. — На гору. Будем на Персеиды смотреть. — Персе-что? — Звездопад. Смотреть на звёзды и банда байкеров — в голове друг к другу никак не пристраиваются. И куда делся Хан? Да и с каких пор они с Со Чанбином друзья? — Вы просто будете смотреть на звезды? — Ну да, а что ещё? — байкер затягивается и опускается рядом на бетонный выступ. От него веет теплом, как от нагретой солнцем дороги, что жжёт подошвы даже сквозь обувь. Но это днём, а сейчас, между прочим, глубокая ночь. Из супермаркета выходит компания, среди которой хохочет Джисон на пару с угонщиком. Минхо прикладывает к губам банку газировки. Ни вражды, ни обиды, рука друга на чужом плече. Ли немного выше и с интересом склоняет голову, когда Хан что-то лопочет ему в ухо. Они снова взрываются смехом и весело смотрят в сторону, где у стены пристроились двое, казалось бы, ещё мгновение назад, незнакомцев. Феликс ничего не понимает. Он что-то упустил. — Думаешь, мы какие-то бандиты? Шумим, дерёмся и бухаем? — А разве нет? — непонимание во взгляде теперь обращается к собеседнику. Чанбин красноречиво указывает мизинцем в сторону банки с пивом в чужих руках. Беглый взгляд по ладоням. И правда, почему-то в желании выпить Феликс одинок. Даже у Джисона в руках всего-навсего стеклянная бутылка с колой. Он молча касается губами жестянки. Напиток холодный. Мурашки разбегаются от шеи к плечам, уползая колючками по спине. — Замёрз? — участливо спрашивает байкер, трёт пальцами окурок у столбика пепла, вытряхивая остатки истлевшего табака, и только потом щелчком запускает бычок аккурат мимо урны. Феликс прислушивается к ощущениям. Ночь пробирается прохладой под кожу. Недавно он буквально плавился от жары, а теперь его знобит. — Надо было высушить волосы, — задумчиво произносит парень и делает ещё один глоток. Пиво безвкусное — самое дешёвое, ледяным комом прокатывается по горлу и морозит желудок. Темнота накрывает голову, и становится тепло. Куртка пахнет кожей и дезодорантом, тяжестью приминает волосы, а рядом вновь пристраивается Чанбин, скрещивая руки на груди. — Спасибо, — бормочет Феликс и с завистью отмечает, что не смог бы обхватить чужое плечо одной рукой. Своё, конечно, тоже, но тут его кисти хватило бы только на половину. В вороте майки у Чанбина слабо поблескивает тонкая цепочка, а на загривок по коже ползет со спины синее пятно, похожее на тучу или волну с чёрными завитками. — Крутая татуировка. Тоже совсем не бандитская? Байкер улыбается, и на его щеке проступает совершенно по-детски милая ямочка. Он наклоняет голову и поворачивается, чтобы собеседник мог разглядеть облако, оказавшееся волнистыми лепестками хризантемы. Большая часть цветка прячется за воротом, но узор робко пробивается из-под ткани на лопатках, и воображение рисует плотно закатанную, возможно, до самых ягодиц картину в лучших японских традициях. — Моё тело — храм, а не памятник бандитизму. — А сигареты — благовония? Чанбин смеётся и снова прислоняется к стене: — А татуировка — что-то вроде фрески на обвалившейся штукатурке. — Всё настолько плохо? — Феликс смеётся в ответ, потому что уж слишком заразительно хохочет собеседник. — Мне четырнадцать было. Тупая история. Катались с другом. Я упал, зацепился, тащился за байком и содрал всё, что только можно, — в доказательство он приподнимает руку, демонстрируя длинный шрам от локтя и до самой подмышки, — спине и заднице больше всего досталось. Стрёмно выглядело, когда зажило… вот и забил, как только стал постарше. — Может мне тоже сделать? — Феликс поднимает руку, обводя банкой продолговатый след травмы от локтя до запястья. — Бандитская пуля прошла по касательной? — Чанбин кривляется, изображая шок. Смешной, простой, уютный, и даже от жестянки уже не так холодно, потому что куртка скатилась на плечи и греет. А ещё тепло от чужой, но в то же время знакомой улыбки. — Ага, вон стоит, — палец тычет в сторону велосипеда, одиноко прикованного к ограждению. Куртка сползает, и Феликс наконец решает залезть в кожанку по нормальному, становясь похожим на члена банды байкеров. Чанбин вдруг становится серьёзным, как только к ним приближаются другие. Теперь у Хана на плече рука хёна, которого тот собственноручно отметелил совсем недавно. Странно, но на лице старшего нет ни одной ссадины, за исключением небольшой ранки на губе. — Так ты с нами? Или тебя домой отвезти? — интересуется друг. — А я сам не доеду? — Заебёшься педали крутить, — встревает Минхо. — Ты выпил, — поясняет хозяин куртки, в которой Феликс наконец позабыл о холоде и уже действительно ощущал лёгкую тяжесть в ногах. Это не первая банка пива? Сколько они уже здесь сидят? Он тянется к часам, но Хан виновато наклоняется к его уху и загораживает весь обзор: — Брат, только ты уж извини, я тебя подвезти не смогу, — он складывает ладони, когда друг сталкивается с его умоляющим взглядом. Джисон дует губы и шепчет, — Я уже пообещал Минхо-хёну поехать на моём. — Да когда ты успел? — Феликс щурится. — Поезжай с Чанбином, — предлагает предатель и заговорщически подмигивает. Делать нечего. Персеиды так Персеиды. Он всё равно ещё недостаточно пьян, чтобы так быстро уснуть. Хоть голова не болит — и то хорошо. — Шлема нет, — перебрасывая ногу через сидение, оповещает хозяин мотоцикла. Ликс с недоверием осматривает своё пассажирское место, которое на деле не выглядит безопаснее велосипедного седла, и бросает полный печали взгляд на оставленный у магазина родной двухколёсный агрегат. Чанбин вздыхает и бормочет, оглядываясь на покидающие парковку другие байки, — Да никуда твой вел не денется, ты же его на замок примотал. Садись. — А… как мне? Ноги, руки? Мотоциклист смотрит на него как на последнего идиота и молча показывает на пассажирские упоры, затем хлопает по сидению позади себя и пожимает плечами. Феликс послушно влезает на хромированное чудище и замирает, не зная, куда деть руки. — Ближе подвинься, — не поворачиваясь, указывает байкер. Сидение под задницей скользит, и живот согревает чужая спина, когда спереди тянут за запястья и укладывают ладони на талии: — Вот так, держись и наклоняйся на поворотах вместе со мной, хорошо? Обещаю довезти в целости и сохранности, но лучше обними меня как можно крепче. Феликс сплетает пальцы в замок и кладёт подбородок на плечо Чанбина. Да, пассажирское место выше, да он и сам повыше Чанбина, но за его спиной внезапно чувствует себя как за каменной стеной. Только откуда такая уверенность в нём? Так же не ясно, как и то, когда Джисон успел спеться со своим обидчиком. Взгляд скользит по лепесткам синей хризантемы. Если всмотреться, то можно различить едва уловимый рельеф рубцов. Чанбин пахнет чем-то травянистым, но не сладким, а скорее горьковатым — сухоцветом. Уши закладывает от рёва мотора, и Феликс невольно давится порывом ветра, ударяющего в лицо. Он жмётся к Чанбину, и под пальцами напрягается чужой живот. Шея перед глазами покрывается гусиной кожей, и жёсткие волосы водителя лезут в глаза. — Тебе холодно? — почти кричит в самое ухо, чтобы за всем шумом Чанбин точно его услышал. На рукоятке руля пальцы с силой сжимаются, и улица смешивается неясной кашей. Куртка хлопает, ловя встречные потоки, а футболку надувает парусом, и по коже бегут колючие мурашки. Чанбину, наверняка, ещё холоднее. Хочется прильнуть плотнее, чтобы согреть хотя бы синие хризантемы с извивающимися лепестками. Феликс зажмуривается, пряча нос в чужих волосах, от которых пахнет пылью и табаком. — Не бойся, — заверяет не голос, а скорее едва различимая вибрация под стиснутой руками диафрагмой. Становится легко и свободно, будто нет под колесами жёсткого асфальта и одно неверное движение может не оставить от них и песчинки. Феликс открывает глаза и запрокидывает голову, где в небе медленно плывут мелкие точки звёзд. Где-то искры вспыхивают ярче и прочерчивают короткие белые полосы, исчезая в чёрном полотне ночного неба. По сторонам мелкой рябью дрожит вода с неровным блюдцем Луны, рассеивающей дорожкой по волнам холодный свет. Всё будто замедляется, оставляя за собой след, различимый взглядом. Хочется отпустить, вскинуть руки и так же рассеяться в пространстве, как столбы редеющих фонарей по краям магистрали. Мимо проносится мотоцикл Джисона, который самодовольно лыбится, завидев друга. Хан — тоже пассажир на своём же байке. Минхо сосредоточенно следит за дорогой, пока младший вовсю кривляется и улюлюкает. На мгновение лицо друга меняется, он испуганно дёргается, и мотоцикл ведёт, а старший разражается звонким смехом, доносящимся до слуха лишь обрывками ветра. Байк Чанбина опережает всего на полкорпуса, но отрыв стремительно сокращается, и другой водитель сильнее налегает на руль, выжимая правую рукоятку. Соперник превращается всего лишь в смазанный след. — Держись, — отдаёт чужой голос в самую грудь, — крепче. Он вжимается в Чанбина со всей силой и закрывает глаза. — Это нечестно, — Джисон сокрушённо виснет поперёк мотоцикла, роняя голову и хватая пальцами длинные травинки. — Если бы я был за рулём, мы бы вас уделали. К нему подходит Минхо и звонко ударяет по заднице. Младший вскрикивает и бросается на него с кулаками. Феликс всё ещё не верит, что эти двое вместе. Когда? Как? Прошло не больше нескольких часов. Это просто невозможно. — Мне кажется, что я сплю, — он устраивается на земле и опирается о дерево. Кора сквозь одежду извилистым рельефом оцарапывает спину. Чанбин встряхивает куртку и запускает руки в рукава. Он ложится рядом, приминая траву и укладывая голову на чужое бедро. Так естественно, будто это что-то совершенно привычное. Внутри теплеет, как только взгляд цепляет задорную ямочку на щеке. — Хён, и где твои Персеиды? Тот только вскидывает бровь, а затем молча возвращается к разглядыванию неба. — Боотиды, — тихо поправляет он и пропадает взглядом в черноте, — Персеиды падают в августе. На мой день рождения. Его открытая ладонь ложится рядом, будто приглашая к чему-то. И Феликс, не раздумывая, накрывает её своей. Рефлекторно, так же просто, как Чанбин достаёт из кармана голубую пачку с верблюдом, отодвигает пальцем картонную крышку и цепляет зубами сигарету. Оранжевый маячок вспыхивает, и на его зов слетаются метеоры, загораясь в разных точках над головой и рассекая небосвод. Феликс тонет, путаясь в сетях светящихся хвостов звёзд. Шея начинает ныть, и он наконец опускает голову, встречаясь взглядом с Чанбином, невозмутимо стряхивающим в траву длинный столбик пепла. — Почему не смотришь? Это же ты нас сюда потащил, разве нет? Но тот не отвечает, с тоской изучая лицо над собой. — Ёнбок. — Да? — Говоришь, это сон? Он вздыхает и переводит взгляд обратно на небо. Затягивается, докуривая и щелчком запуская окурок в ближайший куст. Поднимает руку и указывает пальцем. Куда — не понятно, но Феликс следует за ним глазами, пытаясь разглядеть что-то в россыпи огней над головой. — Если это правда, то я не хочу просыпаться, — он водит пальцем в воздухе, и только сейчас сознание выделяет блеск кожаной перчатки. — Потому что только так я могу смотреть на звёзды каждую секунду. — Разве мы не занимаемся этим прямо сейчас? Кисть делает ещё пару движений, соединяя огни в созвездия, а потом вдруг стремительно приближается к чужому лицу, мягко проминая пальцем щеку. — Эти звёзды, Феликс. Я могу видеть их круглый год. В любое время суток, не зависимо от того, в какой точке Вселенной находится наша планета. Тепло и приятная тяжесть наваливается на бёдра. Перед ним — чёрная бездна зрачков. Сердце замирает и взгляд теряется в туманности искр, отражающихся в чужих глазах. Вкус табака на языке, ладонь греет щёку, Феликс закрывает глаза, и в нос ударяет лёгкий аромат сухих хризантем. Непременно тёмно-синих, как ночное небо, с чёрными прожилками — как кожаная перчатка и куртка на плечах Чанбина. Он открывает глаза и снова тонет во мраке. Взгляд выделяет в темноте очертания раскрытого окна. Подушка нагрелась под щекой, а на улице ревёт проносящийся мимо автомобиль. Феликс вскакивает, и глухая слабая боль хлопает по затылку. Сколько он проспал? На запястье браслет горит неоновыми цифрами: «19:46» Пора бы прекращать засыпать днём. Почему стемнело так рано? Из-за непогоды? В ответ порыв холодного ветра ударяет по лицу. Он покидает постель и спешит закрыть окно. Шорох позади пугает до чёртиков, и Феликс медленно оборачивается, различая в своей постели чужое тело с сине-чёрным пятном, ползущим от шеи по лопаткам и скрывающимся под одеялом. Взлохмаченный затылок, зажатая между головой и плечом подушка. Шрам от локтя до подмышки. Сомнение в реальности происходящего колышет рассудок. Он всё ещё спит? Феликс щипает себя за руку, но боль не спешит прогнать наваждение. Она отзывается далёким эхом чужого голоса, сонного и беспокойного. — Чего вскочил? Замёрз? И теплом окутывают уже крепкие руки, увлекающие в объятия. В нос бьёт запах сухих цветов, распускающихся на коже в переплетении с чешуёй закрученного восьмерками хвоста рептилии. Когти существа царапают чанбиновы рёбра. Пальцы Феликса выводят холмистый рельеф шрамов шрифтом Брайля на страницах воспоминаний. Они вместе уже два года и три месяца. Ноябрь. Никакой мигрени. У Чанбина была тяжёлая смена в мастерской, но это не мешает ему ловить каждый тревожный шорох на соседней подушке. Феликс ворочается всю ночь, пытаясь выспаться перед марафоном. И каждый поворот — новые объятия, от которых становится жарко, тревожно щемит в груди, и не верится, что звездопады в чужих глазах — не плод фантазии, а результат случайной встречи в душную летнюю ночь. — Ликс, — дыхание щекочет плечо, оставляя поцелуй на локте, — спи. Откатаешь свою сотню, и поедем смотреть на Леониды. Он улыбается и зажмуривается с такой силой, что перед глазами вспыхивают осколки кометы Темпеля-Туттля. Чанбину нравятся звёзды, а Феликс уже выучил названия каждого метеорного потока, что тот из года в год пытается поймать, и неизменно возвращается к созвездиям на лице парня, которого интересуют только велосипеды и синие хризантемы. Секундная слепота ударяет по глазам солнечной вспышкой в отражении на хромированной трубе. — Ты крутил педали весь день, а он даже на финише тебя не встретил? — Джисон сердито ковыряет асфальт кожаным ботинком со стальными заклёпками, по-детски надувая щёки и смотрясь в зеркало заднего вида новенького мотоцикла. — Наверное, задерживается на работе, — вздыхает Феликс, потирая глаза и заталкивая велосипедный шлем в рюкзак. Он наконец влезает в толстовку, которая слабо, но всё же греет взмокшую спину. Издалека доносится рокот, и Хан начинает сиять, оправляя затянутыми в беспалые перчатки руками полы косухи. Джисон теперь такой — по оттенкам рёва отличает знакомый мотор. Кто бы мог подумать, что в погоне за крутизной, он действительно станет тонким ценителем двухцилиндровых тяжёлых крузеров. Широкая улыбка, совсем мальчишеская, растягивается на лице друга, как только на парковку въезжает ещё один хромированный монстр, похожий на его собственный. Хан срывается с насиженного места и едва ли не на ходу набрасывается на возлюбленного. У Минхо слетают очки, и он щурится, становясь похожим на довольного кота. Мотор глохнет, и до слуха Феликса доносится тихое мычание. Мимолётный взгляд: руки старшего сминают чужую куртку, по-хозяйски сжимая талию Джисона. Они целуются, будто не виделись как минимум вечность, наплевав на то, что на улице ещё совсем светло, а парковка полна любопытных глаз. Смущённый свидетель теряется в отделах рюкзака в поисках часов. Нащупав среди спортивной формы знакомое прикосновение прорезиненного браслета, Феликс облегчённо выдыхает и возвращает привычный аксессуар на законное место, затягивая тугой ремешок на запястье. Экран засвечивается, и он хмурится. «12:10» — Бред какой-то, — выискивая в меню настройки даты и времени, парень ворчит, с недоверием поглядывая на заходящее солнце. — Чего кислый такой? — интересуется Минхо, подавая руку в приветственном рукопожатии. Феликс не глядя сжимает его пальцы, продолжая испепелять цифры усталым взглядом. — Часы сбились. — Электронные? — Джисон наклоняется к нему. — Разве так бывает? Он пожимает плечами и растерянно оглядывается. Телефон разряжен, и теперь даже не понятно, насколько сильно задерживается Чанбин. — Мы должны были встретиться в половине шестого… Старший достает телефон и задумчиво трёт переносицу: — Уже шесть. Набрать его? Парень усаживается на свой рюкзак и опускает голову на сложенные на коленях руки: — Не нужно. Надолго уезжаете? — Как получится, — Джисон звучит виновато. Будто своеобразный медовый месяц в мотопутешествии — это что-то, за что он должен извиниться. — Недели на три точно. Слух царапает звон цепей, и Феликс догадывается, что Минхо снова обнимает своего возлюбленного. Кто бы мог подумать, что когда-то этот мартовский кот смеялся над байкерами, получил в лицо от будущего парня, а затем непонятно каким образом вдруг прикипел к незадачливому бунтарю. Эти двое — воплощение молодости, бурлящей в крови шумом сгорающего в двигателе топлива, искр из выхлопной трубы и сизого дыма горящих шин. А у них с Чанбином — детский сад с картой звёздного неба на потолке. И они, будто совсем из разных Солнечных систем, столкнулись как две кометы при пересечении орбит. Синяя хризантема с перепачканными моторным маслом руками и конопатая ромашка на карбоновом велосипеде. — Прости, — шорох ботинок по бетонной крошке за спиной. Горячие ладони ложатся на макушку, приминая волосы. — Под конец смены пригнали такую рухлядь, что пришлось повозиться, чтобы её разобрать, а не развалить. Он целует Феликса в затылок и обнимает, окутывая теплом чужие плечи. Ластится, трётся щекой о висок, покалывая щетиной ухо. — Минхо-хён с Джисоном уехали, не дождались тебя, — голос усталый, не столько от того, что весь день пришлось колесить по шоссе, а больше от ожидания в безвременье с отсутствием возможности связаться. — Главное, что ты дождался, — успокаивает Чанбин и запускает пальцы между чужих, теплом накрывая озябшие ладони. — У меня есть для тебя подарок. Феликс вздрагивает и поднимает на него взгляд, полный вопросов и сияющий застенчиво пробивающимися в темнеющем небе тусклыми огнями. — Завтра, — хохочет парень, и его заразительный смех вызывает улыбку. — Как прошёл марафон? — Я пришёл пятым, — а в голос закрадывается горечь, будто промчать сто километров на велосипеде в ноябре — уже не подвиг. — Зато сейчас будешь первым. И единственным. Как и всегда — для меня, — снова поцелуй, теперь в лоб, а за ним — на спинке носа, в самые звёзды. — Только велик твой домой откатим. Хватит с тебя на сегодня. Он кивает, прикрывая глаза. И как будто открывает их уже тогда, когда перед лицом — лепесток хризантемы с чёрной окантовкой, выглядывающий из-за ворота куртки. Ветер свистит в кольцах по краю ушной раковины. Чанбин упрямо отказывается носить шапку или хотя бы шлем, и в этом сумасшествии их двое. У Феликса потом от таких поездок болят замёрзшие уши и голова. Знакомый маршрут, привычное ощущение полёта, но расцеплять объятия не хочется, а скорее наоборот — ни за что не отпускать и только так, только вместе мчаться против холодных порывов, колючих, звенящих эхом приближающейся зимы. На голой земле расстилается мягкий плед, спину греет остывающий мотоцикл, а руки — чашка с горячим чаем из термоса. Время летит, но неизменными остаются только звёзды над головой, осыпающиеся искрящимся дождём между костлявых ветвей деревьев. — Чанбин? Не отрываясь от панорамы ночного неба, он коротко мычит, жуя фильтр сигареты. — Почему ты так любишь звёзды? Чанбин молчит, затягивается, и оранжевый маячок между пальцев вспыхивает ярче. Густое облако дыма срывается с губ и растворяется в пелене Млечного пути. — Дедушка, — коротко отвечает байкер, но тут же вздрагивает и спешит продолжить, — мой дед был астрономом. Я всё детство провёл с ним в полях, наблюдая за небом. Он давно покинул этот мир, но я верю, что там, — маячок сливается со звездой в хвосте Большой Медведицы, — его след ещё не остыл. Не верится, что человек, с утра до ночи перебирающий моторы, уверен в том, что души живут на далёких звёздах. Человек, который выбирает чёрную коровью кожу, блеск хрома и лёгкие сигареты в голубой пачке. Человек с сапфировыми хризантемами в объятиях японского дракона на изуродованной шрамами спине. Феликс вдруг ловит себя на мысли, что, кажется, уже слышал этот ответ. И что он знает, почему Чанбин стал для него главной путеводной звездой, до которой он готов бесконечно долго крутить педали в самом сумасшедшем по расстоянию марафоне. До Луны — и обратно, до самого Солнца, до границы Солнечной системы и даже Галактики, пока не упрётся в край, за которым его будет ждать только чёрная дыра с синими щупальцами в форме лепестков на чужой шее. — Свет, который ты видишь, — Чанбин снова освещает ему путь оранжевой звездой в потоке режущих небосвод метеоров, — уже давно померк. Они переродились и стали сверхновыми или остыли. До нас доходят только обрывки их воспоминаний. А значит там, в миллиардах световых лет, всё ещё есть мальчишка, что смотрит на нас в телескоп посреди рисовых стеблей вместе со стариком Со. Там мой дед жив и всё ещё составляет карты звёздного неба, пока я прилаживаю тормоза к груде металла, с которой рухну и оставлю на асфальте лоскуты кожи. А ещё где-то там мы всё ещё ищем байк Хана и впервые смотрим на звездопад вместе. Он держится за прошлое. Когда Феликс даже не помнит, что делал вчера, и все воспоминания до встречи с байкером — просто череда тёмных окон с редкими огнями лампочек в неспящих тесных квартирах. А с ним — вспышки и росчерки стремительных искр на необъятном ночном небе. И хочется видеть в непроглядной тьме будущее, полное новых впечатлений и надежд, побед и бесконечных дорог, ведущих по неизведанным маршрутам. Чанбину нравится то, что есть сейчас — простая жизнь и далёкий свет воспоминаний над головой. И не то, чтобы Ли против, но его страшит вероятность навсегда застрять в ожидании очередного звездопада. — А что насчёт настоящего? Будущего? — Феликс несмело касается колючих прядей на чужом затылке. — Я хочу сохранить каждый момент с тобой, — Чанбин запрокидывает голову, ластясь и придвигаясь ближе, — не важно, каким он будет. Пусть жизнь идёт своим чередом. Она слишком коротка и непредсказуема. Слова отзываются тупой болью в груди, и Феликс морщится, сжимая чужое тёплое плечо. Едва ощутимая боль в локте заставляет закусить губу. Он шипит, и Чанбин крепче сжимает замок рук, целуя костяшки. — Если бы я знал, что это твой подарок, то послал бы подальше. К Минхо и Джисону! — смеётся Феликс, и мастер вдруг прекращает истязать иглами его руку, раздражённо вздыхая. — Всё, всё, не трясись, — шёпот в самое ухо, — ты же хотел себе бандитскую татуировку. — Да когда это было? — рёв перекрывает жужжание тату-машинки, и Чанбин хохочет, забавляясь его мучениями. — Как ты вообще вытерпел это на всю спину? — И ещё потерплю, чтобы тебе не одному было больно, — ласковое прикосновение к щеке, подушечками пальцев по созвездиям веснушек. Феликс смотрит на него, щурится, а потом с новым воем утыкается в подушку: — Только не говори мне, что это парная татуировка. — Она самая, парень, — подтверждает мастер, с новой силой вгоняя иглы под кожу. Падать с велосипеда было больнее. Но это длилось всего мгновение, а теперь след старой травмы истязают уже около получаса, и хочется грызть зубами подушку, потому что не столько больно, а стыдно за то, что Феликс тоже скатился во всю эту бунтарскую романтику, как его друг-придурок, укативший со своим возлюбленным колесить по стране и трахаться в палатке или придорожных мотелях. И это Чанбин-то показатель стабильности и размеренности жизни? Ничего подобного. — Боже, да сколько ещё? — взгляд устремляется на браслет с часами. «8:15» Феликс вздыхает, вновь с горечью вспоминая, что цифры живут своей жизнью. Но всё равно не снимает — просто по привычке. — Там же не какие-нибудь идиотские половинки сердечек? — он с надеждой ищет отрицание в насмешливых полумесяцах Чанбиновых глаз, но тот только играет бровями, нагнетая интригу. — Тебе понравится. Подушка опять принимает новую порцию нарастающего крика. Звезда. Он знает, что там будет звезда. Другого Чанбин бы и не мог придумать. Или созвездие. Лишь когда со второй татуировкой покончено, и они наконец оказываются дома, Чанбин подводит его к зеркалу и снимает повязки. От локтя и почти до самого запястья саднит, и Феликс понимает, что краской залит теперь не только его шрам. Из старой боли родилась новая, которая скоро утихнет и останется воспоминанием под кожей. Чанбин хватает его ладонь, торжественно задирает вверх, и по руке взмывает к сплетению пальцев длинный расщепляющийся надвое хвост кометы. Рядом, на чужом предплечье — такая же татуировка, смотрящая на своего звёздного близнеца, рассыпающегося яркими осколками метеоритной пыли. Шрам байкера остался не тронут, и становится немного обидно, что краской забили только один рубец. — Это комета Биэлы. В далёком 1846 она на глазах у наблюдателей раскололась на две части, которые исчезли через шесть лет. — Ты так намекаешь, что бросишь меня через шесть лет? Чанбин опускает их руки, и Феликс вдруг понимает, что теперь небесное тело намеревается упасть в ладони. — Через двадцать лет эти осколки породили метеорный поток Андромедиды, осыпающийся на Землю настоящим звёздным дождём. Эта метель не утихала всю ночь и повторялась ещё долгое время через каждые тринадцать лет. Его глаза сияют застывшими в уголках глаз искрами. Со Чанбин, на сколько хочется верить памяти, никогда не давал воли слезам. И вот он, счастливый до умопомрачения, робеет и запинается, смущённо краснеет и предстаёт перед Феликсом наивным мальчишкой с полным звёзд взглядом. Глупая выходка, ломающая всю композицию фрески в Чанбиновом храме тела, но настолько искренняя, что судорогой сковывает сердце, и хочется крепче уверовать в эту своеобразную религию, а потом рассыпаться обломками из созвездия Андромеды. — Я люблю тебя, — дрожащими губами произносит парень, который видит в человеке напротив целую Вселенную. — И буду любить бесконечно долго, пока от меня не останется даже пыли. Феликс закрывает глаза и растворяется в слабом аромате хризантем и табака на губах. Он теряется в пространстве, пока его спина не встречает тёплые объятия постели. Поток мыслей путается не завязанными шнурками в августовскую ночь, когда в свой день рождения Чанбин получил в подарок личное созвездие на расстоянии вытянутой руки. Горячей Чанбиновой руки, которая прожигает сквозь футболку и бросает на голову кожаную куртку. Руки, укладывающей чужие ладони на своей талии, чтобы пассажир точно не свалился по пути и грел спину в лёгкой майке своим животом. Руки, указывающей оранжевым маячком сигареты маршруты падения метеоров. Той самой руки, блуждающей подушечками пальцев по скоплениям звёзд на щеках Феликса. Кажется, это вовсе не у Чанбина болезненная страсть к астрономии. Это сам Ли хотел быть для него единственной и неповторимой звездой. Мчаться кометой на велосипеде или байке, раскрывая объятия навстречу ветру и распыляясь в бесконечности, лишь бы только этот хохот, ямочка на щеке, смешливые глаза и хризантемы были храмом, воздвигнутым в его честь — непоколебимым и вечным. Он с тревогой смотрит на часы. «5:27» За окном рассвет, и он вспоминает, что давно хотел сделать Чанбину подарок. Тот сопит в ухо, согревая своей широкой грудью куда сильнее, чем одеяло. Над городом небо серое, без единого огня над горизонтом за рядами домов. Пустое, как мир без одного единственного человека. Феликс прикрывает глаза и растворяется в ритме чужого дыхания и пульсации сердца, заглушающего рёв мотора автомобиля за окном. — Зачем ты носишь их? Они сломались, — пальцы на запястье пытаются расстегнуть браслет. «4:40» Просто привычка. Без них Феликс боится потерять счёт времени, которое будто повернулось вспять. Не хочется отпускать Чанбина на работу, потому что внутри плещется тревога. Не терпится вручить подарок на день рождения под тем самым августовским небом с потоками Персеид. Звёзды, звёзды везде. В голове одни звёзды, на руке — осколок звезды, на щеках — созвездия, и он точно ослепнет от такого количества вспышек в голове, вернувшихся с мигренью. Боли нет, но его бросает в жар от одного только яркого света и громких звуков, а язык пересыхает и прилипает к нёбу. По привычке отправляя таблетку под язык, Феликс не чувствует ни горечи, ни её эффекта. Чанбин обнимает сзади и целует взмокшую шею. — Я обещаю вернуться раньше, не дуйся. Заберу тебя после тренировки. — И мы поедем смотреть на Персеиды? Удивление в глазах напротив, улыбка, ямочка. Широкие плечи в кожаной куртке в такую жару. — Если хочешь. Рокот мотора за окном. В дневном свете оранжевого маячка не видно, но всё так же, как и годы назад — чёрная куртка, мотоцикл, голубая пачка «Кэмел». Чанбин исчезает за поворотом, и пустота безоблачного неба наваливается на Феликса непосильной тяжестью. Он отступает назад, бросая мокрое полотенце на подоконник, и падает в объятия постели. Он открывает глаза в объятиях Чанбина, снова тихо плачущего, потому что телескоп — давняя мечта. Как в далеком детстве, только здесь, на Земле, рядом с Феликсом, а не в воспоминаниях. Сегодня Персеиды кажутся ярче, а росчерки их предсмертных следов — чаще. От них рябит в глазах, и Феликс скоро сдаётся, целуя возлюбленного в лоб и засыпая прямо на траве под колыбельную сверчков. Чужое бедро становится самой мягкой подушкой, а ладонь греет жар стремящейся в переплетение пальцев двухвостой кометы. В голове проносятся дни, месяцы, годы рядом с Чанбином, для которого время будто застыло. Он не меняется. Совсем. Возможно, в этом и состоит волшебство сна? Феликс спит. Он уверен в этом. Иначе быть не может, потому что ещё мгновение назад для него был август, а теперь снова сентябрь. Который за эту ночь? Сон крепкий, ведь боли больше нет, когда он случайно режет палец о бланк с заявкой на участие в очередном марафоне. Интересно, хотя бы в мире грёз он сможет прийти первым? Ещё одно подтверждение тому, что всё происходящее — не больше, чем полёт среди фантазий и воспоминаний — цифры на часах, ни разу не повторившие значений. «3:25» Перед глазами снова вспышки — яркое солнце в окнах магазина велосипедов. Ему нужны новые перчатки. Хочется такие же, как у Чанбина, чтобы любимый увидел, как Феликс машет ему с экрана, и обязательно смутился от того, какой дерзкой может быть его конопатая ромашка. Пока время не истекло, хотя бы здесь он хочет побыть крутым. У Джисона когда-то получилось. Значит и Феликс в своём сне может делать всё, что захочет. — Тебе идёт, — поцелуй обжигает шею, и объятия смыкаются поперёк груди, стянутой чёрным джерси со светоотражающими нашивками в форме щупальцев на синих вставках велокостюма. Рукав непременно короткий, чтобы все видели, как комета Биэлы несётся по шоссе от Сеула в Пусан, как сияет Ли среди колонны спортсменов, как он вырывается вперёд и преодолевает усталость на дистанции в триста двадцать пять километров, как он мечтает, заражённый чужой звёздной болезнью. — Хочу уложиться в девять часов, — застёгивая тугую молнию под кадыком, Феликс любуется Чанбином в отражении. Неизменная косуха, тонкая цепочка на шее, слегка взлохмаченные волосы, высокие кожаные ботинки — такой же, как в первую их встречу. Только запаха хризантем больше не слышно — перед пробуждением сон самый крепкий. Но можно представить, как пахнут сухие сапфировые лепестки с нотами табака из голубой пачки с верблюдом. — Не гони, — предостерегает его байкер, иронично ухмыляясь, — я всё равно приеду раньше и обязательно дождусь тебя. Встречу Минхо с Джисоном, и отпразднуем все вместе. Как раньше. В полумесяцах глаз прячется беспокойство. Каждый раз Чанбин смотрит так: боится, что любимый не выспался, по дороге вновь разболится голова или подведёт велосипед. — Это не опаснее того, что ты ездишь без шлема, — уверяет Феликс, разворачивается и сжимает чужое лицо так, что щёки смешно подпирают веки, и парень становится похож на сердитого ребёнка. И что осталось от того сурового мотоциклиста? И был ли за этим налётом крутости когда-либо кто-то иной? На губах представляется вкус сигарет, такой как надо, каким запомнил его Феликс. Он проснётся и почувствует его вновь, а затем зацелует каждый лепесток на спине Чанбина. — Ничего не забыл? В рюкзаке — всё необходимое. Волнения нет, каждое действие отточено до рефлекса. Это лишь на мотоцикле Феликс катается пассажиром, когда сам исколесил уже половину страны на чистом упрямстве и лёгкой карбоновой раме. Последнее прикосновение перед стартом. Жарко, будто на дворе вовсе не сентябрь, а самая середина лета. Ремешок шлема щёлкает под подбородком, заходя в крепление, как щелчком пальцев Чанбин запускает в полёт маячки окурков. Чёрные перчатки стискивают руль, словно это Чанбин из воспоминаний намеревается обогнать Минхо, несущегося на мотоцикле Джисона. До слуха доносится отдалённый рёв знакомого хромированного агрегата. Они встретятся до того, как часы на запястье покажут полночь, и Феликс проснётся. Он будет нестись как сумасшедший несмотря на то, что цель марафона состоит вовсе не в этом. А как только снова откроет глаза рядом с Чанбином, то непременно скажет, как безмерно любит его, и как сильно скучал по хризантемам на его спине, как видел их во сне, как заново влюбился в мечтательного байкера. И что надрывный рокот железного сердца мотоцикла — ничто в сравнении с тем, как колотится у Феликса в груди, когда он из последних сил крутит педали, чтобы добраться до звёзд. Колонна движется медленно, и он успевает рассмотреть каждого участника. Напряжённые спины с цветастыми номерками. А его — совпадает с цифрами на электронном циферблате. «2:15» Только бы успеть. Знакомое ощущение полёта. Лёгкость в ногах, хотя он уже оторвался от общей массы спортсменов. Солнце приятно греет спину — точь-в-точь объятия любимого человека. Ветер робко пробирается под плотную ткань одежды, но Феликсу вовсе не холодно. Он мчится горячим осколком небесного тела с двумя хвостами по обочине шоссе. «1:45» Судя по знакам, позади остаётся треть маршрута. Время во сне искажено. Феликс точно финиширует раньше, чем очнётся. Вот Чанбин удивится! «1:30» Дорога кажется бесконечной. Он не устал, нет. Только беспокоит опускающийся к горизонту солнечный диск, который уже совсем не греет. Мимо проносятся редкие велосипедисты, следующие маршруту Сеул — Пусан вместе с Феликсом. «1:28» Часы начинают раздражать. Он останавливается уже третий раз. Еда не имеет вкуса, а изотоник не утоляет жажду. Пусан кажется недосягаемым. Мерещится, что стоит ему закрыть глаза, и он снова окажется на старте, так и не добравшись до Чанбина, ждущего за финишной лентой. Наверняка он уже встретился с друзьями, сидит на своём хромированном монстре, мерцает оранжевым маячком «Кэмел» и звонко смеётся, хвастая частью парной татуировки перед Минхо и Джисоном. «1:15» Феликс наконец минует очередной контрольный пункт, а это значит, что до конца маршрута остаётся ещё совсем немного. Сумерки опускаются на землю прохладой. Возможно, стоило заказать рукав подлиннее. Ничего. Он доберётся до Чанбина, рухнет в его объятия и согреется в любимой куртке, которая пахнет кожей и дезодорантом. «0:52» Пусан совсем близко. Осталось не больше двадцати километров. Темно. Над головой в небе медленно плывут мелкие точки звёзд. Где-то искры вспыхивают ярче и прочерчивают короткие белые полосы, исчезая в чёрном полотне ночного неба. По сторонам от дороги мелкой рябью дрожит вода с неровным блюдцем Луны, рассеивающей дорожкой по волнам холодный свет. Всё будто замедляется, оставляя за собой след, различимый взглядом. Хочется отпустить, вскинуть руки и так же рассеяться в пространстве, как столбы редких фонарей по краям магистрали. «0:38» Это самые длинные двадцать километров в жизни Феликса. Ему кажется, будто он слышит мотоцикл Чанбина, будто ещё один поворот, и он наконец бросит чёртов велосипед в кусты, победно разгибая колени, по которым струится пот. Ткань велосипедных шорт и чёрно-синего джерси промокла насквозь. Его знобит. «0:24» Нет, это худший сон. Как бы он ни напрягался, дорога не заканчивается. Ни одного участника не проехало мимо. Феликс заблудился? Холодно. «0:15» Звёзды, звёзды везде. Тошнит уже от этих звёзд. К чёрту, он устал. «0:13» Чанбин, наверное, заждался. Все звёзды над Пусаном пересчитал. «0:10» Мимо с грохотом проносится автомобиль, протяжно гудя и разрываясь воем в темноте. Феликс ревёт от отчаяния. Он просто хочет, чтобы этот сон закончился. Плевать на марафон. Проснуться, обнять Чанбина и долго гладить выпуклые рубцы пол лепестками хризантем в объятиях чешуйчатых лап — всё, чего он так сильно хочет прямо сейчас. «0:08» А если это не сон? В груди тяжелеет. Педали заедают. Звёзды падают с неба прямо в глаза. «0:07» Тогда кто ведёт этот отсчет? Феликс успеет завершить марафон? Он уже не едет — летит звездой, кометой, над чёрным полотном шоссе, распыляясь осколками метеоритной пыли в непроглядной ночной тьме. «0:06» Двухвостая комета вырывается из мрака слева и раскалывается на две части, гудящие в стремительном сближении с орбитой. Нечто большое, безграничное, как горячая грудь Чанбина, подхватывает его в свои объятия. На пути — пояс астероидов. Удар. Один, второй, третий — бессчётное множество. В ушах тонко пищит, отдалённо напоминая назойливого комара, подло пробравшегося в комнату. «0:05» Феликс возносится над Землёй, преодолевая стратосферу и накаляясь до жара сверхновой звезды. Жаль, что он не досмотрел до конца этот сон. Хотелось увидеть плачущего от гордости Чанбина, по-кошачьи жмурящегося Минхо и, конечно, дурака Джисона в чёрной коровьей коже. «0:04» В космосе тихо. И холодно. «0:03» Он достаёт из рюкзака телескоп, подаренный Чанбину, проворачивает зеркала и скользит взглядом по океану, Жёлтому морю, находит Корейский полуостров. Где же его любимый байкер? В Пусане? Или уже дома, в Сеуле? «0:02» Что-то вспыхивает вдалеке, и он всматривается в нечёткий белый кадр. Картинка светится, сияет осколком метеорита, и приходится зажмуриться, чтобы не ослепнуть. Теплом накрывает плечи. Феликс знает это прикосновение. Кожаная куртка. Горячие руки на предплечье гладят хвост кометы, сгорающей в бескрайней синей бездне лепестков хризантемы. Цветок извивается и пульсирует, под ним бьётся жизнь. Это дышит и пахнет сигаретами «Кэмел» кожа Чанбина. Полумесяцы его глаз блестят звёздной пылью. Но нет ямочки, нет улыбки. Его взгляд с тоской и болью скользит по созвездиям веснушек на чужом лице. Байкер морщится и впивается зубами в дрожащий кулак. Рука Джисона ложится на его затылок. Рядом стоит Минхо, прижимая любимого к своему боку. Хан прячет лицо в его груди. Феликс не успел? «0:01» Игла впивается в кожу. Он чувствует лишь её холод, а внутри медленно разливается тишина. Никакого рёва мотора, свиста ветра или звонкого хохота. Оглушительное молчание заледеневшего космоса, где Феликс один среди обжигающего ресницы света теперь близких звёзд. Можно дотянуться рукой и схватить, а затем непременно подарить Чанбину. Над ухом тонким писком мозг сверлит звук какого-то электронного датчика. — Чанбин, — голос Джисона доносится издалека, рассыпаясь эхом в потоке метеоров, — ты сделал всё, что мог. Вы оба сделали всё, что могли. Он шесть лет терпел эту боль. Это и его решение тоже. «0:00» Чанбин молчит, роняя звёзды из полумесяцев на тонкое запястье. Феликс не видит, но знает. Он может только воображать, как горячая ладонь вновь пересчитывает его веснушки, как укладывает его ладони на своей талии, как несёт их двоих с рёвом и воем над лунной дорожкой в дрожащей воде — прямиком в созвездие Андромеды. Целая жизнь в темноте, чуть больше трёх лет ослепительных вспышек созвездий над головой в сопровождении оранжевого маячка, мечта, не ставшая явью, и снова тьма, окутывающая холодным покрывалом боли каждую секунду на протяжении шести лет. И единственное, что навсегда осталось рядом в безграничном молчании космоса — тепло мечтательного байкера, смотрящего в небо каждый месяц в надежде увидеть дождь из звёзд, что навсегда отпечатались от локтя до запястья двойным хвостом кометы Биэлы и именем Ли Ёнбок под сердцем.

***

В далеком 1846 комета Биэлы на глазах у наблюдателей раскололась на две части, что исчезли из виду спустя шесть лет. Через двадцать лет данные осколки породили метеорный поток Андромедиды, осыпающийся на Землю настоящим звёздным дождём. Эта метель не утихала всю ночь и повторялась ещё долгое время через каждые тринадцать лет практически до самого конца девятнадцатого века. Падающие фрагменты из созвездия Андромеды совершали движение в том же направлении, в каком должна была двигаться комета Биэлы. Внезапно разразившийся звёздный дождь был ни чем иным, как встречей Земли с остатками распавшейся кометы.