Розовое

      Если бы в прошлом мире его когда-нибудь спросили об этом, Уилсон был бы первым в очереди, кто признал, что он не ботаник. У него была склонность путать маргаритки с ромашками, и ещё до своего добровольного изолирования от общества он совершенно терялся в море названий и видов, если разговор заходил о мальвах и рододендронах.       Как и многое другое, это тоже изменилось в Константе. Со временем учёный научился различать цветы, которые срывал с земли, и заметил тонкую разницу в оказываемом эффекте при употреблении их лепестков. Селекционному размножению начало было положено только спустя десять зим и пятнадцать смертей, но вот он, наконец, чего-то добился.       На данный момент.       Но всё же, «на данный момент» было лучше, чем «никогда», и потому Уилсон поднял глаза от земли и восхитился проделанной работой. Вокруг вовсю цветущие розы смешивались со свежими бутончиками, мягко покачиваясь под утренним солнцем и прорастая через забор, который учёный построил, чтобы окружить свой маленький сад. Достаточно скоро первые морозы погубят их всех, но пока эти цветы служили готовым запасом лечебных средств — после трёх поколений обработки один лепесток лечил так же, как целый дикий цветок, — и, что более важно, бальзамом для его разума.       Он шёл по узкой тропинке, помня о шипах, вдыхая ароматы и выискивая растения, которые нужно было подстричь или полить лейкой. Привязываться к чему-либо в Константе не имело особого смысла, даже после того, как Уилсон выжил целых три зимы подряд, однако, несмотря ни на что, чувство привязанности всё же возникло. Человеческая природа, предположил он и позволил себе погрузиться в очарование красотой своего маленького сада. Повсюду росли ярко-красные цветы, которые он сам посадил.       И кое-что, чего он не выращивал.       Уилсон остановился у чёрной розы. Она возвышалась над и без того высокими соседскими кустами; её одинокий цветок был размером с ладонь учёного. При ближайшем рассмотрении оказалось, что её бутон тоже был красным: тёмным, с теневым оттенком, как будто растение погрузили в чернила.       Уилсон рассматривал цветок, уверенный, что его не было, когда он в последний раз проходил по саду. Должно быть, это растение было из тех кошмарных цветков, что вырастают из земли рядом с руинами и весьма подозрительными деревьями.       Уилсон присел и приготовил свои ножницы. Независимо от того, узнавал он этот цветок или нет, подобные напоминания об остальной части Константы рядом с его садом были ему не нужны. Как и в случае с приманкоцветами и чрезмерно дружелюбными свинами, подозрительные вещи лучше всего было пресечь в корне.       С этой мыслью он крепко сжал стебель растения.       — Ауч!       Уилсон отпрянул, широко раскрыв глаза. Один из похожих на лезвие шипов розы прошёл сквозь его защитные перчатки, как будто те были не более чем паутиной — что, по существу, в основном так и было. Сняв их, Уилсон обнаружил на указательном пальце левой руки небольшую ранку от прокола. Из неё вытекла единственная капелька крови, яркая, как цветок.       Учёный закатил глаза и втянул палец в рот. После того, как он неоднократно лицезрел, как его собственные внутренности выпадают из тела, такая небольшая царапина, как эта, была принята во внимание только лишь из-за риска заражения. Он залечит её, как только вернётся в лагерь.       Уилсон спрятал перчатку за пояс и снова надел другую, держа стебель невредимой рукой, теперь более опасаясь шипов.       Он только поднёс раскрытые ножницы, как его зрение заволок туман. Уилсон моргнул. Очертания предметов вокруг него расплылись ещё больше.       Уилсон успел отбросить ножницы и принялся искать опору на почве, когда его ноги обернулись жидкостью. Он падал медленно, так медленно, что казалось, что земли больше нет, только тёмная, бесконечная бездна...

***

      Это был краткий блаженный миг, когда приятная розовая дымка плыла за закрытыми глазами Уилсона, и всё в мире было хорошо.       Во-первых, он был расслабленным, свободным и бескостным, каким учёный и чувствовать себя забыл после бесчисленных ночей, проведённых с одним открытым глазом. Ему также было тепло, будто летняя жара вернулась и заключила его в свои объятия. Весь его голод и жажда, и боль казались такими далёкими, словно они принадлежали другому человеку. Словно бы все страдания ушли.       Это было так восхитительно приятно, что учёный с радостью повернулся бы на бок и вновь заснул, если бы сквозь это чувство не просочилось больше вещей. На его теле ощущалась тяжесть, терпимая, но всё-таки какая-то странная. Ещё более озадачивало давление на подбородке, словно его сжимала чья-то рука.       Даже это неудобство он мог проигнорировать, что и сделал, пока рука на подбородке не сдавила кожу. Уилсон нахмурил брови и наклонил голову в сторону, пытаясь стряхнуть конечность, но без особого результата: пальцы лишь глубже впились ему в щёки и заставили голову вернуться на прежнее место.       — Ой! — при этом невольном вскрике Уилсон распахнул глаза.       Его встретила широкая ухмылка и холодной блеск хищных глаз.       Это зрелище стало для него целым океаном ледяной воды, окатившей шею. Прошло много времени с тех пор, как Уилсон в последний раз видел этого мужчину, но лучше бы оно проходило и дальше.       — Максвелл! Ты...       Его ругательство было прервано, когда Максвелл ладонью зажал ему рот. Уилсон приглушённо запротестовал, безуспешно пытаясь мотнуть головой и высвободить конечности из-под демона. Тот лишь шире ухмыльнулся и наклонился ближе. Слишком близко, ужасно слишком близко.       Уилсону больше ничего не оставалось делать. Он ртом начал искать мягкую мясистую часть ладони Максвелла между большим и указательным пальцами. Отыскав её, он со всей силой вцепился зубами, не обращая внимания на кислый вкус и неподатливую текстуру скрывающей руку перчатки.       Это сработало, по крайней мере, на мгновение. Максвелл ослабил хватку и привстал, отрываясь от Уилсона верхней частью тела. Тот воспользовался возможностью, чтобы самому вывернуться из-под мужчины, борясь с весом Максвелла и его рукой, удерживающей запястье — отпусти! отпусти! — пока, наконец, ни одна часть тела демона не касалась его.       Максвелл не попытался поймать учёного снова, пока тот переводил дыхание. Мужчина с самодовольным выражением лица откинулся назад, рассматривая свою укушенную руку с чем-то вроде любопытства.       — Ты что, не знаешь сказок, приятель? Спящая Красавица должна поблагодарить Прекрасного Принца за спасение своей жалкой шкуры.       — Я не просил тебя о помощи! — Уилсон вытер рот, пытаясь избавиться от привкуса кожи, затем потёр ещё раз, уже с новой силой, когда до него дошёл смысл слов Максвелла. — Ты поцеловал меня?       Демон продолжал ухмыляться Уилсону, будто тот был какой-то забавной интермедией. На фоне роз он выглядел злым, разодетым чучелом.       — Тебе следует проявить некоторую благодарность. Я с лёгкостью мог бы дать тебе проспать до ночи.       Уилсон, вздрогнувши, понял, что солнце садится. Как долго он спал? Минимум несколько часов. И сколько же из этих часов Максвелл был здесь, смеялся над ним и делал всё, что ему заблагорассудится, в то время как сам Уилсон не мог шевельнуть даже мускулом, чтобы остановить его?       Он призвал свой лучший свирепый взгляд. Тот прибыл сразу.       — Как будто это не твоя вина, — это было не столько обвинение, сколько чистая правда. Оглядываясь назад, можно было сказать, что чёрная роза была ничем иным, как ловушкой, и если что-то было ловушкой, то ловушкой Максвелла. Судя по всему, развлекая демона, Уилсон слишком долго обманывал смерть, и потому тот решил сунуть в это дело свой большой длинный нос.       Свой нос и...       — Мне больно от этих обвинений, приятель. Правда. Разве я не помогал тебе раньше?       Уилсон не слушал. Все пуговицы на его рубашке и жилете были расстёгнуты. Странный узор из красных отметин бежал по его обнажённой груди, как колючая проволока. Теоретически они могли возникнуть от куста роз, но самодовольное выражение лица Максвелла говорило об обратном.       — Что ты сделал со мной? — Уилсон поднёс руку к шее, обнаружив нечто, похожее на синяки и то, что почти наверняка было следом укуса. Его сердце рухнуло вниз. Можно было не гадать, откуда всё это взялось.       Максвелл пожал плечами:       — Я был любезным хозяином, устраивая тебя поудобнее.       Уилсон опустил руку, а вместе с ней и взгляд. Как он почти и ожидал, пуговицы на его ширинке также были расстёгнуты. Не ожидал он другого. Кровь поползла вверх по его шее, когда учёный увидел натянувшуюся на брюках красноречивую выпуклость, болезненную и не поддающуюся игнорированию теперь, когда Уилсон о ней узнал.       Недолго думая, Уилсон прижал ноги к туловищу, скрывая промежность от взглядов. Лишь его опыт общения с Максвеллом, говоривший, что любой признак слабости может стать для его мучителя предлогом поднять ставки, удерживал учёного от того, чтобы сжаться ещё больше.       Но Максвелл уже поднял ставки. Единственный вопрос состоял в том, насколько.       Хороших ответов не ожидалось, но Уилсон всё равно сглотнул и повторил вопрос:       — Я серьёзно, Максвелл. Что ты со мной сделал?       — Ничего, к чему ты не был готов, приятель, — Максвелл потянулся своими длинными конечностями, словно кошка, расслабляющаяся после удачной охоты. — Твой маленький бутон раскрылся для меня так же хорошо, как и любой в этом саду.       Уилсон моргнул, не сразу осмыслив сказанное. Затем кровь застыла в его жилах.       Он ничего не мог с собой поделать. Он резко вздрогнул, как можно дальше отодвигаясь от Максвелла, прежде чем спохватился. Даже после этого его сердце никак не могло остановиться, барабаня в груди так, будто это был конец света, и холодный пот выступил на его лбу.       Это, должно быть, была шутка. Максвелл не... он не мог...       Он бы сделал это.       Демон долго и насмешливо смотрел на Уилсона, пока тот отходил от только что пришедшей мысли, а затем внезапно разразился лающим смехом:       — Не обольщайся. Ты считаешь себя таким неотразимым, что мне не терпелось пронзить тебя своим шипом? Хотя... — он ткнул пальцем в сторону лба Уилсона. — Твоя новая причёска тебе очень к лицу.       — Моя что? — спросил учёный, не особо следя за разговором, всё ещё пытаясь понять, как именно Максвелл домогался его. Его зад не сильно отличался от того, что было до того, как Уилсон потерял сознание, и любая влажность вероятно была просто потом. Он с уверенностью и без колебаний мог бы сказать, если бы Максвелл действительно... — желудок Уилсона сжался, когда тот искал подходящее слово и нашёл его — если бы Максвелл изнасиловал его. Конечно.       Только мог ли он когда-нибудь на самом деле быть уверен?       Ни с того ни с сего длинный указательный палец Максвелла возник прямо перед его глазами. Мужчина беззвучно подошёл ближе.       — Этот стиль, конечно же. Очень привлекательно.       Отойдя от демона, не обращая внимания на дрожащие ноги и настойчивую пульсацию между ними, Уилсон огляделся, пока его глаза не остановились на лейке. Несмотря ни на что, она осталась стоять, когда он упал. Вода в ней не испарилась на дневном солнце, и лейка всё ещё оставалась наполовину полной.       Уилсон медленно подошёл к ней, раздражённый нечто знающей ухмылкой Максвелла, и уставился на своё отражение. Его волосы, хоть всё ещё торчащие в разные стороны, взлохматились и были такими чёрными, что казались обожжёнными. Это, однако, меркло по сравнению с ярко-красной полосой над глазом, багровой, как кровь, начинающейся ото лба и поднимающейся до самой макушки.       Уилсон провёл пальцами по волосам. На коже остались розовые пятна.       Его кровь достигла точки кипения.       Забыв об инстинкте самосохранения, он развернулся к мужчине, полный праведного гнева:       — Как ты посмел?       — Похоже, ты совсем не ценишь мой подарок, — как будто кто-то щёлкнул переключателем тона Максвелла.       Уилсон почувствовал, как его живот скрутило внизу, но его ярость не утихла. Он так устал от пыток и преследования, устал от того, что с ним обращаются как с игрушкой, устал от угроз и инсинуаций, и нежелательных прикосновений. Он устал от самой мысли о Максвелле. Даже зная, что это приведёт к гибели, Уилсон мало что мог сделать, чтобы сдержать свою злость.       — Не ценю, — сказал он. Его голос дрожал только от гнева, он был уверен в этом. — Ты не имеешь права трогать мои волосы.       Улыбка Максвелла исчезла.       Уилсон начал пятиться. Слишком медленно.       Лейка упала, окрашивая землю в тёмный цвет там, где пролилась вода, пока Уилсон боролся, — он всегда боролся, всегда сопротивлялся, всегда осознавал, что это не имеет ни малейшего значения — но вскоре Максвелл всем своим весом прижал его к земле, толкая вниз с гораздо большей силой, чем могло ожидаться от его худой фигуры. Рука мужчины сжала запястье учёного сокрушительной хваткой. Другая змеёй скользнула к его промежности.       — Ты бы предпочёл иной подарок, приятель? — Максвелл говорил негромко, источая тихий яд. Для большей выразительности он схватил Уилсона сквозь штаны немного более острыми когтями, чем было необходимо.       Учёный стиснул зубы, отчаянно пытаясь вывернуться. Когда Максвелл ослабил хватку, ему удалось проползти всего два дюйма, прежде чем он вновь оказался лицом к лицу со своим мучителем.       — Если хочешь, я могу принести ещё более прекрасные сорта роз, — продолжил демон, отвечая на борьбу Уилсона, настолько крепко сжав его запястье, что оно готово было превратиться в пыль. На глазах учёного выступили слёзы. — В северных руинах растёт восхитительная белая роза. Одно прикосновение к её шипам полностью парализует твоё тело, оставив разум работать как прежде. Не в твоём вкусе? Есть ещё одна, с шипами, дарующими как боль, так и наслаждение — удовольствие десятикратное, — его дыхание обжигало рот Уилсона, — Ты хотел бы пронзиться шипом, не так ли, приятель?       Уилсон зажмурил глаза, чтобы избежать голодного блеска в взгляде Максвелла, и изо всех сил замотал головой. В какой-то момент рука демона на гениталиях перешла от настойчивых сжатий и пощипываний к нежным круговым движениям, уговаривая и дразня, и это было также невероятно хорошо, как и ужасно...       Его бёдра дёрнулись от прикосновения.       Он, совершенно униженный, заставил себя успокоиться, используя для этого последние остатки силы воли. Его дурацкое тело считало, что это отличная идея — сбросить всю одежду, когда у Уилсона гипотермия. Оно предаст его снова, не задумываясь.       — Отпусти меня, — вместо этого сказал учёный, надеясь, что это прозвучит авторитетно. Когда Максвелл так ничего и не сделал, он повысил голос. — Отпусти меня!       — О боже, — Максвелл снова насмехался. Его прикосновения становились всё жёстче и настойчивее. — Мы оба знаем, что ты на самом деле хочешь, чтобы я...       — Нет! — Уилсон собрал все свои силы, пытаясь оттолкнуть Максвелла всем, чем можно. Он рвался, дикий, отчаянный...       И свободный.       Сам едва веря в это, Уилсон продолжил отступать, пока спиной не врезался в розовый куст. Его шипы пронзили заднюю часть жилета и рукав рубашки.       Отодвинувшись в сторону так, чтобы шипы больше не касались его, Уилсон проглотил желчь во рту и насухо вытер глаза, а затем позволил своему покалеченному достоинству разжечь свой гнев.       — Я не хочу, чтобы ты вновь прикасался ко мне! Никогда! Я бы предпочёл, чтобы вместо этого ты убил меня тысячу раз!       Всё это время Максвелл сидел на месте, молча глядя на Уилсона с непроницаемым выражением лица.       Наконец он заговорил:       — Это обещание?       — Да, — руки Уилсона тряслись. Он сжал их в кулаки. — Держи при себе свои грязные руки.       Максвелл ничего не сказал.       С болезненной уверенностью Уилсон осознал, что он ходячий мертвец. Настало время для его последних слов. На этот раз он собирался заставить с ними считаться:       — Я знаю, что не могу остановить тебя прямо сейчас, но это не имеет значения. Мне всё равно, сколько раз ты сломаешь моё тело. Ты никогда не получишь моего разума, и пока он у меня есть, у меня есть всё.       Всё ещё молча, Максвелл смахнул с лацкана воображаемую ворсинку. Уилсон был уверен, что тот собирается указать на пробелы в его утверждении. На то, что ему было не всё равно, что случится с его телом, и если он заволнуется не сейчас, то, по крайней мере, в следующий раз, когда демон начнёт ломать на куски его кости. На то, что он видел лишь верхушку айсберга, которым была извращённость Максвелла. На то, что он ещё даже не приблизился к верхним границам собственного безумия. На то, что это «прямо сейчас» никогда не изменится...       Вместо этого Максвелл только улыбнулся.       — Даже горы рушатся, Уилсон. Настанет день, когда ты будешь умолять меня.       Уилсон вздрогнул — от угрозы? от звука своего имени? — но продолжил держать спину прямо:       — Не сегодня.       Медленно, Максвелл отклонился. Он преувеличенно пожал плечами на театральный манер, его ухмылка растянулась в стороны вместе с размахом рук.       И затем он ушёл.       Уилсон уставился в пустой воздух. Это, должно быть, очередной трюк. В те моменты, когда Уилсон ослаблял бдительность, Максвелл возникал вновь и перерезал ему глотку или делал нечто ещё хуже. Будет хуже, наверное. Наконец, когда его бравада иссякла и он окончательно понял, что означает «хуже», тошнотворная уверенность в том, насколько глубоко Максвелл изнасилует его в один из таких дней, заставила его почувствовать себя истощённым и опустошённым.       По крайней мере, именно благодаря смелости он зашёл так далеко.       Когда стало ясно, что он не успеет вернуться в лагерь до наступления темноты, если не поторопится, Уилсон поднялся на трясущиеся ноги, горячий и напряжённый, и тяжело дышащий. Он в последний раз провёл рукой по своим испорченным волосам, прежде чем застегнулся, заставляя себя успокоить дыхание.       До поры до времени всё закончилось. Теперь пришло время выживать. Доковылять до лагеря. Зажечь огонь и решить разные дела. Выяснить, можно ли, на что он отчаянно надеялся, смыть с волос краску.       И по возможности никогда больше не думать о розах.