А ты помнишь тот день, капрал?

Человеком. Впервые за всю свою службу в пятом легионе Ханджи Зоэ поняла, насколько патологически он был «всего лишь» Человеком. Даже слишком… Она единственная видела в нем немного большее, чем неясную, размытую вспышку, молниеносным ударом отрубающую конечности сразу нескольким… Монстрам? чудовищам? тварям? Ханджи не знала наверняка. Но, на очередном смертельном сражении слыша отточенный лязг метала, чувствуя горячую кровь, стекающую по рукам, разливающуюся к ногам, капающую, словно дождем - словно с неба, она особенно ярко осознавала, насколько трудно разглядеть даже с минимального расстояния невысокий, словно высеченный из стали, мужской силуэт, нечеловечески-ловко лавирующий между неповоротливыми, тучными телами. Ханджи сдвигала на нос запыленные очки и щурилась, напрягала зрение, чтобы разглядеть хотя бы слабое дыхание воздуха, ту самую невидимую траекторию, что оставляет его чрезвычайно-высокий, резкий полет, но зрение подводило ее, сердце – тоже. Слишком быстро, и, совсем немного, чуть-чуть, почти не смертельно – больно билось. Она искала, судорожно искала его глазами, с каждым разом боясь обернуться и не увидеть невозмутимо идущий чуть позади угрюмый, молчаливый силуэт. Он останавливался в воздухе только на мгновение. Всегда останавливался и удостаивал ее коротким, пренебрежительно-успокаивающим взглядом – он видел ее насквозь, она знала это, потому что видела насквозь его самого... Ей становилось легче. Ускоряя ход, сквозь нестерпимый грохот и крики, она ощущала… Ощущала дуновение прохладного ветра, остужающего саднящую, разгоряченную кожу, шелест осенних, зеленых все еще листьев. С веселым азартом вытягивая из ножен холодные, заостренные клинки, она смеялась и с распростертыми объятиями встречала тех, кто неоднократно ломал ей жизнь, разламывал, разбивал в прах сердце… Она всегда смеялась, идя навстречу собственной смерти… Он возненавидел ее однажды за это. *** Сгибаясь пополам от боли, он всегда молчал… Ни грамма отчаяния, ни капли горечи не проскальзывали слезой в этих острых, словно режущих, вспарывающих одним только взглядом глазах, не отдавались нервной дрожью в сжатых добела кулаках, импульсом в искусанных до крови губах. Он всегда был спокоен, убийственно. Она никогда не видела страха ли, волнения на усталом, смертельно-печальном лице – зрение подводило ее в очередной раз, она привыкла. Ее всегда удивляло, как, будучи таким томным, небрежным, можно иметь настолько точный, хлесткий и резкий взгляд. Словно плеть в полете, словно надломленный осколок битого стекла, словно… Словно взгляд человека, с нетерпением ждущего собственную смерть… Она не видела. Не видела – чувствовала, как в первый день после смерти Петры, Ауруо, Эрда, Гюнтера, разрушенными обломками внутри него падало что-то, задевало заостренными краями внутренности, надрывало. Она услышала скрип сжатых до предела зубов, тяжелый, неживой стук уставшего сердца – никто не заметил, не обернулся, не понял. Она вспомнила, как неоднократно отчаявшиеся солдаты называли его черствым и бесчувственным, и осознала, что в тот самый момент, великий воин человечества крепко зажмурил глаза не от усталости после трудного, напряженного дня. Лицо его, поза, совершенно не изменились, но Ханджи знала – он с трудом, через силу, как можно дольше задержал дыхание. Ей показалось в тот момент, что если капрал сделает хотя бы вдох, он не выдержит, его порвет на части криком, сломает окончательно, а он не должен… Он не должен говорить о своей боли, когда у человечества не до конца еще пропала последняя надежда во спасение… Он никогда не верил в победу – не был идиотом. А она не знала, что заставляет этого человека идти на такие чудовищные, несоизмеримые жертвы. Он все еще продолжал быть Человеком. Всего лишь. Ее смысл был в том, что Ханджи была единственной, кто не видел в нем этого самого Человека – чувствовал… *** Весь его смысл был в ней самой. Ему – человеку, большую часть жизни находящемуся на волоске от смерти было не трудно это признать, на гордость давно уже было плевать. В нем не было ни гордости, ни принципов, ни выдуманных идеалов, он – бывший преступник, почти покойник, ему нечего терять, нечего приобретать больше... Некого теперь, кроме одной безбашенной девки, которая всегда жаждала жить ровно настолько, насколько он возжелал умереть в один день. Он не сразу отыскал ее глазами. При чересчур ярком освещении, вычурной светской атмосфере, ее высокий гибкий силуэт впервые показался ему неловким, слишком потерянным во всей ослепляющей, раздражающе-яркой мишуре. Они вынуждены были остаться на приеме у короля: статная, идеально-вышколенная фигура Ирвина, должным образом, стояла прямо и ровно возле монарха. Крепко пожимая какому-то чину руку, ясные голубые глаза его светились вежливостью и пониманием, учтивая улыбка искусно скрывала презрительно сжатые зубы. Ханджи не надела очки в этот вечер. Подслеповато щурясь, она скучающе цедила хорошее, красное вино, которое всегда ненавидела, сверкала улыбкой в сторону нахально-косящихся в ее сторону «мудаков» – Ривай сразу наделил их этим, и еще несколькими отменными матами, но неподвижно стоял на месте – помнил почти молящий взгляд Смита, успокаивающую улыбку очкастой… Она сидела на мягком, бархатном диванчике, расположенном на огромном открытом балконе. Холодное свечение, словно раздробленных по частям звезд, вспышками отражалось в темных, завитых, непривычно-уложенных волосах. Он выхватил из длинных пальцев, обтянутых тонкой, атласной перчаткой изящную, дымящуюся трубку - слишком смешно, слишком открыто она корчила из себя пафосную великосветскую даму – кто-то определенно мог заметить, что не довело бы до добра... Он бы засмеялся громко, весело и счастливо, если бы это был другой вечер, другое время, другая жизнь… Он бы засмеялся, если бы умел смеяться… Она смотрела на него притворно-возмущенно, хоть играли коварные искорки в глубоких, маслянисто-блестящих глазах, хоть слишком беззащитными, по-девичьи наивными были эти глаза без прозрачных стекол очков. Ривай медленно затянулся. Он не переносил едкий запах банальных сигарет – этот дым был мягким, обволакивающе-густым и сладковатым – ее кожа пахла этим дымом, хоть перебивал его отвратительный запах приторных духов. Тепло было – Ханджи спрятала замерзшие руки ему под пиджак, прижалась мягкой грудью, поцеловала липкими от дешевой помады скулы, уголки губ, полу прикрытые веки. Тягучим, плавным узором поднимался этот дым в высокое ночное небо – дышалось легко и глубоко. По цвету он напоминал Риваю те самые тяжелые тучи над холодным, штормящим морем, которое он видел один единственный раз, на одной из длительных, давних вылазок. Разбавленные мутным, изумрудно-зеленым оттенком, эти тучи нависали находящей грозой на землю; Ханджи буквально за руку потащила его к тому месту - что-то вечное, невозможное, недостижимое сияло в ее глазах в тот момент, он даже удивился, и… Пошел за ней, не думая ни о чем, не желая думать. Они долго занимались любовью на берегу ночного моря, а ветер - промозглый, пробирающий до костей, тянул, рвал откуда-то неподалеку опавшие лепестки персикового дерева, что кружили вокруг пустынного берега, тонули, качались тончайшими, белыми соцветиями на утихающих, чернильных волнах. Он нечасто после вспоминал, как неприятно грязный песок прилипал к телу, холодно ледяные волны омывали босые ступни, насколько глубокими были неровные, уродливые шрамы на чистой, чуть тронутой легким загаром коже Ханджи… Это было самое счастливое время в его жизни… - А помнишь тот день, капрал? Я почти влюбилась в тебя тогда, не будь ты таким ушибленным чистоплюем, - она читала его мысли, определенно, и, в очередной раз, как и всегда, смеялась над ним, издевалась. Странная женщина – он мог бы убить ее, если бы так чудовищно не нуждался, не был зависим… Не дождавшись, как всегда, ответа, она отпрянула от него порывисто, подпрыгнула на месте от переполняющих, только ей ведомых чувств, покружилась на месте, размашисто вскинув вверх расправленные руки. Ему показалось, что и без всякого оборудования эта помешанная женщина умеет летать – душой, мыслями, помыслами… Она беспечно вскочила на узкие перила балкона, оперлась руками, весело покачиваясь, оживленно болтая в воздухе длинными, босыми ногами. Зависшая почти в невесомости над землей, вдруг она показалась господину капралу самым близким, самым родным существом на земле… В неясном, неведомом даже ему порыве, подхватывая на руки неосторожную женщину, он заметил, как она поморщилась слегка, когда он слишком сильно сдавил ей плечи – на обнаженной коже были видны темные, багровые пятна, которые он оставлял на ней собственной персоной каждую ночь. Ханджи бодро отмахнулась и улыбнулась. Она всегда улыбалась, сгибаясь пополам от боли… Он полюбил ее за это. Однажды и навечно. *** - Знаешь, что я всегда любил в тебе, Зоэ? То, что если я умру первым, ты никогда не пойдешь за мной следом… - Не пойду, - она довольно зажмурилась, хоть рука ее дрогнула невольно, внезапно. И добавила - слишком просто, уверенно и естественно: - Мы ведь будем жить вечно… В очередной раз за всю свою службу в пятом легионе Ханджи Зоэ поняла, насколько неизлечимо он был «всего лишь» Человеком. Да вот только, насколько великим, высоким, возвышенным было это слово, никто еще пока не осознавал…