Дружеское

      То, что Гриша к Серёге в гости домой ходил, было больше какой-то закономерностью, привычкой, чем осознанной целью или желанием к нему ходить. Просто так получалось, что, когда накатывало и хотелось иметь человека рядом, идти Грише было больше не к кому, кроме как к Серёже, живущему двумя кварталами севернее. И дело было не в дружбе или чём-то таком — друзьями они и вовсе никогда не были — с Серёжей просто как-то спокойнее было, да и он не возражал и глупых вопросов не задавал, только по делу или разговор поддержать.       Учились они в одной школе, хотя и в разных классах. Знали друг друга с первого, но задружить им как-то не получилось, скорее, даже наоборот, потому что Жилин, к которому, казалось, прилипло звание дежурного, постоянно выговаривал Стрельникову за бесконечные драки, потасовки и прочее. Втолковывать ему в голову, что без этого никак, что авторитет нужно отстаивать, а не то сместят его, Гришу, с поста лидера местной уличной банды, Стрельников не собирался, всё равно смысла не было. По таким, как Серёга, сразу видно, что ментом в будущем станет, — разве он поймет. Но с этим можно было мириться, особенно имея при себе шоколадки или, на самые крайний случай, честно отжатые у соседских ребят копейки, потому что «на лапу» Серёга брал охотно.       Он вообще отличался от всех, Гриша это сразу заметил. Очень уж правильным он казался. Рубашка у него всегда была заправлена, штаны выглажены, галстук ровно повязан, а волосы аккуратно причесаны. Вечно будто прилизанный да и, что уж скрывать, красивый, девчонки на него засматривались. Гриша этой его правильности понять не мог, хоть и сам не в обносках ходил и волосы расчесывал, но когда приходится то и дело кому-нибудь в лицо бить или убегать, одежду так или иначе помнёшь.       Он больше знакомство водил с младшим братом Жилина, Костей, с дворовой кличкой Жила, который в тех же кругах вращался и не прочь был в хорошую драку ввязаться или припугнуть зазнавшихся. Тот брата мог поругать «за глаза», но Гриша знал, что Костя всегда за него горой был и, если кто другой про него плохое слово говорил, мог и в морду дать.       Первый раз Стрельников у Серёги оказался случайно. Шёл мимо его дома, сбежав из дома от родительской ругани, и было так тоскливо, что аж на сердце болело. То, что Серёжа ему дверь открыл, удивило Гришу не меньше, чем самого Серёжу удивил тот факт, что у него на пороге ни с того ни с сего нарисовался Стрельников. Однако чаю налил, пряники поставил и стал спрашивать, что же такое случилось. Гриша всё отмахивался и нёс какую-то ахинею про школу, которая вообще никак не была связана с причинами его беспокойства. Серёжа, конечно, не поверил, но зато, казалось, всё понял и перестал задавать вопросы, молча распивая с ним чай.       С тех пор так и повелось: Гриша ходил молчать про проблемы, Серёжа на скорую руку ставил чайник и усаживался молчать в ответ. Поначалу обоим было неловко, но с каждым разом становилось всё легче и легче, и в конце концов они попросту привыкли. Общество друг друга казалось таким обыденным явлением, как дождь осенью и снег зимой, и даже казалось, что так всегда и было. Отмалчивались они, конечно, долго, но Серёга, в общем и целом, казался Стрельникову адекватным, поэтому однажды, завалившись к нему слегка, что называется, подшофе, он не выдержал и рассказал всё, и про Захара, и про родителей, и про Натку, и даже немного про свою «бандитскую» дворовую жизнь. Серёга слушал, подливал чаю, но не ругался, не журил, только иногда тяжко вздыхал и успокаивающе хлопал по плечам, и за это Гриша в последствие был ему очень благодарен.       После того случая начали понемногу говорить друг с другом, и оказалось, что у них общего было больше, чем оба думали всё время до этого. У обоих были младшие братья, с которыми вроде бы и ладилось, а вроде бы и не очень, у обоих имелись некоторые проблемы с родителями (хотя у кого их не имелось, в самом-то деле), оба имели схожие взгляды на жизнь, а также схожие характеры — оба были верными как псы и безнадёжными романтиками в глубине души.       Однажды Гриша пришёл к нему с кровоточащим носом. В тот вечер была сильная потасовка с несколькими их группировками, и Гриша едва унёс ноги, чудом не сломав себе рёбра и не отбив почки, однако в нос прилетело неслабо. Домой идти было нельзя — объясняйся потом сначала с матерью, а на следующее утро — с отцом, — поэтому Гриша, не думая, потащился к Жилину, благо родителей у него тогда не было дома. Серёжа тогда сильно ругался и на самого Стрельникова, и на их с пацанами хулиганские выходки, и конкретно на тех, кто Грише по лицу вмазал, а между делом доставал вату, бинт и лёд. Легенду о травмированном носе они придумали вместе, и заключалась она в том, что Гриша просто не заметил, как открывалась дверь подъезда, а какой-то сорванец слишком резко распахнул её и ударил Стрельникова прямо по лицу. Жилин даже сам лично провожал его до дома и свидетельствовал его родителям, чтобы они уж точно поверили, и за это Гриша ему тоже был благодарен.       Нос, как оказалось, ему всё-таки сломали, поэтому Грише пришлось некоторое время провести в больнице, чему он был не рад как минимум — потому что нужно было решать дела в банде и придумывать план мести, а не отлёживаться на больничной постели, а как максимум — потому что он даже не мог обсудить с Серёгой то, какая отвратная была каша в больнице и какие те сломавшие нос пацаны козлы и негодяи.       — Что ты к нему ходишь, как на свидания какие-то? К Нателле бы так ходил, как к Серёге моему, — говорил ему Костя, не раз и не два заставая Гришу у них дома наедине с Жилиным. Гриша в ответ молчал или крыл очередной вычитанной где-то американской поговоркой, не зная, как объяснить, чтобы понятно было.       С Нателлой… Да что с Нателлой? Разве объяснишь нормально, что с ней не то, что проблемы душевные не обсудить, но и молчать в тягость. Всё время нервничаешь, что ты не так стоишь, не так сидишь, к тому же вечно потеешь в её присутствии как свинья последняя. А с Жилиным ему было комфортно просто потому что. Был он каким-то понимающим, что ли, даже вид его весь будто располагал к пониманию других людей. Хотя мысли о том, что к нему кто-то другой вот так же приходит и сидит, рассказывает о чём-то своём, вызывали у Гриши неприятное щекочущее чувство, которое было сродни тому, что он ощущал, когда за Наткой начинал ухаживать какой-нибудь увалень.       А однажды Серёга его не пустил.       В тот день, когда Гриша набрал номер его квартиры на домофоне, уже начинало смеркаться, и яркие жёлтые фонари вовсю горели, кусками света разгоняя сгущающуюся темноту. Был конец осени, изо рта уже шёл пар, падал мелкий-мелкий, почти сразу таявший снег, и было холодно. Гриша топтался на месте, чтобы согреться, стоя на крыльце подъезда, потому как убежал второпях и оделся не так тепло, как следовало, и вдруг набранный им номер квартиры сбросили, словно положили трубку. Он удивился, не понимая, как это следовало трактовать, и в его голове за секунду пронеслись миллионы различных вариантов вплоть до того, что самого Серёги дома нет, а его родители никого не ждут, вот и сбросили, но в этот момент открылась входная дверь, и из подъезда показался закутанный шарфом под самый нос Жилин.       Он потеснил Гришу на крыльце и, предупреждая желающий выскочить изо рта Гриши вопрос, сказал:       — Сейчас нельзя.       Гриша сразу как-то напрягся из-за серьёзного выражения жилиновского лица и почувствовал, как острой иглой зашевелилась внутри тревога.       — Случилось что-то? — стараясь звучать невозмутимо, всё-таки спросил он у Серёжи.       — У Кости сигареты нашли, — ответил Жилин, смотря в сторону и щурясь от снега, и повторил: — Нельзя сейчас.       Гриша сразу смекнул что к чему и тему продолжать не стал. Хотя, конечно, тот факт, что погреться ему не удастся, его сильно огорчил, но что же было делать.       Некоторое время постояли, помолчали. Ощущалось то странное чувство, какое возникает, когда привычный рутинный ритуал жизни неожиданно нарушается, и ты замираешь, опешив и не понимая поначалу, как в этом всём развернуться.       — А у тебя-то что, Гриша? — первым подал голос Жилин, поворачиваясь к Стрельникову.       Тот сразу стал как будто еще мрачнее, хотя и до этого особой радости не излучал, и неопределённо передёрнул плечами, отворачиваясь, что всегда означало только одно. Серёжа досадливо цокнул и понимающе кивнул.       — Опять твои ругаются?       Гриша молча кивнул, мол, да, прав ты, так и есть. Родители у Гриши постоянно цапались друг с другом. Отец бизнесом частным занимался и не ровен час был как спутался с кем-то неприятным (или же сам полез, Гриша особо не был в курсе) и в итоге с деньгами махинации не совсем легальные проводил. Гриша его не осуждал, отец зарабатывал им на хлеб как мог, но мать была женщиной принципиальной и терпеть подобное не стала. Из-за того и ругались. Мать каждый раз грозилась уйти и каждый раз оставалась, то ли из-за них с Захаром, то ли из-за чего-то другого, но у Гриши каждый раз словно что-то обрывалось внутри, стоило это услышать. Ведь кто её знал, и каждый раз он думал, что вот сейчас и настанет тот самый момент, и она соберёт свои вещи и уйдёт. Навсегда. Поэтому он старался как можно дольше не возвращаться домой, когда сбегал, — боялся, что когда придёт, матери там уже не будет.       Серёжа рядом сочувственно вздохнул, взял его за плечо и потянул вниз по лестнице.       — Пойдём, чего нам здесь с тобой стоять.       Они спустились вниз на кривой потрескавшийся асфальт, уже немного припорошенный снегом, и сели на одну из лавочек, стоящих у подъезда. Стрельников молчал, а зубы потихоньку начинали отстукивать быстрый промозглый ритм, поэтому он как можно незаметнее принялся тереть руки друг об друга, чтобы хоть немного согреться.       — Да ты не переживай, в самом деле, — принялся успокаивать его Серёжа, как всегда бывало. Он говорил всегда примерно одно и то же, но Гриша знал, что это было искренне, и каждый раз так или иначе становилось легче. — Она же, мать твоя то есть, всегда говорит одно, а делает другое. Всё хорошо будет, Гриша, вот ты увидишь. То, что ругаются, это плохо, конечно… Но ведь кто не ругается, да?       — Верно, — вполголоса ответил Гриша. Серёжа был прав, но Гриша, на самом деле, частенько в это не верил.       — Захар твой как? — продолжил Жилин.       Стрельников передёрнул плечами, словно ёжась от холода. С Захаром всё было трудно и непонятно.       Главное, что не понятно. Захар был младшим, следовательно, более молодым и более горячечным, и всё воспринимал острее. И если уж Гриша переживал за брак родителей, то Захар и подавно с ума сходил. Но дело было даже не в них, не в родителях, с Захаром в принципе было трудно. Они с Гришей грызлись постоянно, не в пример своим родителям, и грызлись много и ожесточенно, даром что на улицах и в драках всегда только на одной стороне были. Если уж между ними какая кошка пробежит, то били друг друга нещадно и, может даже, посильнее, чем других. Захар Гришу не любил, и непонятно было почему, наверное, потому что тот старший. Гришу Захар, бывало, раздражал, потому что он в брате себя узнавал, как в кривом зеркале. Будто все черты его характера (и хорошие, и плохие), увеличили раза в три и засунули в одного человека. Но как бы там ни было, все эти ссоры с ним на постоянной основе Грише не нравились, хотелось жить дружно.       Камнем преткновения в их братских отношениях стала Нателла.       Нателла, Натка… Красивее всех американских актрис и певиц вместе взятых, она пленила сердца братьев Стрельниковых почти с самой первой их встречи. Гриша в неё влюбился в классе пятом или шестом, а Захар, кажется, ещё раньше, но подступиться к ней было невозможно и хоть ты тресни. Гриша за ней ухаживал как мог, из сил выбивался, но она всё нос воротила и внятного ответа не давала. Так и повелось с того времени, и Натка как вертела братьями Стрельниковыми, так и вертит до сих пор. По очереди к себе подпускает, на свидания ходит, но ни одного не выбирает, только смеётся. Захар на неё псовьими глазами смотрит, а у Гриши хоть и сердце болит от её красоты, да только не по нутру ему всё это становится. Что они, дети какие-то, что ли? Уже выпускной класс, как никак. С Наткой даже не поговорить по душам, она всё смеётся, а Гриша хоть и до сих пор был влюблён, но уже, кажется, просто по привычке.       Поэтому перед ответом Серёже Стрельников глубоко вдохнул холодный воздух и лишь потом сказал:       — Переживает он. Не спит совсем.       Жилин опять сочувственно закивал, видимо, исчерпав слова ободрения.       — Ерунда это всё, — махнул он рукой, словно разгоняя собравшийся дым у костра. — Спать надо. Для здоровья полезно, говорят.       Гриша ничего на это не ответил, лишь высунул руки, сложил лодочкой и подышал на них, в надежде отхватить хоть немного утраченного тепла. Он чувствовал, как замерзали пальцы ног в осенних ботинках, надетых на одни лишь простенькие носки, и как его всего начинало потряхивать от холода.       — Батюшки, так ты же замерз совсем! — воскликнул Серёга, мельком скользнув по нему взглядом и заметив его мандражную дрожь всем телом, и даже с лавки вскочил. — Ты чего молчал, балда? Я бы тебе соорудил, как полагается, а так-то зачем мерзнуть. Не положено замерзать сейчас, рано ещё, ноябрь на дворе.       Гриша поднял на него угрюмый взгляд, собираясь поставить Серёжу в известность, что у американцев на этот счёт есть другое мнение, и тут же в удивлении вскинул брови, наблюдая за тем, как Серёжа разматывает шарф у себя на шее.       — Жилин, ты что творишь? — ошарашенно хлопая глазами, только и смог спросить Гриша.       — А отогревать тебя как прикажешь? — абсолютно серьёзно и даже сердито ответил Жилин, расправившись с шарфом и теперь наматывая его на явно сопротивляющегося Гришу.       — А ну-ка прекрати, что ты за балаган устроил, — в тон ему ответил Стрельников, отбиваясь от довольно крепких мальчишеских рук, но в конечном итоге сдаваясь и позволяя обмотать шарф вокруг своей шеи. Человеческое, жилиновское тепло ещё ощущалось на нём, и Гриша, продрогший до костей, невольно потянулся к нему, поглубже зарываясь носом в вязаные складки. Но оскорблённую рожу всё же скорчил, чтоб не повадно было на будущее. — Это что за модная тенденция такая, а?       — Шарф тёплый, — просто ответил Серёжа и пожал плечами. — Мне его бабушка связала, давно ещё. На вот ещё, варежки мои, тоже бабушка делала. И никаких мне тут возражений! Да ты уже весь поголубел от холода, это что такое?       Гриша всё же принял варежки, которые на поверку и правда оказались очень тёплыми, и с наслаждением почувствовал, как постепенно возвращается чувствительность к онемевшим пальцам. Краем глаза он заметил, как Жилин начал расстёгивать пальто, и даже солнцезащитные очки на нос приспустил от увиденного.       — Серёжа, да ты с ума сошёл!.. Ты что делаешь?!       Серёжа взглянула на него, как на дурака, но расстёгивать пуговицы не прекратил.       — Как что? Я тебе одёжу свою отдам, чтобы ты погрелся, а сам домой забегу. Они сейчас заняты, даже не заметят, что я без верха, а ты отдашь потом. Зато в тепле посидишь, а то чёрт знает, сколько ты ещё собираешься здесь куковать. С такими твоими тенденциями ты к ночи окочуришься уже совсем, уже всё будет.       Он говорил это таким тоном, будто в данной ситуации предложенный исход был самым очевидным из всех возможных, и Гриша, в общем-то, мог и сам догадаться. Однако при этих словах что-то болезненно кольнуло Стрельникова в сердце, и он подался вперёд, даже порываясь схватить Серёжу за руку, но вовремя себя останавливая.       — Нет!       Это прозвучало не тем обычным, спокойным, размеренным, немного властным тоном, каким Гриша говорил обычно. В этом коротком возгласе проскользнула слабость, прозвучали лёгкие нотки мольбы и даже в какой-то степени отчаяния, и на пару мгновений перед Жилиным предстал не грозный главарь банды с придуманными им же самим названием «Железные рукава», а обычный десятиклассник Гриша Стрельников, который не хотел, чтобы его оставляли одного. Серёжа даже замер, оставив пуговицы в покое, пораженный увиденным.       — Слушай, Серёг, ты лучше оставайся. Убери ты своё пальто. Как говорят американцы, кто один раз ушёл, тот и второй раз уйдёт. Так что не надо нам вот этих, ну… ты понял.       Гриша говорил абсолютно искренне и чертовски нервничал, потому что проявлять слабость не любил. А тут он буквально просил другого человека остаться, пускай даже Серёгу, с которым они уже как родные были. Уж пусть он лучше закоченеет на этих ранних-поздних заморозках, заболеет и снова проваляется в постели неделю, но если Серёжа сейчас уйдет и оставит его здесь в одиночестве, то он от этого скопытится быстрее, чем от обморожения.       Серёжа молча посмотрел на него с минуту, а потом всё же натянул обратно уже наполовину сползшее с плеча пальто и застегнул на пуговицы.       — Н-да, ну ты даёшь, конечно, Гриша, — задумчиво протянул он, усаживаясь обратно на лавку рядом с уже не таким мерзнущим Стрельниковым. — Как выдашь, так хоть стой, хоть, что называется, садись… Да дай я тебя хотя бы так согревать буду, раз уж одёжу мою отклонил!       Серёжа развернулся и обхватил Гришу руками, придвигая к себе ближе и растирая стрельниковские плечи. Тот тут же заёрзал, завертел головой, чтобы не дай Боже их кто-нибудь не увидел, а то потом распинайся перед ребятами, что всё не то, как они подумали, но поблизости никого не было. От тела Серёги исходило тепло, такое же человеческое тепло, как шло от серёжиного шарфа, но если шарф уже остыл, то сам Серёжа всё ещё грел, и наверняка ещё долго будет.       Гриша постепенно расслабился в его объятиях и даже напряжение, вызванное семейными передрягами, будто куда-то ушло, отступило на второй план. Гриша даже склонил голову и положил её на мягкое серёжино плечо, тёплой щекой касаясь снега, которым запорошило рукав пальто, но даже не обращая внимания на неприятное колющее ощущение от этого прикосновения. Стрельников протянул руку, обёрнутую в вязаную варежку, и робко положил на бок Жилину, как бы обнимая в ответ, и Серёга, видимо, всё поняв, ещё крепче сжал его в своих объятиях.       Гриша сидел, смотрел на усиливающийся снег и думал, что сейчас, с Жилиным, ему не страшно ничего, что он со всем в этой жизни может справиться и нет таких препятствий на его жизненном пути, которые смогли бы его подкосить.       Когда наступил Новый Год, Гриша нашёл себя в квартире одного наедине с бутылкой шампанского и поздравлением президента по телевизору. Мать всё же подала на развод и вот уже две недели жила у подруги, отец пропадал неизвестно где, потому что начал пить, потом решил бросить, а потом снова начал, а Захар находился где-то там же. Грише было невмоготу тоскливо, и он, осушив пару бокальчиков, позвонил Серёге. Это было жалко, глупо и эгоистично вот так просто отрывать человека от семейного праздника и просить прийти, потому что тебе плохо, однако Серёга прибежал к нему меньше, чем через полчаса и даже принёс с собой миску какого-то салата.       Сидели неплохо, на двоих распили бутылку шампанского и съели тот самый немудрённый салат, вместе встретили Новый Год, а потом уже немного пьяный Гриша начал уговаривать Серёжу уйти домой, потому что знал, что у Жилина строгие родители, и, если он останется у Стрельниковых на всю ночь, ему потом ой как влетит.       — Тебя ругать будут, лучше иди, — упрямо настаивал Стрельников, сидя за столом, украшенным старенькой праздничной скатертью с цветами. — Я вообще тебя звать не должен был, ты же мне не собачка какая-нибудь.       — Гриша, — успокаивающе хлопал его по руке Серёга, и беспочвенная, раздутая тревога, как это всегда бывало, отступала. — Ну куда я пойду, скажи на милость? Куда я тебя такого одного оставлю? Ещё дурость твоя тебе в голову ударит, потом поди разбери. Нет. Нет. Никуда не пойду.       Гриша чувствовал, что становится сентиментальным под воздействием всех сопутствующих факторов, вроде шампанского, невообразимой тоски и трогательного упорства Жилина в том, чтобы остаться вместе с ним, и чтобы не размазаться окончательно, предложил сыграть в карты.       Ближе к полтретьего ночи вернулся Захар, пьяный до едва сознательного состояния. Серёжа и Гриша как раз доигрывали уже десятую партию в «дурака», когда Захар прошлёпал мимо, но заметив их, остановился на секунду, чтобы обругать брата трехэтажной руганью и напоследок бросить пару ласковых словечек сторону Жилина, прежде чем рухнуть где-то в гостиной.       — Это он из-за Нателлы убивается так? — меланхолично спросил Серёжа, отбивая девятку Стрельникова королём.       — Из-за Натки, да и вообще, — неопределённо передёрнул плечами Гриша и слегка поморщился, скидывая карты в «биту».       Натка всё-таки выбор сделала, где-то за неделю до самого праздника, и выбрала его, Гришу, из-за чего Захар его возненавидел самой чёрной ненавистью. На фоне развала семьи это стало для него последней каплей, и крышу младшему братцу снесло окончательно. Он начал пропадать чёрт знает где, чёрт знает с кем, глушить алкаху по-сильному, хотя и раньше любил этим баловаться, а сейчас так вообще ударился во все тяжкие. Грише было его жалко, просто по-человечески, по-братски жалко, но сделать он ничего не мог, потому что любое поползновение с его стороны, даже положительное, Захар воспринимал враждебно и накидывался с кулаками.       — Он по ней сохнет с начальной школы, — продолжил Стрельников, кладя на стол между ними пикового валета. — Конечно, теперь страдает. До сих пор любит.       — А ты? — вдруг спросил Серёжа, не отрывая взгляда от веера карт в своей руке.       Гриша оказался застигнут врасплох этим вопросом и не сразу понял, что Жилин отбился.       — Люблю, конечно, как по-другому, — как-то неловко ответил он и передёрнул плечами от того, насколько ему было неуютно. Даже на вкус эта фраза ощущалась неискренне. Только не ясно было, понял ли это сам Серёжа и просто сделал вид, что нет, чтобы не смущать товарища, или на самом деле не просёк.       — Что там у вас, голубков, хорошо всё? — продолжал как ни в чем не бывало поддерживать разговор Серёга, бросая Грише тузов и вынуждая забрать их себе.       Сказать по правде, Гриша и сам не знал, хорошо у них всё с Наткой или нет. Хотелось, чтобы было хорошо, конечно, но на деле, как всегда бывало, возникали сложности, в данном случае заключавшиеся в каких-то непонятных стрельниковских головных тараканах.       Грише, вроде бы, и радоваться было надо, всё-таки девушку отхватил себе, и не абы какую, а Нателлу Наумовну Гуськову, которая никому в руки не давалась и была неприступнее Форт Нокса, про который на истории рассказывали. Да только нельзя было сказать, что он прямо сильно рад был. То есть, рад, конечно, но не более того: очень бледной была эта радость. Натка же не какая-нибудь вещица красивая, в конце концов. То есть, она, конечно, красивая, как сама смерть, и целоваться с ней ему нравилось, но что на неё, сидеть и смотреть всё время, иногда целуя в губы? Поговорить с ней Гриша всё ещё не мог. И дело было не в интеллектах, Натка была умной девушкой, но ей попросту было неинтересно говорить на гришины темы, а ему было неинтересно слушать болтовню на её.       — Хорошо, — наконец буркнул Стрельников и обнаружил себя в проигрыше.       — Это хорошо, что хорошо, — вторил ему Жилин, отряхивая руки как будто после тяжелой работы и откидываясь на спинку стула. Грише показалось, что он погрустнел, как только зашла тема про Натку, что было странно, ведь Серёжа сам же про неё и заговорил. Он вообще иногда вёл себя странно, смотрел то исподлобья, то искоса, а рядом с Наткой мрачнел. Хотя уважал её и даже боялся немного, со своих слов.       Гриша пробовал спрашивать, но тот всё отмахивался, поэтому в какой-то момент он всё же сдался (надо будет — сам расскажет), но это порой продолжало сбивать с толку.       — Ну что, ещё по одной? — наконец лениво улыбнувшись ему с другой стороны стола, предложил Серёга, довольный успешно выигранной прошлой партией, и Гриша пожалел, что речь шла не о шампанском, которое они допили ещё час или полтора назад.       — Давай.       За тот случай и ночлежку вне дома Серёже потом, со слов Кости, очень сильно влетело дома, но тот при Грише храбрился и отшучивался, мол, ничего страшного, и не такое проходили. А Гриша иногда смотрел на него и не мог понять, не мог уловить суть произошедшего: каким таким образом у него такой друг появился? Он словно пропустил тот момент, когда вместо того, чтобы отчитывать его, Гришу, пойманного за хулиганством, в коридорах и во дворе за школой, Жилин шутливо ругался на автора учебника химии за то, что тот пишет уж больно не понятно, и за школой со Стрельниковым исключительно вёл беседы о книгах, персонажах из нового фильма и иногда, чего уж, о девчонках.       Гриша думал о том, что это всё было уже не о том, что ему с Серёжей было хорошо, а о том, что ему без Серёжи было плоховато. Этот момент Гриша тоже упустил, а как теперь всё расхлёбывать, не знал, но оно, слава Богу, и не сильно нужно было, потому что Жилин, казалось, был в точно таком же положении.       Они об этом не говорили, да и зачем? Всё и так было ясно как день, а ощущение вот такого безусловного взаимопонимания только сильнее грело сердце. К тому же тем для разговоров у них и без того хватало и были среди них более интересные, чем междоусобные отношения. Например вот, недавно выпущенный фильм.       — …И что ты думаешь? Всё, раскатали их, прямо как асфальт. Ну ты представляешь? Совсем всё уже, — транслировал Серёга своё мнение по поводу сюжета, то и дело начиная смешно пародировать голоса персонажей, воссоздавая диалог, и Гриша не мог не улыбаться, слушая его.       Стоял хороший февральский солнечный день, облаков на небе было в меру, и потому солнце светило ярко и приветливо. Накануне ночью сильно падал снег, из-за чего теперь на клумбах и лужайках около домов лежали огромные белые сугробы. Они с Серёгой шли со школы и хрустели ботинками по сверкающему на солнце такому же белому свежему снегу. Ходили вместе со школы они теперь не по случайности, когда кому-то из них, к примеру, приходилось менять типичный маршрут, чтобы зайти в магазин, а просто потому что хотелось. Друзьями ведь теперь были и могли себе позволить.       Ходили, по очереди провожая друг друга до определённого поворота, чтобы никому не обидно было, а иногда, когда можно было, сразу шли к Жилину домой, отогреваться чаем и смотреть полуденные мультфильмы. Сегодня было нельзя, Гриша заранее спросил, поэтому шли нарочно медленно, чтобы подольше пообсуждать всякие интересные вещи и не так быстро разбежаться по домам, как это обычно бывало.       — Такого мальца хорошего загубили, вот ведь ироды, — продолжал сокрушаться Серёга, имея ввиду главного героя прошедшего фильма. — Так хорошо начинали, а потом… ай-ай-ай.       — Согласен, — кивнул Гриша, опуская голову вниз и смотря на снег, чтобы случайно не поскользнуться. — Но тут ведь, как говорят американцы, кто много знает, тот пули глотает. Вот он и проглотил.       — Так-то оно так, — согласился Жилин и с досадой закусил губу. — Но ведь жалко, жалко… Такой хороший был…       — Жалко, — тоже согласился в ответ Стрельников.       На некоторое время повисло молчание, и они просто шли, побрякивая портфелями и смотря по сторонам. Гриша украдкой поглядывал на Серёгу. Вид у того был весьма и весьма задумчивый, и непонятно было, думал он до сих пор про фильм или его мысли уже переключились на что-то другое. Грише, однако, хотелось бы понимать.       В какой-то момент Серёжа поймал этот его взгляд искоса (и то, скорее, интуитивно почувствовал, потому что глаз Гриши не было видно за тёмными стёклами солнцезащитных отцовских очков, которые он не снимал круглый год) и хитро прищурился в ответ. Он вдруг резко остановился, как вкопанный, и, вытаращив глаза, начал показывать рукой куда-то в сторону, за спину Стрельникову.       — Бож-же мои, Гриша, ты просто посмотри на это, — вполголоса произнёс он, при этом имея максимально удивленный вид.       Гриша мало чего боялся, но неизвестность стояла одной из первых в списке его фобий, поэтому он тут же, без промедлений обернулся, заранее готовясь к худшему.       За спиной у него ничего не оказалось, разве что две бабуськи шли мимо, придерживая друг друга под руку. Гриша застыл в непонимании, сканируя открытую местность на наличие какой-либо угрозы, а когда в его голове мелькнула мысль, что Жилин его обманул, чтобы подшутить, было уже слишком поздно, и секундой позже он уже ловил ком холодного снега своим лицом.       Гриша пошатнулся, остервенело отряхиваясь и растирая лицо, зябко чувствуя, как снег забился за шиворот и стёкла очков. Серёга покатывался со смеху где-то неподалёку — уже, собака, успел отбежать на безопасное расстояние, чтобы в ответ не прилетело.       — Жилин, ты что, с ума сошёл? — продолжая отфыркиваться, крикнул ему Стрельников и наконец вытряхнул снег из-за очков, освобождая себе обзор.       — Мороз и солнце, день чудесный! Ну что ты дремлешь, друг прелестный? — весело кричал ему Жилин, размахивая руками с другого конца дороги.       — Ну держись, — стараясь звучать как можно суровее, сказал Гриша и сорвался с места.       Жилин по его примеру тоже стартанул, сквозь смех продолжая цитировать Пушкина. Догнал его Гриша довольно быстро, даром что Серёжа спортом занимался, но вместо того, чтобы кидаться комьями снега по примеру самого Жилина, пошел дальше и не без удовольствия макнул Серёгу головой в сугроб. Тот размахивал руками, пытаясь отбиться, из-за чего снег вокруг него взметался вверх, и он сам был похож на небольшую снежную тучку. К тому же Жилин продолжал смеяться, а потому зачерпнул снега ртом и принялся отплёвываться.       — Как говорят американцы, — победно улыбаясь, нравоучительно начал Гриша, — кто на товарища со спины нападёт, тот…       Он не успел договорить, что произойдёт с таким человеком, потому что воспользовавшись его ослабленной быстрой победой бдительностью, Серёга неожиданно извернулся в его руках и повалил Стрельникова в снег, а сам полез на него, параллельно пихая в лицо снегом и тем самым занимая теперь ведущее положение.       Дурачились они ещё долго, катаясь по снегу, кидаясь снежками и хохоча как малые дети. В конце концов, запыхавшись и окончательно изваляв пальто, шапки и штаны друг друга в снегу, решили объявить "ничью". Пожали руки в знак мира, подняли брошенные в пылу битвы портфели и пошли дальше, посмеиваясь.       Шли почти молча, иногда перекидываясь несколькими словами и снова замолкая, но при этом, опять же, не испытывая никакой неловкости. С Серёжей Гриша в принципе не испытывал неловкости, почти никогда, за исключением тех моментов, когда Жилин начинал его намеренно смущать, как, например, в тот раз, когда Гриша пришёл в школу в новом сером пиджаке, который отец привёз откуда-то домой накануне вечером. Серёжа сразу как его увидел, так всё утро рта не затыкал, рассказывая о том, как этот пиджак хорош и как Гриша в нём солидно смотрится, а сам Стрельников краснел и еле сдерживал польщённые улыбки, уже даже не пытаясь его заткнуть.       Они прошлись по заснеженным пустынным улочкам ещё немного, прежде чем Гриша заприметил впереди небольшую компанию ребят примерно их с Серёгой возраста. Он заподозрил неладное сразу же, как увидел их издалека, а когда, уже ближе, узнал среди них ребят из банды Ромы Малиновского по кличке Малина, с которым они то и дело цапались за территорию и влияние, то всё стало совершенно очевидным. Самого Малины с ними не было, а это уже раза в три уменьшало шансы на то, ребята шли просто мирно поговорить или, на крайний случай, забить стрелу.       Ни о чём не подозревающего Серёгу Гриша тут же покрепче схватил за плечо и сказал немедленно давать заднюю и идти в свой магазин окольными путями. Выйти одному на пятерых было не страшно и с парой сломанных рёбер он справиться сможет, а Серёга вот был совсем не при чём. Не его это были дела и ответственности никакой он за них не нёс, поэтому и получать по шапке за них ему было не нужно.       Жилин сначала не понял, но увидев приближающуюся к ним компанию не самого дружелюбного вида, кажется, смекнул что к чему, но, что было для Стрельникова удивительно, уходить наотрез отказался. Гриша ему даже подзатыльника влепить хотел, но Серёга продолжал упрямиться, говорил что-то про то, что своих в беде не бросают, и хотя его слова не звучали так же красиво и пафосно, как американские цитаты, Гришу они тронули до глубины души.       Помутузили их двоих в тот раз неслабо, но, к чести Гриши и Серёжи, устоять и отбиться они сумели, хотя и отхватили предостаточно. Стрельникову в этот раз повезло, и нос он второй раз за месяц не сломал, зато из серёжиного кровь хлестала, как будто там внутри кран выкрутили на полную.       Они присели на лавочку в безлюдном дворе, чтобы зализать раны, прежде чем идти дальше, к тому же нужно было придумать очередную историю, которая бы объяснила опухший нос Серёжи и его же заляпанное пятнами крови пальто.       — Хулиганьё сплошное, — ворчал Жилин, доставая из портфеля платок. Он сложил его несколько раз и, запрокинув голову, зажал нос, чтобы остановить кровь. — Творите беспредел один, Гос-споди. Ещё и одежду мою, красивую очень, запачкали, паразиты.       Гриша молчал и с трудом сдерживал нервную, но искреннюю улыбку, слушая бухчание Серёги под боком. Он снял треснувшие солнцезащитные очки, повертел их в руках и, оценив степень повреждения, с досадой вздохнул. Их, видимо, придётся выкинуть, а отцу сказать, что потерял. Он, конечно, поругает, но это всё же лучше, чем объяснять, почему стёкла треснули, а сам Гриша не сберёг.       — Вас всех бы в детскую колонию, чтобы как миленькие!.. Занимаетесь чёрт-те чем, — продолжал сокрушаться Жилин, перекладывая платок другой, сухой стороной.       Гриша всё же не удержался и прыснул, но тут же поморщился, потому что заныли побитые рёбра.       — Извини, Серёг, но ты правда как настоящий мусор говоришь.       Серёжа глянул на него искоса, но даже бровью не повёл.       — А чего «извини»? Я, между прочим, с детства мечтал милиционером стать, людям помогать… Эй, ты чего это?       Так сильно, как сейчас, Гриша не смеялся ни над одной серёжиной шуткой. Даже на отбитые рёбра стало всё равно, уж больно забавная ситуация получалась. Однако Серёжа вовсе не выглядел обиженным или уязвлённым, скорее, удивлённым такой бурной реакцией. Прекратил Гриша смеяться, только когда зашёлся кашлем, а боль в рёбрах из острой и пульсирующей стала перманентной и ноющей.       — Ну, а ты кем в детстве мечтал стать, а, Гриша? — отнимая платок от лица за ненадобностью, потому что кровь больше не шла, как ни в чём не бывало спросил Серёга и повернулся к Стрельникову.       Тот, наконец прокашлявшись, отдышался и устало привалился к спинке скамейки, продолжая слегка улыбаться и скользя взглядом мимо лица Серёги по серым панельным домам на фоне и такому же серому небу.       — Я президентом хотел быть. У нас семья, когда я ещё совсем мелюзгой был, жила, ну, не очень благополучно. Кушать было нечего иногда. Я тогда подумал, что если бы я стал президентом, то никогда бы такого не допустил, и у меня все всегда были сытыми. Мелким был, наивным.       Серёга как-то странно на него посмотрел, со смесью горечи и умиления, и отвернулся, поправляя шапку. На несколько секунд повисло молчание, перед тем, как он вдруг взмахнул руками и наигранно возмущённым тоном воскликнул:       — Ничего себе, президентом! Да каким тебе президентом, на лицо же вылитый бандитник. Вы-ли-тый. Ну вы посмотрите! — Он вдруг протянул руку, беря Гришу за подбородок, и придерживая его, принялся поворачивать стрельниковскую голову вправо-влево, будто показывая кому-то.       Гриша рванулся в сторону, параллельно хватая серёжину руку и отводя от своего лица, и ошарашенно уставился на Жилина.       — Ты чего руки распускаешь, ментяра подколодный? — продолжая держать уже не сопротивляющуюся руку Серёги и озадаченно хмурясь, спросил Стрельников.       — А я улики следствию демонстрирую, доказательства твоей предрасположенности к бандитству, — в неожиданно игривой, но такой свойственной ему манере ответил Жилин. — Вот буду в милиции работать — посажу тебя в тюрьму. Навсегда. Чтобы не хулигальничал больше.       — Н-да, ну тебе с твоей любовью к взяткам точно только в мусора и дорога.       — Да какие взятки! — всё так же наигранно возмутился Серёжа. — У тебя и взяток-то не будет, только глаза эти твои, красивые очень.       Гриша смущённо улыбнулся, чувствуя, как вспыхивают щёки, и мотнул головой, как бы отрицая.       — Да ладно тебе, Жилин, перестань, — как это всегда бывало в таких случаях, начал возражать Гриша, а Жилин, судя по всему, и рад был, почти кокетливо стреляя глазами в его сторону.       — Ну, а что ты смущаешься сразу? Отрастил, значит, сначала эти свои, глазёнки голубые, а теперь в отрицание уходит. Не-ет, хороший мой, не пойдёт так.       — Что? — Гриша даже про своё смущённое состояние забыл и просто ошарашенно уставился на Серёгу. Тот, конечно, мог иногда сказануть что-нибудь эдакое, что хоть стой, хоть падай, но вот то, что сейчас с его губ слетело, это было чем-то совсем из ряда вон. — Как ты меня назвал? Ну-ка повтори.       Теперь пришла очередь Жилина краснеть и смущённо улыбаться. Он отвёл взгляд в сторону, словно заинтересовавшись ветками стоящей рядом рябины, а затем и вовсе поднял глаза к небу.       — Нет, ну, а что такого? Ты ведь и правда хороший, и… Хороший-хороший, даже не спорь со мной, — видя, как Гриша возмущённо вскидывает брови и уже открывает рот для того, чтобы возразить, строго осадил его Серёжа и продолжил: — И хороший ты, говорю, и ведь, в какой-никакой степени, мой немножечко…       Он замолчал, смутившись окончательно, а Гриша сидел, не зная, что сказать, и тоже пунцовел щеками за компанию. Слышать такое от Серёги было хоть и удивительно, но всё же приятно. Гриша, в общем-то, особо не был против, да и прав был Жилин в каком-то смысле. Они с ним за эти несколько месяцев так сроднились, что уже почти как влитые друг в друга были. Да и хорошо ведь Грише с ним было, так хорошо, что иногда и всего его словарного запаса не хватило бы, если бы кто-то попросил его объяснить.       — Правду говоришь, Серёга, — всё-таки сумел найти слова Стрельников, упорно отворачивая голову, чтобы хоть как-то сбросить с себя нахлынувшую сентиментальность.       Серёжа в ответ осторожно глянул на него исподлобья, будто ожидая какой-нибудь шутки, но увидев, что Гриша говорил искренне, облегчённо выдохнул и выпрямился.       — Фу-ух, засмущал в конец, — с шутливым укором заметил Жилин. — Ну точно разбойник будущий.       Гриша усмехнулся, тоже наконец осмеливаясь повернуться к Серёже лицом, и обстановка мгновенно разрядилась.       Посмеялись ещё немного и притихли, довольно и расслабленно улыбаясь. Серёжа смотрел куда-то вверх, подперев щёку рукой и подвернув под себя одну ногу, из-за чего получалось, что корпус его был развёрнут в сторону Стрельникова, а Гриша украдкой посматривал на него, вновь гадая, о чём он сейчас мог думать. Сам Гриша думал о том, что нужно Серёгу поблагодарить за то, что наедине с пацанами не бросил и спину прикрыл. В голову лезла всякая беспокойная требуха, но Гриша невидимой рукой задвинул её подальше и уверенно произнёс:       — Спасибо, Серёжа. — Ему вдруг очень захотелось сказать «за всё», потому что это было чистой правдой, но он подумал, что это будет не очень уместно в данный момент времени, а потому просто добавил: — За то, что не бросил.       Фраза сама по себе получалась по смыслу не такой глубокой, как он планировал, но Гриша решил так и оставить. Пускай, зато честно.       — Ты ведь знаешь, как говорят американцы…       — Да Бог с ними, с американцами твоими!.. — перебил Серёжа и перевёл на него свои улыбающиеся глаза. — Друзья мы, в конце концов, или нет?       — Друзья, — согласился Гриша и даже кивнул, как бы закрепляя сказанное.       Они снова замолчали, поглядывая вокруг и подставляя побитые и покрытые ссадинами лица лучам ещё негреющего солнца. По домам идти совсем не хотелось, а вот так просто сидеть, наслаждаясь обществом друг друга и хорошей погодой, было приятно.       Мысли в голове Гриши текли расслабленно, беспрепятственно, он их ни чем не сдерживал, предоставляя полную свободу. Одна из них вспыхнула и отделилась от остальных, и Гриша подумал, что с Наткой им всё-таки будет лучше расстаться. Целоваться без любви, может быть, дело и приятное, но совсем не благодарное. Главное ведь найти кого-то, с кем у тебя и взаимопонимание будет, и взаимоуважение, и, в конце концов, поддержка. С Наткой всё ничего, и без любви можно было бы притереться, но понимания между ними так и не нашлось, а без него было уж слишком тяжко.       Гриша искоса глянул на жмурящегося на солнце Серёжу и подумал, что его ещё никто никогда не понимал так, как это делал Жилин, да и сам он, как ему казалось, не отставал в этом. Гриша честно сомневался, что сумеет когда-нибудь найти кого-то в спутницы жизни, с кем у него установиться такой же взаимопонимательный контакт, хотя оно, может, и не нужно было, в таком случае, раз у него имелся Серёга, который пока, вроде, никуда не собирался.       Его, Серёгу, может, и не хотелось целовать и в углах зажимать, как девчонок, но зато хотелось хлопать по плечу, смеяться, устраивать дружеские потасовки, пить чай и бесконечно, мысленно и вслух, благодарить.       За то, что не бросил.