****
Среди семи миллиардов людей встретить родственную душу нереально. В такие сказки уже никто не верит, несмотря на оставленные Судьбой знаки. У кого где — на руке, спине, лице; Га Он скрывает свою телесным напульсником, не желая давать еще один повод ни для чего-либо — достаточно того, что Судья Кан смотрит на него с пренебрежением всякий раз, когда замечает выглядывающую из-за манжеты рубашки полоску ткани. Удивительно, Га Он ни разу не видел, чтобы у Судьи Кан она была. Добытое досье тоже не дает никакой информации, а совместная жизнь — условно, совместная, не надо надумывать, — не предоставляет такой возможности. Хотя, скорее всего, думает Га Он, разглядывая метку секретарши — и находятся еще те, кто не стесняется быть высмеянным, наивные мечтатели, — у Судьи Кан ее и вовсе нет. И не потому что у такого человека не может быть пары, а из-за того, что сам Судья Кан вполне способен от нее избавиться. Это же просто — Институт Родственных душ предоставляет такую возможность, нужно только написать заявление и подождать несколько часов. Никто не будет спрашивать, задавать глупые и смущающие вопросы — всем плевать, не после того, как мир трещал по швам несколько лет назад, сгорая в образовавшемся хаосе; сейчас людям намного интереснее вершить чужие судьбы, чем свои собственные. Какие, к черту, родственные души, когда можно одним нажатием убить человека? Уж точно у них найдутся занятия поинтереснее.****
Когда Судья Кан злится, то становится пугающе жестким и опасным. Не то чтобы в спокойном состоянии он выглядел как-то иначе — Га Он от этой мысли усмехается: как же, Судья Кан — это Судья Кан — властный, требовательный и холодный человек. Вместо сердца у него кусок льда, большой такой булыжник, почти айсберг, и вряд ли кто-то способен растопить его. Га Он даже не пытался думать об этом — у них не настолько близкие отношения, чтобы он мог без опаски залезть под толстую кожу этому мужчине. Хотя, признаться, изредка ему этого невыносимо хочется. Чтобы увидеть действительно вместо крови там черная жижа, а души — зияющая пустота? Ведь невозможно быть таким чудовищно алчным и циничным. А еще Га Ону нравится ходить по грани, тонкой и хрупкой, дразнить и выводить из себя, понятия не имея, что стоит за этим искушающим интересом. Нравится, потому что последствия могут приятно удивлять. Так вот, сейчас, видимо, один из таких моментов. Потому что иного объяснения своей дикой, какой-то иррациональной потребности узнать, по-настоящему опасен огонь в глазах или же не представляет никакой угрозы, несмотря на то, что сейчас Судья Кан в приступе бешенства разнес почти половину своего идеального кабинета. Раньше он справлялся малой кровью, швыряя в стену то, что попадется под руку, но сегодня, кажется, его демон полностью вышел из-под контроля. От этой мысли легкая волна предвкушения прошибает тело: Га Он знает, чем это в итоге заканчивается. И ему тошно от того, что он хочет этого, что готов переступить через собственные принципы. — Мы можем обыграть случившееся в свою пользу, — замечает он несколько минут спустя после утихшей бури. — Пусть Фонд думает, что все идет по его плану. Судья Кан, шумно дыша, опускается в кресло напротив. Грудь его судорожно вздымается, галстук-бабочка выдран и верхние пуговицы рубашки расстегнуты, позволяя Га Ону утерять мысль и замолкнуть, споткнувшись взглядом о выглядывающие полоски кожи. Еще одна глупая и отвратительная вещь — смотреть на этого человека и воображать себе невесть что, чувствуя, как предает собственное тело, охваченное знакомым томлением загорающегося возбуждения. Какие глупости. И он так слаб перед ними. — И как же? — с насмешкой интересуется у него Судья Кан. Голову он склоняет к плечу, щурится, и в его глазах-полумесяцах все так же виден огненный демон. Вот он, тот самый момент, когда нужно перестать наконец себя обманывать: просто ему нравится такой вот Кан Ёхан, немного безумный, опасный, заражающий своим безумием и других. Га Он сводит ноги вместе и выпрямляется, невольно опуская глаза ниже. Дышать становится труднее. Сглотнув ком в горле, он предлагает: — Дайте им то, чего они так сильно хотят. На мгновение — короткое и такое спасительное — Судья Кан прикрывает глаза, и в опустившихся сумерках его лицо вдруг выглядит мягче, чем обычно. «Поразительная метаморфоза», — думает Га Он, ослабляя узел своего галстука. В горле сухо, он встает и подходит к бару, ступая по осколкам стекла — не повезло милому столику, на котором секретарша оставляла каждый день маленький букет ромашек. Больше не будет, а жаль: здесь они смотрелись гармонично. Прежде чем ответить на застывший в воздухе немой вопрос, Га Он плещет в стакан воды, взбалтывает его, наблюдая, как капли стекают по стенкам, и наконец говорит, так и не развернувшись: — Вас. Получается хрипло и шепотом. Га Он отпивает один глоток, после — вода некрасивой лужей разливается на мраморном полу, стакан беззвучно разбивается. Или, быть может, Га Он не слышит ни единого звука из-за шумного дыхания позади себя — Судья Кан подошел почти вплотную, так близко, что можно почувствовать исходящий от него жар даже через слои одежды. Самый настоящий демон. — Это будет слишком скучно, — шепотом говорит он, и волоски на шее Га Она встают дыбом. Мурашки бегут по коже, спускаясь по позвоночнику вниз, как по канатной лестнице, рассредоточиваясь по телу неровными волнами. Судья Кан ставит свои руки по бокам от него, вовлекая в капкан, и, едва касаясь уха своими губами, спрашивает: — Еще идеи? — Заманить их в ловушку? — делает еще одну попытку. — Они же хотят, чтобы вы подчинялись им. Они все уже обсуждали — и свои планы, в случае проигрыша, и наоборот — если победят. Судья Кан его проверяет? Неужели не доверяет? Правильно делает: на его месте Га Он бы тоже не доверял. Никому. Никогда. Больше не. — Они именно этого и ждут, — Судья Кан кладет руки на его плечи. Аккуратно снимает пиджак, массируя круговыми движениями, тянет вниз за рукава, медленно и с явным наслаждением наблюдая за реакцией. — Хочу дать тебе маленький совет. Га Он выдыхает и поворачивает голову. Их губы близко друг к другу. Завязанное в слабый узел желание распутывается, пронзая острой иглой. Га Он согласно кивает: — И я, — он подается чуть назад, впечатываясь своим телом в чужое. — Заткнись. Это контрольный выстрел прямо в самый эпицентр захватившей все вокруг бури. Всего секунду длится колебание, способное остановить эту разрушающую стихию, после чего их сносит ураганом обоюдоострого желания. Это даже не поцелуй, борьба — губ, схлестнувшихся языков. Судья Кан обхватывает его за шею, яростно проталкивая свой язык Га Ону в рот. Пиджак наконец-то летит вниз, рубашка — тоже; ее используют на манер наручников, фиксируя Га Ону руки. Она давит сильно, больно, но слаще этой боли Га Он ничего никогда не испытывал — опаленная огнем их общего безумия, она возбуждает сильнее, чем любой афродизиак. Судья Кан двигает бедрами, и Га Она будто подбрасывает — мощное и сильное, неподвластное ему, возбуждение пускает разряды по всему телу. Член моментально твердеет, упирается в шов брюк. Га Он сглатывает — Судья Кан издает шипящий звук, тянется рукой вниз, нашаривая пряжку ремня. Один вдох и слышно, как она звенит, как вжикает молния и шуршит ткань. Горячий воздух обжигает легкие, что дышать невозможно, и он прерывает поцелуй, облизывая напоследок чужие губы кончиком языка. Дальше все происходит как всегда: Судья Кан разворачивает его голову обратно, заставляя смотреть лишь вперед, стаскивает штаны, раздвигает коленом ноги, ненамного, так, чтобы протиснуть между бедер свой член, после чего звук ритмичных толчков заполняет кабинет. В отражении напротив Га Он видит себя. Расхристанного, с горящим взглядом и закушенными губами — главное в такие моменты не издавать ни звука, Судья Кан не любит, когда излишне шумят. Это скоро кончится. Пара минут, может, десять — ни больше, ни меньше. Га Он знает, не в первый раз Судья Кан снимает напряжение и вымещает на нем свою злость. Или что он там еще делает — Га Он не вдавался в подробности, предпочитая… Да что, собственно?.. На ум не приходит ничего, кроме удовольствия. Стоит признать, что ему происходящее доставляет наслаждение не меньше, чем самому Судье. В конечном итоге отрицать правду бессмысленно, когда он кончает в чужой кулак или пачкает обивку дивана. Она вырывается наружу стекающим по вискам поту, сбитым дыханием, коротким, но чувственным поцелуем, вновь воздвигающим между ними прозрачную стену отчуждения. Га Он знает, что так — правильно. А еще он знает, что дальше кабинета это никогда не уйдет — никто из них даже не думает о таком. Не зачем. Все заканчивается и правда быстро: Судья Кан, по-прежнему властно сжимая его шею, двигается резко и коротко, проезжаясь головкой по мошонке, и Га Он опускает руку, слыша, как учащается дыхание и твердеет между ног ствол, пачкая предсеменем внутреннюю сторону бедер. Он ловит в кулак головку, проводит большим пальцем по ее кончику, размазывая смазку, накрывает после ладонью и — Судья Кан кончает, больно вцепившись одной рукой ему в бок, а зубами — в плечо, где точно останутся следы. Га Он облизывает пересохшие губы и прикрывает глаза. Сильная хватка ослабевает, легкое дуновение воздуха говорит о том, что теперь его ничто не удерживает. Потянувшись к бумажным полотенцам, лежащим тут же, в ящике стола, Га Он приводит себя в порядок. Прикоснувшись к месту укуса и чуть морщась, он тихо замечает: — Не замечал раньше за вами такого нетерпения. — Мне делать это чаще? — с легким смешком отвечают ему. Га Он пожимает плечами и натягивает штаны: — Возможно. — Га Он, — и он оборачивается: — Настоящие профессионалы бьют тогда, когда противник меньше всего этого ждет. Будь терпеливее. Судья Кан уходит, насвистывая, а Га Он, мимолетно мазанув по его ключицам взглядом, от досады бьет кулаком в стену.****
Дрочить в туалете Суда — не самое лучшее решение, но Га Ону плевать: кончая в собственный кулак, он видит за закрытыми веками глубокий темный взгляд и линию ключиц, спрятанную под тканью расстегнутой рубашки. А еще крохотную черную точку, похожую то ли на метку родственной души, то ли на обычный синяк.****
А после все усложняется. Телесные реакции, мысли, действия, которых раньше никогда не было — и посреди этого разлившегося океана мысли о том, что можно попробовать. Вот он, рядом же, контакт двадцать четыре на семь, так почему нет? Может, ерунда все это — родственные души, связь, ничего не значит вообще, просто общие знаки, и то похожие лишь на треть — общий вензель и мотив, у них же уже был секс, метка осталась при нем, так что же?.. Уходит покой, уходит весь разум, растворяются сахаром в какао, в который Эллия сыплет несколько ложек, все аргументы «против», и он держится, действительно держится, стараясь вести себя как обычно, но. Судья Кан меняет все сам. Будто бы в голову к нему, Га Ону, залез, создавая там бардак из мыслей, лишая покоя своими ничего незначащими жестами. Когда это случается впервые, они переодеваются для очередного заседания. Га Он натягивает мантию, пытаясь расправить задравшийся сзади подол. Судья Кан молча подходит ближе, встает прямо за спиной и, легонько задев ладонью ягодицы, опускает ткань вниз. Быстро и резко. Мягко. Неожиданно настолько, что несколько секунд нельзя понять, что конкретно случилось. Или ему и вовсе показалось?.. Необычное ощущение, надо сказать. Га Он замирает, глядя в зеркало, упрямо задрав подбородок, словно говоря, мол, и что? Уголок губ Судьи Кан дергается в фирменной ухмылке и от шепота у Га Она по телу пробегаются мурашки: — Аккуратнее. Га Он прикрывает глаза, чувствуя, как горит под одеждой каждая клеточка кожи, вспыхнувшая от проникновенного и полного какой-то скрытой чувственности тона. Не показалось. — Брось, — говорит он сам себе и — выдыхает, направляясь к выходу. Метка родственной души на запястье обдает холодом — незабываемый контраст из ощущений. Заседание вылетает из головы, руку сводит судорогой, она болит и чешется, и настолько сильно, что хочется стащить этот чертов напульсник и расчесать так, чтобы стереть эту чертову метку напрочь. Но вместо этого он лишь одергивает рукав, натягивая тот сильнее, до самых кончиков пальцев, пряча от мира и от себя самого свидетельство того, чего сейчас ему совершенно не нужно. Второй раз случается в кабинете Судьи. Уже вечереет, мягкие солнечные лучи отблесками касаются волос, подсвечивая их янтарем. Га Он откровенно залипает над открывшейся картиной, разглядывая в миг изменившееся лицо напротив. Забывается дело, что он изучал минуту назад, держа увесистую папку в руках, исчезает из памяти все, кроме густых ресниц, отбрасывающих на впалые щеки длинные тени и выпуклых вен, проявившихся на шее, стоит Судье Кан покрутить головой, чтобы размять затекшие мышцы. Совсем на себя не похож. Вместо ледяного короля перед Га Оном сейчас обычный уставший человек, и от этой перемены как-то очень больно колет где-то под ребрами. Метка снова дает о себе знать, запястье сводит легкой судорогой, и, возможно, теперь он понимает, что всему виной. Его мысли: раньше редкие, а сейчас постоянные, обращенные к одному — родственной душе. Не секрет, что мысли материальны, и чем больше думать о чем-то недоступном, тем быстрее станет казаться, что все реально и находится рядом — только руку протяни. Ему это совсем не нужно. Это все еще ничего не значит, потому что… Судья Кан потягивается, меняет позу, и солнце мажет лучами по его плечам, рукам — всему телу, вызывая внутри незнакомое ощущение. И от него нечем дышать в этот момент. Га Он знает, что неправильно — смотреть, ощущать, как по сосудам вместо крови вдруг начинает течь лава; как пересыхает во рту, и ему приходится рвано выдохнуть, потому что Судья Кан смотрит в ответ — откровенно и нечитаемым взглядом, от которого встают волоски на шее. Это все метка. И навязчивые мысли, которые совсем неправда. Мутный и опасный островок несбывшихся желаний. — Что-то не так? — спрашивают у него, томно и лениво потягиваясь. — Ты закончил? Рассеянно кивнув, Га Он опускает взгляд обратно в документы и стискивает края папки до побелевших костяшек пальцев: Судья Кан, удовлетворенно усмехнувшись, толкает внутреннюю сторону щеки языком, и в его глазах при этом загорается самое настоящее демоническое пламя. Он знает. Почему-то от этой мысли становится тошно. Неприятно. Будто бы поймали на чем-то отвратительно-мерзком, так ему не присущем. Хотя почему «будто бы»? Раньше он подобного за собой не замечал, ему вообще было не до этого: жить в справедливом мире — все, чего он хотел. Вот зачем пошел в судьи, зачем ввязался в эту опасную игру Кан Ёхана, а не… Га Он не помнит, как доживает до конца рабочего дня — все сливается в одну большую кляксу, мысли путаются и скачут одна с другой, и это глупо, черт подери, глупо и совсем ему не нужно, но. Ощущение чужого присутствия так и не отпускает. С тех самых пор, как он начал жить в доме Судьи, постоянно кажется, что тот — рядом, а если и нет, то точно знает, чем сейчас занят младший коллега. Га Он чувствует себя нанизанным на иглу мотыльком, наркоманом, потому что понимает: это тоже ему нравится. И внимание, и ощущение, от которого кровь кипит, и потоки азарта, кружащего голову, и — что самое главное — то, как на него смотрят. И то что, кажется, все его мысли далеко не тайна.****
— Тебе нравится Ёхан? Эллия задает этот вопрос так непринужденно, что Га Он давится какао. Пока он прокашливается, пытаясь сообразить ответ, девушка вытаскивает дощечку из нижнего яруса, и башня покачивается, но и только, сохраняя целостность. С тихим «Йес!» Эллия кладет на стол брусок и поворачивается к нему. — Я вижу, что ты на него смотришь, — говорит она, делая акцент на последнем слове. — Так что, нравится? Она умная, лгать ей — последнее, чего вообще хочет Га Он, но раньше, чем он успевает додумать, Эллия добавляет: — Сломи его, — тихо твердо, со сталью в голосе и взгляде, которым она одаривает его. — Не дай ему сделать это первым. У Га Она хватает сил только кивнуть. Весь оставшийся вечер он думает только об этом.****
Теперь настает его черед делать шаги. Это все еще кажется ему не лучшей затеей — ужасной, отвратительной идеей, по правде говоря. Зачем все это? Проще спросить, чем высматривать, выслеживать, злить и без того непростого человека, лишь бы утолить в себе эту дикую и безумную мысль — они не родственные души. Нет, нет и еще раз нет. Даже если у Кан Ёхана есть метка с похожим орнаментом — может, ему вообще привиделось, — еще ничего не доказывает: на планете семь миллиардов людей, ему теперь к каждому подкатывать, если рисунок совпадет? К тому же у них уже был секс. И не один раз. Разве не главным признаком для родственных душ является факт того, что метка после переходит партнеру? Стоит один раз заняться сексом, и станет ясно родственные души вы с партнером или нет. Его метка все это время была при нем, жгла кожу, болела, напоминая о себе. Так что точно не их случай. И все же Га Он идет на поводу у этой смуты, и каждый их диалог, каждая встреча с Кан Ёханом теперь похожа на партию в Го — долго, вдумчиво, наблюдательно. — Хочешь о чем-то спросить меня? — однажды интересуется Судья Кан, и его голос звучит иначе: пропитанный насквозь ленивой грацией притихшего хищника, он проникает в саму суть с каждым сказанным словом. — Нет, — слишком поспешно, явно выдавая себя, отвечает Га Он. Пальцы машинально касаются напульсника и оттягивают резинку. — Хорошо, — Судья Кан прикрывает глаза, а потом поспешно уходит. — Не опаздывай на ужин. Проходя мимо, он задевает Га Она своим плечом, и это пускает иглы по всему телу. Они сосредотачиваются в метке, и та болит до самого вечера.****
Когда Су Хён умирает у него на руках, знак родственных душ с ее шеи исчезает. Га Он эгоистично чувствует облегчение — у нее тоже были похожие вензеля. Когда они растворяются, оставляя лишь светлую полоску на коже, его метка молчит. Тело Су Хён остывает у него на руках, он не должен испытывать или даже думать, что это не она связана с ним в этой жизни, но мысли эти так и так лезут в голову. «Она умерла, метка стерлась, а не перебралась к тебе, как полагается при подтверждении связи родственных душ; умерла, умерла, умерла, Га Он», — крутится и крутится в голове, пока вокруг оживает мир. В ту ночь Кан Ёхан впервые остается у него в спальне, и между ними ничего не происходит. И почему-то это ранит больше всего.****
Га Он выходит из душа, оставляя на полу влажные следы. На ощупь дотягивается до выключателя, вытирая голову полотенцем, и, наверное, если бы он поднял глаза выше, на постель, то случившегося можно было бы избежать. Но, вот беда, Га Он в несколько быстрых шагов доходит до постели и бросает полотенце на пол — уберет утром — и замирает, непроизвольно сглатывая: на кровати в не запахнутом шелковом халате расположился Кан Ёхан. Искрит моментально; Га Он, голый и распаренный после ванны, даже не пытается прикрыться, Судья — о, этот всепоглощающий огонь в его глазах, растапливает воздвигнутую стену льда вокруг Га Она за один поспешный вдох, после которого, ни слова ни говоря, тот укладывается рядом, полубоком, можно сказать, даже красуясь. Он протягивает руку, касается кожи, отодвигая пальцами полы халата; Кан Ёхан вздрагивает, его жгучий взгляд припечатывает Га Она, парализуя, и в то же время срывает все замки, позволяя смелости выплеснуться наружу несокрушимой волной. — Тебе стоит закрывать дверь, — его руку перехватывают, но не отстраняют, явно давая возможность самому решить, что им делать дальше. — Эллия всегда стучится, когда собирается зайти, — аккуратно высвободив руку, он продолжает. Трогает, прикасаясь только подушечками пальцев, ощущая, как под ними становится горячей кожа. Опускает всю ладонь, останавливаясь возле соска, очерчивает ареолу и накрывает пальцем горошину. — А вас я не ждал — вы же предпочитаете все делать в одиночку. Кан Ёхан опускает веки, и Га Он с трепетом понимает, что взглядом тот проходится по всему его телу. Дыхание учащается, он перекатывает затвердевший сосок между пальцев, чувствуя, как просыпается желание. Метка на запястье пульсирует, кожу в этом месте покалывает от легкой боли, Га Он не обращает внимания, сосредотачивая все силы на том, чтобы спросить: — Так зачем ты здесь? Это неуважение, обращаться так к человеку, старше себя; к тому, с кем работаешь, но разве тот факт, что они оба практически голые лежат в одной постели, не сближает их, позволяя Га Ону проявить чуть вольности? — А сам как думаешь? — Ёхан приподнимается на локте. — Сколько еще ты будешь смотреть и ничего не делать? Если чего-то хочешь, всегда стоит попросить. — Не понимаю, о чем ты, — с наигранным равнодушием отвечает Га Он, прикасаясь к чужой груди уже и второй рукой. Кан Ёхан быстрым движением подминает его под себя и нависает сверху. Их тела прикасаются, соединяясь промежностями, и от первого контакта их кожи вспышками по телу пробегают разряды. — Разве? — Кан Ёхан делает одно-единственное движение бедрами, задевая своим членом полувставший член Га Она. — Или?.. Сдавлено охнув, Га Он рефлекторно прогибается, подбрасывая бедра вверх и разводя ноги. — Это ничего не значит, — а сам чувствует, как жжется метка на запястье, как разум затмевает передавшийся ему из чужого взгляда дьявольский огонь. Когда это все началось между ними? В какой момент черту размыло это не имеющее название и контроль чувство? Когда все стало так сложно и в то же время легко? Когда он впервые захотел Кан Ёхана, а тот — его? Неужели, это было неизбежно с самого начала? С того самого момента, когда стальная хватка Судьи Кан чуть не лишила его жизни, сдавливая горло. Или это было чуть позже, после взрыва, когда он лежал в этой самой постели и притворялся спящим, наблюдая за тем, как суровый и жестокий человек снимает маску, показывая ему то, чего не должна была видеть ни одна живая душа? Когда же?.. Или все это томилось в них с самого рождения, заклейменное черными знаками на коже, едва похожими друг на друга вязью рисунка? Все это неумолимое притяжение, жажда соперничества и самое банальное «заметь меня» все из-за того, что кто-то посчитал отличной идеей сделать из них родственных душ? Да и есть ли у Кан Ёхана метка, раз Га Он до сих пор не видел ее?.. Вместо поиска ответов на все эти вопросы Га Он делает самое простое: подняв руку и зарывшись пальцами в жесткие пряди волос, он притягивает Ёхана к себе и целует, напористо и смело, сразу определяя границы — в постели можно все. Ёхан будто этого и ждал: ловко просунув под Га Она руки, он стискивает ягодицы в ладонях и дергает, вжимая в себя. Они трутся телами, членами, целуясь с такой прытью, будто готовые к борьбе в Зале Суда — не уступая и не давая пощады. Кусаясь, сталкиваясь языками, постанывая друг другу в рот, глотая один на двоих вдохи и выдохи. В ту ночь между ними больше ничего не происходит. Га Он обхватывает ногами чужую талию, Ёхан ведет по ним от икр до бедер, просовывая между их телами руку и обхватывая оба их члена. Его губы исследуют тело Га Она, шею и грудь, клеймят, вызывая дрожь по всему телу. Он едва касается кожи губами, едва-едва двигая рукой, и эти ощущения такие сильные, что Га Он сам не понимает, как доходит до точки невозврата. Кончает он с громким криком, тут же заглушаемым рукой: Ёхан зажимает его рот ладонью, их взгляды встречаются, и пока Га Он изливается в подставленную ладонь, то позволяет себе немного побыть дерзким — приоткрыв рот, он кончиком языка проходится по ладони, из-за чего в глазах Ёхана вспыхивает новое безумие. Га Он делает так еще несколько раз, и Ёхан со стоном, припав губами к блестящей от пота коже, кончает следом, смыкая зубы на запрокинутой шее. Наутро метка с запястья Га Она так и не перемещается на запястье Кан Ёхана, и когда тот видит выражение его глаз, только и ухмыляется: — Все еще не хочешь спросить? — а сам рассматривает телесный напульсник на правой руке. — Нечего спрашивать, — равнодушно и холодно звучит в ответ. — Уверен? — звучит с насмешкой. — Мне кажется, у тебя какая-то проблема. — Я не бегаю от проблем, — Га Он поправляет водолазку, неосознанно поглаживая место, где с утра заметил след от укуса. — Я просто жду, когда они сами попадутся в ловушку. Если Кан Ёхан и хочет что-то сказать, то Га Он лишает его такой возможности, просто выйдя из спальни.****
С того самого дня метка болит постоянно. Кан Ёхан целует ее, прижимаясь губами к запястью, когда Га Он опускается на его член и рвано выдыхает. Его бедра дрожат, он, запрокинув голову, прогибается и начинает раскачиваться вперед-назад, пока огонь в чужих глазах не заполняет всю радужку. На чужой ключице девственная чистота.****
— Будет непросто найти его слабое место. — Почему? Эллия делает свой ход, ловко вытаскивая брусочек из башни, прежде чем ответить: — У него нет родственной души, — Га Он замирает, что-то внутри него обрывается, когда она добавляет: — Ёхан стер метку сразу после пожара. Он не верит в подобную чушь.