// timelessness

апокалипсис – это чудо, которое решает проблемы. разумеется, не без оговорок. люди, неприятные дела, огорчения, огорчения, дела, дела, дела, безумие, безумие. ничего принципиально нового, он проходил через это это уже не раз. время – не река; время – это джунгли, полные чудовищ. трудно понять, чего бояться, когда ты не можешь уследить за тем, когда ты есть. здесь все странно, странно, двойственно; одновременно секундой назад и минутой позже – вся разница лишь в семантике. это место не относится к обычному промежутку времени, поэтому он предпочитает думать о времени как об абстрактном, отбросив условности. он привязывает себя к тому, что известно. в этом есть свой темп; альтернативная реальность, которая имеет осязаемый вкус, выглядит и пахнет, как настоящая, но не является таковой. нездоровая, болезненная логичность этого обличает шизофренический потенциал логики. стены давно изошли трещинами, двери накренились, а петли вывалились из рамы. большая часть краски давно исчезла; несколько рваных пятен, прилипших к выветрившемуся дереву – это все, что осталось, чтобы доказать, что дом когда-то был белым. он задерживает дыхание, прижимает кончики пальцев к двери. это самое старое беспокойство в книге: смутное ощущение, что что-то не так. дверь волочится по древнему, потертому ковру, когда он толкает ее, открывая. обои в цветочек выцвели и запятнаны водой, паркет разбух от сырости и вздулся кривыми волнами. грязные окна пропускают в комнату скудный солнечный свет, и пылинки кружатся в потревоженном воздухе. она сидит на столе, красивая самым уродливым образом – он видит ее острые колени, блестящие зубы, блестящие туфли. тонкие пальцы постукивают по столешнице – жест, который она, несомненно, переняла, чтобы сойти за обычного человека. он видит ее сквозь всемогущий туман недосыпа. у него годами круги под глазами, и, в конце концов, поначалу он даже не уверен, что она настоящая. он делает шаг в сторону от нее и, когда она не замечает, осмеливается сделать еще один, а затем еще три. он практически готовится бежать. все расплывается по краям, детали теряются, пока его разум съедает себя изнутри. нужно найти способ вернуться в мир, который имеет смысл, не полностью потеряв при этом рассудок. он потерял ее, и ему еще предстоит встретиться с ней. он может сделать это правильно, он не мог этого сделать. он мог бы все сделать неправильно и не считать это краеугольным камнем, потому что она может быть кем угодно. никаких обещаний, никаких условий. никакой истории– она пересекает комнату, ее шаги идеально повторяют его сердцебиение, их совместное дыхание, а он не слышит этого, не видит этого, знает это без смысла, узнал бы это где угодно, каждый шаг отражается в нем, прямо посреди пустого пространства, вокруг которого он существует. что-то начинает сползать со стен, полоса обоев превращается в плотную тень, оживая. есть голос, прикрепленный к набору конечностей, нечто за пределами комнаты, любого тела, самой сущности. “привет", – говорит она. “плохое время?” это называется болью, это жизнь, и это настоящая жизнь. он дышит через раз. “бывает ли когда-нибудь хорошее время?” она смотрит на него так, словно он безымянный элемент с неизвестными свойствами. так же, как он следит за каждым ее движением на случай, если ему понадобится отступать, нанося ущерб любым возможным способом. на этот раз в ней нет ничего подлого, она такая честная, какой он ее никогда не видел. будто ничто в этом не имеет преднамеренности, предусмотрительности. как будто она держит его сердце между зубами. доли секунды, перелом временной шкалы, которая начинает рушиться сама по себе, но он тщательно обдумывает свои слова. с другой стороны, ее никогда не заботил вопрос подходящего момента. “откуда у молодого человека такие старые глаза?” просто любопытство, без повестки дня, игнорируя контекст по прихоти. тот же смех царапает его горло. это все обрывки дискуссий, которые зашли далеко и недостаточно далеко, обрывки слов, которые не оправдались, заявления, от которых он был бы рад отказаться после одного взгляда. цепочка слов без конца и со многими началами. “улыбка тебе не идет” ты – квинтэссенция пустоты. они лгут друг другу, прекрасно зная, что другой тоже это понимает и ничего не делает, чтобы предотвратить дальнейший ущерб. в чем был бы смысл? стоит одному остановиться, и что-то безвозвратно сломается. это вычитание. они знают, чего не чувствуют. он подходит, сокращает расстояние, считая свои шаги. он хочет добраться до нее. он должен поговорить с ней, о чем? она смотрит с такой нежностью, какую он никогда на ней не видел. он никогда бы не подумал, что ее черты могут превратиться в это. она спрашивает: “ты хороший человек?” ты хороший человек? ты хороший человек? ты хороший человек? она повторяет. и еще раз. и еще. слова дрожат в бескислородном воздухе. она почти срывает горло, когда он, кажется, наконец, разбирает вопрос. ты хороший человек? ее плечо касается ткани его рубашки. он дышит тяжелее, быстрее, его тело на грани движения, что-то быстрое и почти яростное; голова гудит так, как будто вот-вот взорвется. она просто хочет знать, думает ли он, что выживет. она не говорит этого, не думает так, но кладет руку ему на грудь, давит, и он чувствует, как пуговицы рубашки впиваются в кожу. здесь переплетается слишком много возможностей – ничто не реально, поэтому, в конечном счете, ничто не имеет значения. они как дома в этом общем пространстве, созданном для всех и ни для кого не предназначенном. она тупо смотрит ему в глаза, и он заставляет себя продолжать смотреть на нее, слишком яркую в этом свете; искаженные черты лица освещены мутным золотом. тишина длится мгновение, потом еще одно, а потом еще какое-то время. “не пытайся меня разжалобить” “почему? получается?” “я знаю тебя лучше, чем кто-либо”, – правда, признание, и когда он говорит это вслух, это угроза. она – темная тень, меняющаяся фигура, пальцы с когтями на кончиках, когда нематериальные руки вдавливают его в стену. она сильна и знает, как убить мужчину, знает, как заставить женщину кончить. она жестокая, смертельная. ей нравится быть такой, и он должен знать лучше. к настоящему времени он должен знать лучше, поскольку есть части, которые он не признает, вещи, за которые он не несет ответственности. она – все, чем он отказывается быть. он знает все это, все о ней, о нем, о них. и все же нет, он этого не делает. потому что, кем бы они ни были, это больше. это всегда было больше. и, возможно, все люди изначально должны были быть такими. прямо сейчас, черт возьми. она в его голове, ее острые ногти царапают по углам с надписями “держаться подальше”. это ее: ее нетерпение, ее тупое отсутствие такта. но это проникает в него, заставляет его усомниться в своей стратегии. они, должно быть, сейчас похожи друг на друга. она прерывает его мысли, раздраженная, не видящая ничего ценного, слепая к его разуму, нетерпеливая, чтобы оставить все это в прошлом– “дай мне перерыв, и я буду там вечно” он понимает, он тоже это видит. они оставляют отчетливое послевкусие – вещи, которые принадлежат только ей или только ему. это почти смешно; он привык знать, что делать с чем угодно, основывая свою жизнь на выводах из ряда обстоятельств. дело в том, что это ненастоящее. у него есть минута, десять, если он очень постарается, час. время уходит, он может делать то, что хочет, и должен действительно сделать это сейчас, и он хочет всего, всего, а потом ничего, кроме того, чтобы она тоже этого хотела. это проблеск чувства, которое он обычно не признает. он притягивает ее ближе, ближе, пытаясь выжать весь воздух, расколоть ее кости. вслепую жмется губами, пытается укусить, чувствуя, как стекающий металл крови закипает в горле. в груди дрожит едкая тошнота вперемешку со звериной жаждой. он никогда бы не позволил себе вонзить нож ей между ребер, никогда бы не прикоснулся пальцами к ее груди, как к средству достижения цели– “Пять” он падает перед ней на на колени. она щелкает языком и хохочет, подчиняясь и одним этим подчиняя; расползается заманивающей, приторной сладостью – соль на сахаре, последняя мода, мальчик, знал? – запускает всю пятерню в его волосы и протягивает их сквозь пальцы. сознание штормит, тело бросает на скалы. разбивается волна, алая-алая. ее стоны отражаются от стен. “amas me, quintus?” он втягивает воздух меж сжатых челюстей. его руки отрываются от нее, будто сломанные, обожженные – они падают по бокам и остаются там. он никогда не слышал, чтобы она использовала эту концепцию. сухое название вещи, мокрой от слез; как зверь, вывернутый наизнанку. “amas me?”, – в ее голосе слышится хрупкая нить диссоциации, переходящей в мольбу; вопрос акцента, один слог, корректирующий повествование. это так неуместно, что он жалеет ее. ее период полураспада, ее шаткая неуверенность, даже ее взгляд. он чувствует, что она в растерянности. как ни странно, его уверенность растет. вот так они снова поменялись местами. его разум собирает воедино сложный набор обстоятельств, вдохновенную, многомерную копию того, через что они прошли. она совершает ошибки и расплачивается за них. его собственные ошибки замышляют все испортить, и это не добавляет ценности. это что-то отнимает. это не чья-то вина. он набрасывается, не зная, какой оборот примет этот разговор. в его голове нет четких аргументов, и он хочет бороться с ней по всем вопросам, и он хочет забыть, как разговаривать с людьми, которые не являются ею. он говорит длинными предложениями, не раз перебрасывая нить. он забывает слова и отчаянно хочет процитировать Сартра на оригинальном французском языке. она поднимает бровь на середине предложения, и он запинается. он думает о последнем разе, когда она предстала перед ним, сверкнула зубами и зашипела. на мгновение они оба теряют дар речи, а затем ее “заткнись!” нарушает тишину. он знает, что это волна горя, отчасти вызванная им. и отчасти она. и отчасти просто горе, человеческое и неоспоримое. она пытается поднять всю свою надменность, но это больше похоже на увядание. она могла бы сыграть временем и обстоятельствами – спокойно выигрывая каждый раз в эту метафорическую рулетку. “ты не можешь так это видеть”, – ее голос в его голове ломается (ее губы поджаты, кулаки зажаты в ткани юбки, прошло много лет с тех пор, как он видел ее плачущей). за этими словами стоит сухая печаль, след вины. любовь отдается тому, кто по-настоящему жив, это не я и не ты. просто так, ему больше нечего здесь терять. Пятый скрещивает руки на груди, и ее рот кривится во что-то более уродливое, чем его слова. прямо сейчас все в ней сводится к одному молчаливому “и?” по крайней мере, наконец, он это признает. потому что это правда, которую ты хочешь услышать. "ты спросила", – предлагает он, когда она все еще не совсем довольна. и это другое, это совсем другое. здесь нет ни борьбы, ни неповиновения. “мне очень жаль", – говорит он. она поджимает губы. осталось не так много болевых точек, кровоточащих запятых и перекрестных многоточий; ей не нужно сочувствие, но жизнь – это когда получаешь то, чего не хочешь. когда-нибудь ей придется этому научиться. он стискивает зубы так сильно, что они грозят сломаться. пробуждение накрывает его, как волна. пробуждение ощущается как подарок.