***
Вчерашним, прощальным утром, когда тело предали чёрной, кладбищенской земле, скромно провели поминки, и ничего больше не вспоминалось с той бренной минуты. Собравшиеся люди были скованы непосильным горем, передвигались неслышно, неспешно; движения их рук, раскладывающих столовые приборы, осторожны, механически-точны — ни одного лишнего звука здесь не рождалось. Тишина была губительной. Душа болела. Сердце тихо выло. В морозную ночь Марьяну привиделся призрачно-белый стол, глубокая тарелка, в которой лежала кутья, подмасленные блины на маленьком подносе. Однако никто не притронулся к еде, а покойник, посаженный в центр, с блестящими, как монетки, глазами разинул синий рот и начал со страшным аппетитом поедать всё. И Марьян молча наблюдал отвратительную трапезу ожившего мертвеца и невольно бросал испуганный взгляд на застывшие лица присных, невиданных при жизни — молодых и старых, с пустыми глазами, хитрыми и несчастными улыбками… Сон этот, дурной и пугающий, оказался быстротечным, как морок. Все лица, исключая отцовского, отложились в памяти хрупко и смешанно; только у одного, самого близкого к нему, Марьян сумел разглядеть чермное сердце, воспалённо бьющееся в бесплотном теле и утаивающее необыкновенную силу воли и любви от завистливых глаз, надзирающих напротив… Поутру Марьян поднялся с гложущим чувством, что со всем людом из того бесовского сна ему предстоит встретиться, но скорыми или приятными окажутся те пересечения судеб догадываться, конечно, не мог. Когда замели осколки, спокойно расположились в гостиной, просторной комнате с большими диванами и стеклянным столиком посередине; были предложены чай и кофе. Марьян, до глубины потрясённый известием о родном брате отца, сидел рядом с Борисом, в кресле с толстыми локтями, и не поднимал лица, чураясь его колючих, рачьих глаз. Между тем, брат Анатолия Николаевича теребил губы — грызло его что-то. Хотелось первым заговорить с Марьяном, но ему будто духу не хватало. С тяжестью Борис после угнетающего молчания поднялся и, вздохнув, обратился к Игнату Васильевичу, пока нотариус Хрящиков, сидя на большом диване с широко расставленными ногами, опустошал свой чемоданчик из добротной тёмной кожи. — Мне хотелось бы поговорить с мальчиком наедине. На минутку. Марьян кивнул, молча встал. Они вошли в спальню — самую дальнюю комнату — с занавешенными окнами, с плотно закрытым чёрной тканью зеркальным шкафом, стоящим напротив большой застеленной кровати. Мальчик, робея, присел на край, поджав ноги и в смятении потупив глаза. Борис Николаевич, запустив в комнату молочно-белого света, немного мешкая, сглаживая пальцами пальто, бесшумно расположился на противоположном краю, к Марьяну боком, сложил грубоватые руки в замок и неспешно, с нарочитыми заминками, исподтишка наблюдая за ребёнком, начал говорить: — Ты меня не знаешь совсем. Мы с твоим отцом очень долго не общались. Я… Конечно, я долго на него был обижен, но, узнав о смерти, не решился снести свою обиду к нему в могилу… Волю покойника исполнить надо. — О чём вы? Мальчик поднял на Бориса недоумевающий взгляд. — За несколько месяцев до… смерти твой отец позвонил мне. Это был наш первый разговор за последние пятнадцать лет… Но не суть. Важнее, что наш последний разговор был о тебе… Борис Николаевич, смочив языком губы, продолжил: — Твой отец очень не хотел, чтобы тебя после его смерти забрали в детский дом. Понять его можно: для беспризорных, тем более для омег, будущее рушится в одночасье. Уже в таком большом возрасте тебя не смогут пристроить в хорошую семью. И в будущем тебе будет очень сложно приспособиться к новой жизни. А я то крепко держал на него обиду, поэтому ничуть не расстроился и не испугался, если бы тебя забрали… Борис поднял на Марьяна тёмные глаза в усладительном волнении. Мерзкая гримаса того бесстыдного удовольствия была крепко связана с утренним пришествием в сопровождении приятнейшего существа — нотариуса Хрящикова, который, вероятно, сейчас в пресветлой гостиной на большом диване развалил своё пузатое тело, согретое одной-двумя чашечками травянистого чая, приготовленного домовитым Игнатом Васильевичем, и с настойчивостью поглядывал на документ на стеклянном столике. — Однако после нашего разговора, когда нотариус откроет и огласит завещание, я могу поменять своё решение. Всё-таки… Отчаянные времена требуют отчаянных решений. Пожалуй, уже наступило благоприятнейшее время, когда есть смысл поразмыслить над словами Бориса Николаевича, чтобы скорее заполучить возможность рассказать о нём вдоволь и в последний раз. Обыкновенно начинают говорить о человеке, представляя его лицо, с особой ясностью — глаза, нерушимо, сколько приходилось слышать, связанные с душой, но говоря о таком человеке, как Борис Николаевич, целесообразнее будет думать о его руках. Они воистину были огромными, тяжёлыми с чёрным скручивающимся волосом на огрубелых пальцах. Впрочем, ни свиньёй, ни другим всеядным зверьём при изобилии шерсти на груди, худой спине и жилистых конечностях Борис не являлся, зато слыл до одури прижимистым человеком, и страсть его к деньгам всегда казалась необузданной. Кровожадность ни одного земного бессловесного создания не сравниться с человеческой жадностью, поэтому называть его скотиной будет несколько неверно, но за деньги он с непоколебимой готовностью мог стать настоящей свиньёй — парнокопытным животным, которое обитает в хлеву, спит в зловонии, ест из грязного корыта… Баснословные суммы творили из него, как из бумажного листа, разнообразных существ. О желтушности брата и его извечной страсти к деньгам хорошо помнил Анатолий, выискивая его телефонный номер в записной книжке. На столь отчаянный поступок вынудили Гордеева непрекращающиеся душевные терзания: после первого сердечного приступа в его мозг, проеденный страхом смерти, прокралась заразная мысль о неумолимом решении органов опеки заслать сына — несовершеннолетнего ребёнка — в дом для сироток. А ведь если его вдруг не станет, если не сердечная мышца убьёт замученное тело, а что-нибудь другое, быть может, вовсе не связанное с болезнью, давно и бессовестно пущенной на самотёк, то на добрую и безвозмездную помощь брата расчитывать будет впустую: циничный и тщеславный Борис откажется от малолетней обузы вмиг и с лёгким сердцем забудет о ней, но теперь станет опекать Марьяна по совести, которой, впрочем, ни упёртые ослы, ни ленивые свиньи не обладали. Подобное человеческое чувство, без малейших сомнений, было чуждо и прескупой душонке Бориса, однако непосредственно оно оказалось обязательнейшим условием в оглашённом завещании, и лишь добросовестное его исполнение обещало щедрое вознаграждение. Кроме всего прочего, Гордеев вместе с надёжным другом, всем хорошо знакомым Игнатом Васильевичем, сделали всё, чтобы Марьян не испытывал денежной нужды, полноправно владел большой квартирой, имел впрок машину и достаточно средств на обучение в университете, которым в последние годы сильно бредил. Когда огласили завещание, Игнат Васильевич ушёл на кухню с пустыми чашками, а Марьян стоял в прихожей и, уже попрощавшись с Хрящиковым, молчаливо и сосредоточенно смотрел на Бориса Николаевича, копотливо бродящего рукой по глубоким карманам своего застегнутого пальто. — Я тут ещё подумал, — неожиданно сказал он, — что к твоему восемнадцатилетию, я подсчитаю твои расходы за четыре года, и попрошу тебя закрыть их… Из твоей доли наследства, разумеется… На этом, думаю, мы благополучно расстанемся, каждый с чистой совестью, будешь жить своей обычной жизнью, может, ухажёром обзаведёшься и уже у него деньги будешь брать. Марьян ужаснулся и тотчас же прогревался. — Я учиться буду. — Категорично ответил он. — Оно тебе надо? В глаза его усталые, мутно-серые закралось занозистое и насмешливое выражение. Мальчик, насупив брови, упрямо бросил: «Надо!» — Ну… Дело хозяйское. — Ответил, немного погодя, Борис Николаевич. — Тем более за собственные средства… и своё время. Хоть до посинения. Вот ещё что!.. И, быстро улыбнувшись, достал визитную карточку с потемневшими замятыми краями: — На ней мой номер. Звонишь, когда такая необходимость возникнет. За коммунальные услуги в конце каждого месяца будешь присылать мне показания, я буду отправлять деньги. С остальным разберёмся чуть позже… Ты это… Испугался, что я не поменяю своего решения? — Нисколько. — Ну это ведь замечательно. Провожаемый озлобленным взглядом, Борис легонько кивнул, как бы простившись, и, совсем воспрянув духом, выйдя на лестничную клетку, услышал за спиной поспешные металлические щелчки закрывающейся двери."Денежный вопрос"
13 июля 2022 г. в 18:44
Студёное, февральское утро с гонором обрядилось в белые кружева; воздушные меха устлали серебряные карнизы и голые крыши высотных домов; смурыми великанами безучастно и заунывно они стояли под синюшным небом, с озлобленностью взирающим на стылую землю.
На улицу Н… заехала машина, взятая внаём неким господином, приехавшим в город незадолго до случившейся трагедии. Улица та была зыбкая, призрачно-белая, с узенькими дорогами и заснеженными поребриками, неприметными двориками с облупленными лавочками и пустой детской площадкой, печально стоящей в окружении седых многоглазых гигантов… Исконно русский уголок!
Под железный навес одного из угрюмых подъездов, прикрываясь воротниками, нырнули двое мужчин: приехавший издалека незнакомец, закутанный в длинное пальто, и должностное лицо местной нотариальной конторы, крупный и опрятный господин в коротеньком полушубке; потоптавшись на крыльце, открыли тяжёлую дверь и зашли внутрь.
Дымный полумрак, окутавший лестничную клетку, рассеялся от широкой белоснежной улыбки, протянувшейся вверх по холодной лестнице и мягко осветившей крашеные в зелёный цвет стены, но лишь на пару мгновений, пока тяжеловесная дверь с глухим магнитным щелчком ни закрылась.
Лифт с напряженным уханьем доставил их на седьмой этаж. Выйдя, они подошли ко второй с левой стороны лестничной площадки квартире, со вчерашнего дня увязнувшей в скорбном безмолвии.
Признаться, Марьян, крайне паршиво спавший в морозную ночь, пришёл в замешательство, когда, отворив дверь, увидел мосластое пучеглазое лицо с толстым носом и массивной нижней челюстью. Смотрели те рачьи глаза пристально, остро, не по-доброму, взглядом нескрываемого раздражения и тупой усталости. То был мужчина средних лет с коротко стриженными волосами и удивительно большими, ухватистыми руками — видимо, человеком был скупым и властным. Мягкую кожу вокруг широких глаз избороздили серые морщинки, и, глядя на них, поневоле думалось, что в молодости, когда лицо было ещё румяно и свежо, этот господин плутовски щурился, точно уже замыслил что-то нехорошее, нечестивое.
Сжав сухие от мороза губы, он ступил в светлую прихожую, отряхнулся в неприятной спешке, потоптался большими, тяжёлыми ногами по ковру…
Недвижное напитанное какой-то нездоровой бледностью лицо его выражало разительную серьёзность, которая возникала лишь в том случае, когда нет необходимости говорить вдосыть и объяснять причину своего внезапного появления. Он расстегнул пальто — потянуло щекотливым холодком; развязал шарф, но снимать не стал — здесь он будет недолго.
За ним в коридор вперлось пузо в расстёгнутом полушубке, а затем показалось круглое лицо с раскормленными щеками и приветствующей улыбкой, которая, застыв на мясистых губах, ещё минуту оставалась незаметной.
Смиренно и потерянно мальчик назирая следил за резкими, несколько грубоватыми движениями высокого мужчины. Он был не знаком с ним, да и не помнил, чтобы покойный отец, в прошлом слывший человеком очень осмотрительным, мог иметь дружеские отношения с такой хмурой и малоуступчивой особой, которая, по всей видимости, была ещё воздержана на язык. Но если этот малознакомый и, со всей откровенностью говоря, малоприятный человек пришёл в этот день — значит, был осведомлён о кончине Анатолия Николаевича.
Из кухни внезапно раздался звук разбившейся посуды, и в коридор почти сразу торопливыми шаркающими шажками в белом фартуке, подпоясавшем плотное тело, вышел коренастый мужчина с добрым лицом. Он был надёжным другом умершего Анатолия, преданным и скромным работягой Игнатом Васильевичем Стариковым, в сторону которого ещё не раз будут посланы милейшие и нежнейшие слова. Светло-голубыми глазками, прищурено, да зорко смотрящими в тёмный угол прихожей, где стояли, облокотившись на стену, совок с маленьким веником, он быстро прошёл мимо ребёнка и, заняв обе руки, разогнувшись, развернулся, и озадаченно взглянул на Марьяна. В ту же минуту он лицезрел неподдельную тревогу на мальчишеском лице и медленно — с безотчётной опаской — поворотил глаза на пришедшего гостя, с ощутимым холодом ответившего на тихое, несколько обескураженное приветствие, а затем на второго, правда, его-то Стариков опознал быстро. То был нотариус Фёдор Афанасьевич Хрящиков, хитроумный делец, рядом с которым надо вести себя очень осмотрительно; ушки то у него маленькие, но чуткие.
С пытливостью, загоревшейся в глазах, Марьян взывал к добрейшему существу Игната Васильевича, задним умом потихонечку начинавшего понимать всю безысходность ситуации, в которую угодил мальчик, а сейчас, по неуклюжести, и он.
Вздохнув, Стариков уже было хотел обратиться к господину, но тот, видимо, в последнюю минуту пожелавший переложить морочное знакомство на маленького сотоварища, неторопливой, точно разведывательной, поступью прошёл по коридору в гостиную, с любопытством осматриваясь. И мужчина, наконец, после нестерпимой минуты молчания шагнул вперёд и осторожно сказал:
— Я то уже подумал, что ребёнок в доме один.
— Нельзя в такое тяжёлое время быть одному. Игнат Васильевич, друг покойного Анатолия Николаевича. Вы нотариус?
С деланной любезностью они обменялись рукопожатиями.
— Нотариус. Фёдор Афанасьевич Хрящиков. Здесь с Борисом Николаевичем, родным братом покойного и по совместительству родным дядей того милого дитя, на оглашение завещания…