***
Ивану нравилось подмечать всё новые и новые детали, хотя это было довольно сложной задачей. Гилберт большую часть жизни прятал кожу от солнца, с недавних пор — с ещё большим усердием. Он больше человек, чем был когда-либо, и теперь приходится заботиться о своём здоровье. Для подобных им — неожиданно неприятное открытие, что о здоровье следует заботиться. Его левое запястье опоясывала дубовая ветвь на манер браслета. Её Иван приметил первой, но вряд ли она была таковой на самом деле. Шею — цепочка. Она уходила вниз под одежду и Иван мог поспорить на что угодно, что где-то на уровне ключиц был набит железный крест. Два винкеля образовывали песочные часы на запястье правой руки. Красное и чёрное. Иван находил это довольно ироничным, но скорее откусил бы себе язык, чем произнёс подобное вслух. На груди — под самым сердцем — готическим шрифтом было выведено одно единственное слово. Wunschkind. Иван заметил его, когда вечером Гилберт сменил рубашку на борцовку от Ellesse. Это, конечно, было о Людвиге, не могло быть ни о ком другом. К слову, борцовок было штук пять разных оттенков и они были подарком Венециано, приехавшего погостить в начале недели, так что Гилберт не без удовольствия надевал их каждый вечер, если позволяла погода. К концу недели Иван с трудом сдерживался, чтобы не сказать ему, что эту тряпку можно снять, даже будь она сто раз брендовой, ведь что с ней, что без неё Гилберт выглядел неприлично раздетым. Не то чтобы Ивана заботил его моральный облик, нет. Но под одеждой было столько светлой кожи, скрытой от посторонних глаз — от глаз Ивана — а в жизни Гилберта было слишком много важных людей и событий, которые стоило бы запомнить. Россию, например. Ивану невыносимо хотелось узнать, нашлось ли для него место на этом холсте, но он упрямо молчал. Он не боялся услышать ответ. Он боялся, что ответ ему наверняка не понравится.***
Внизу, у самой кромки спортивных штанов, резкие острые линии образовывали несколько чисел. Один. Семь. Пять. Это не дата, наполовину скрытая за широкой резинкой, и даже не трагедия людей, что звали его своим отечеством. Это — его собственная трагедия. Гилберта Байльшмидта. Мужчины, предпочитавшего общество других мужчин обществу женщин, совсем недавно научившегося не чувствовать за это стыд и вину. По их меркам, можно сказать — вчера. Наблюдать это почти невыносимо и Иван отворачивается. Обои на стенах очень занимательные. Иван бы даже сказал — вос-хи-ти-тель-ны-е. Они вполне стоят того, чтобы им уделили пристальное внимание.***
Когда оказывается, что даже для Феликса нашлось место на этом холсте, Иван не выдерживает. — А где я? — спрашивает он у Гилберта и мысленно кривится от того, как звучит его голос. Глухой от долгого молчания, и интонация слишком серьёзная, совсем не та, что задумывалась. Гилберт одаривает его ухмылкой от уха до уха. — На моём члене. И Иван только и может, что закатить глаза. Как вообще можно ответить на подобное, не спровоцировав конфликт мирового масштаба? — Это не шутка, я действительно набил посвященное тебе тату на члене. Это всё ещё звучит как очень плохая шутка и Иван чувствует себя разочарованным. Пожалуй, даже слишком.***
Иван старается не думать о произошедшем, но мысленно то и дело возвращается к их несуразному диалогу — в транспорте, в душе, за столом — и всё больше склоняется к тому, что Гилберт действительно мог набить посвящённую ему татуировку на члене. Чтобы лишний раз унизить. Он и впрямь мог посчитать, что это будет забавно: вот патологоанатом вскрывает его и улыбается до ушей, потому что свежий труп когда-то на хую вертел Ивана Брагинского. Иван надеется, что там написано Иван Брагинский, а не Россия. А может, там простое «ничего». А может, там просто ничего, потому что Россия не стоит таких мучений. Иван Брагинский — тем более. Да, отсутствие татуировки куда красноречивее говорило бы об их отношениях, чем её наличие. — Я имею право знать. Гилберт фыркает. — Не имеешь. Она для меня, а не для тебя.***
— Вперёд, чего ждёшь? — устало тянет Гилберт. Иван раздевает Гилберта, как распаковывал бы долгожданный подарок. Пальцы трясутся от нетерпения и возбуждения. Возбуждение — не сексуальное, ясное дело. Стягивает с него боксеры. Две строки чуть выше лобка. Иван их узнаёт даже не вглядываясь толком. «Homo Non Separabit Quod Deus Coniunxit» Иван шумно сглатывает. — Ну, доволен? Увидел всё, что хотел? — резко спрашивает Гилберт, но Иван не знает, что ответить, не находит подходящих слов. Кольцо именно с этими словами Гилберт надел ему на палец в злополучный тысяча семьсот шестьдесят второй. Обручальное кольцо. Иван не хотел и отчаянно сопротивлялся, Гилберт был пьян и совершенно не настроен слышать «нет», а Пётр находил происходящее презабавным и всё поторапливал попа со всеми его «церковными заморочками». — Почему это? — глухо спрашивает Иван. Не Первая Мировая — их война, не Цорндорф, не чёртовы разделы Речи Посполитой. Да лучше бы красный забор набил, посмеялись бы и забыли. — Потому что мы венчаны. — Это унизительно, — выплёвывает Иван, и Гилберт широко улыбается. Об эту улыбку вполне можно было бы точить ножи, если приноровиться. — Что именно ты находишь унизительным? — интересуется Гилберт, и тон его — сухой, наигранно равнодушный, — как гвоздём по стеклу. — Что я хотел тебя сильнее, чем кого-либо в своей жизни? Что нас не развенчали? Что я бывал в тебе чаще, чем в Берлине? — Хватит! — хрипит Иван зло. — Может быть, но это блядь моё тело, я как-нибудь без тебя разберусь, что именно не хочу забывать. Но знаешь, что было действительно унизительно? Я надрался, потому что трусил надеть тебе на палец чёртово кольцо.