Свои люди

— Господи, прикройся! Нейто отшатывается, тут же отводя взгляд в сторону, но хватает его ненадолго. Словно прощупывая, глаза сами собой проскальзывают по обнаженным участкам тела, сверяя увиденное со своими воспоминаниями. Монома помнит Хитоши в шестнадцать. Он помнит его нелюдимым и угрюмым подростком. С ужасной улыбкой, от которой тот робел, как и от комплиментов и слишком искреннего проявления внимания со стороны одноклассников. Нескладный, но уже тогда выше его на полголовы, путающийся в лентах на тренировках учителя Айзавы, как котенок, угодивший в корзинку с бабушкиной пряжей. Сейчас Шинсо не выглядит застигнутым врасплох и собственная нагота нисколько его не смущает. В отличие от Мономы, готовому, кажется, провалиться сквозь землю. Сжалившись над ним, Шинсо все же тянет на себя простынь, прикрывая пах, открывая вид на стройную фигурку, лежащего рядом мальчика на одну ночь. И где он их только цепляет? Короткие светлые волосы, невинная мордашка — выглядит отвратительно довольным — наверное, Шинсо хорошо поработал над ним, пока не пришел Монома и не обломал им весь кайф. И когда он только успел стать… таким? Прошло десять лет, а из мальчика, краснеющего от подбадривающих слов и ласковых поцелуев в шею, Шинсо превратился в мужчину, по-странному обаятельного, способного повести за собой любого, даже не прибегая к собственной причуде. Монома помнит, как на третьем году обучения, до того как выиграть в финале спортивного, Шинсо поймал его за руку и отвел в пустую раздевалку. Там, оставшись наедине, измотанный и на нервах, он едва не упал прямо в его руки. — Нейто, — вжавшись в плечо, он тяжело вздохнул. — Скажи, могу ли я проиграть? Улыбка прошла по лицу судорогой, и нежность, наполнившая Моному до краев, добралась до сердца и сжала его в тиски. Он погладил Хитоши по волосам: припорошенные пылью, с бетонной крошкой, застрявшей в прядях, они выглядели катастрофично. Запрокинув голову, Монома попытался удержать подступившие к глазам слезы. Не вышло. — Конечно, Шинсо-кун, не бойся проиграть, — произнес он, чувствуя как стремительно намокает ткань формы, Шинсо никогда не плакал при нем, он вообще не может вспомнить, чтобы хоть раз видел его плачущим. — Ну, ты чего? И тогда он впервые почувствовал, как мучительно быть подростком и любить кого-то так сильно. Сплетаясь в неловких и неудобных объятиях, они оба дрожали, игнорируя первый звонок, оповестивший о начале финального раунда. — Эй, ну чего расклеился? — Монома сам едва узнал свой собственный голос, от слез уши заложило как ватой. — Уже пора, слышишь? Шинсо кивнул, но вместо того, чтобы отпустить, сомкнул руки на талии еще крепче. — Я ведь все равно тебе отсосу, — после этих слов плечи Шинсо затряслись, как в припадке, Монома очень хотелось верить, что это от смеха. — Неважно, как новому победителю, или в качестве утешительного приза. Сможешь использовать мой рот хоть всю ночь. Заткнуть Моному даже на пару часов, перспектива более чем заманчивая, но Шинсо лишь хмыкнул в ответ на его великодушное предложение. — Ты придурок, ты в курсе? Монома знает. Он идиот, трус, да и вообще тот еще мудак несчастный. Это была их последняя ночь, после которой он улетел в штаты, оставив на тумбочке прощальное письмо без обратного адреса. Его отцу предложили возглавить фонд Звезды, и это была отличная возможность для Мономы перестать наконец болтаться где-то на вторых ролях. Так будет лучше. В конце концов, у Шинсо впереди куча карьерных возможностей, а первая любовь редко выдерживает невзгоды взросления. Ну, а про отношения на расстоянии можно даже не заикаться. Мордашка оказывается смышленым малым. Он одевается, пока Шинсо раскуривает сигарету, и даже кланяется Мономе на прощание. Когда дверь за ним закрывается, Шинсо наконец-то смотрит на него. Его взгляд тяжелый и цепкий. — Ты с вещами, — Шинсо даже не спрашивает, просто констатирует, кивая на чемодан в руке Мономы. — Моя квартира скомпрометирована. Остановлюсь здесь, пока не найду новое жилье. Шинсо никак не реагирует на эту новость, продолжая сверлить Моному глазами. — Не делай такое лицо, я сам не в восторге. — Какое лицо? Это мое обычное лицо. — Босс сказал, что это корпоративная квартира, я не стал рассказывать ему, что ты устроил из этого места траходром. Почему ты постоянно торчишь и ночуешь здесь, у тебя же есть собственное жилье? — Я не собираюсь обсуждать это с тобой. — Отлично, тогда ищи себе новое рабухо без клопов, потому что я не собираюсь жить в проходном доме! Сжав челюсти, Шинсо намертво впивается в него глазами, смотрит с такой злобой, что по спине вдруг пробегает холодок и становится страшно за свою жизнь. Он ведь может просто щелкнуть пальцами и приказать Мономе выйти в окно. Подумаешь, делов. Был человек — и нет человека. Между ними повисает такое сильное напряжение, что хватило бы одной искры, чтобы все сейчас взлетело на воздух. Монома успевает развернуться ровно в тот момент, когда Шинсо поднимается с дивана: проклятая простынь соскальзывает с него, выставляя на обозрение немногочисленных зрителей (одного единственного зрителя) в чем мать родила. — И давно ты заделался в эксгибиционисты? — Как будто ты чего-то там не видел. И то правда. Монома успевает оглянуться через плечо, когда Шинсо натягивает на себя джинсы, гремя тяжелой пряжкой ремня. И все же, почему только он один испытывает неловкость? Это нечестно. Нечестно, что Шинсо так возмужал, заимел крепкий пресс и преступно красивые руки. Нечестно, что, вернувшись из штатов, Моному угораздило попасть именно в то агентство, на которое работал Шинсо. Что ни говори, а Мусутафу одна большая деревня. И это был далеко не первый раз, когда он вытаскивал его на задания, заставая прямо в неглиже. Однако стоит отдать Шинсо должное, знакомство с коллегой из штатов он перенес стойко. Ни один мускул на его усталом лице не дрогнул, однако глаза распахнутые в немом ужасе, выдавали его с головой. Он лишь слабо наклонился, имитируя почтительный поклон и не произнеся ни слова, покинул конференц-зал. Монома дергает ручку холодильника с такой силой, словно она лично виновата во всех его жизненных неудачах. Внутри негусто. Пара банок пива и маринованные ананасы. Одинокая порция заветревшихся соевых ростков и дайкона, от взгляда на которые в животе урчит неприятно и громко. — Хватит гипнотизировать холодильник, там ничего нет. — Как ты только выживаешь? Чем ты питаешься? — Я живу на доставке, мне некогда готовить, — он вздыхает, а затем отворачивается от Мономы, принимаясь ворошить изгаженные и смятые простыни в поисках футболки. — Недалеко от офиса есть хорошее место, если выйдем сейчас, успеем позавтракать. И все же одно из главных достоинств Шинсо — он никогда не был злопамятным. Когда Монома вновь оборачивается в его сторону, тот уже полностью одет. Черная косуха выглядит слегка потертой, но сидит непозволительно хорошо. Нечестно. Нечестно, нечестно, нечестно! Пока Монома обувается, Шинсо тянется к антресолям, чтобы стянуть оттуда шлем. Он не успевает спросить зачем это, как оказывается стоящим напротив жутковатого на вид байка. — Я на этом не поеду, — однозначно заявляет Монома. — Тогда останешься без завтрака. Разделить завтрак с бывшим или разбиться насмерть? Поесть или опоздать на совещание? Урчать на весь конференц-зал животом или словить несварение, глядя на кислое выражение лица Шинсо? — Здесь не очень далеко, но на метро придется сделать большой крюк, а если возьмешь такси, встрянешь в пробке часа на два, минимум. — Черт, — Монома ругается сквозь зубы, но шлем все же натягивает, позволяя Шинсо подойти ближе, чтобы зафиксировать его как надо. — Не бойся, обещаю сильно не гнать. Через поднятое забрало видно, как глаза Шинсо искрятся смехом. Улыбка которой он всегда стеснялся, спрятана под нижней частью шлема. В груди Мономы набухает от одного лишь воспоминания о ней. — Не знал, что ты теперь еще и на байке гоняешь. В ответ Шинсо пожимает плечами. Когда они были подростками брали велики напрокат и катались по городу до самого заката. Шинсо обожал это дело, он так сильно любил прокатиться с ветерком, что даже Моному с его полным отсутствием таланта к равновесию умудрился научить крутить педали, чтобы не заваливаться вместе с тяжелым великом набок. — Десять лет прошло, — отвечает он. — Ты многое пропустил. Крыть Мономе решительно нечем. Десять лет прошло, и вот они снова здесь. *** Когда они притормаживают у обочины, Монома соскакивает с байка, как ошпаренный. Ему хочется упасть навзничь и расцеловать землю. Колени трясутся, и он едва держится на ногах, словно стоял на палубе корабля как минимум год и теперь не может привыкнуть к земной тверди. — Ты псих! Ты обещал, что не будешь гнать! — Я и не гнал, мы едва ехали на шестидесяти. — Моя прическа, — Монома стонет, заглядывая в витрину кафе и пытаясь привести свои волосы обратно в божеский вид. — Ну вот, теперь у меня на голове такое же гнездо, как у тебя. Проходя мимо, Шинсо запускает пятерней сквозь пряди, сводя все старания Мономы на нет. — Какого черта?! От гаденькой улыбочки на лице Шинсо все внутри моментально вскипает. Тот толкает дверь, наваливаясь на нее спиной и кивает в сторону свободного столика на веранде. — Займи нам лучше место, пока я делаю заказ. Снова все как в старые-добрые: Шинсо, предлагающий лучшее решение, и Монома, готовый саботировать его исключительно из вредности. Хочется немедленно возмутиться. Чего это он раскомандовался? Но Монома уже взрослый мальчик, он не будет устраивать сцену при посторонних. — Я принес нам кофе. Шинсо ставит стаканчик с кофе перед Мономой и усаживается напротив, укладывая локти на стол, загораживая своей внушительной фигурой весь обзор на веранду. Не то чтобы там было на что смотреть, просто Мономе нужно немного времени, чтобы привыкнуть. Перестать сравнивать Шинсо из своих воспоминаний с человеком, сидящим напротив. Все тот же Шинсо, повторяет он про себя. Но ты его совсем не знаешь… От этой мысли тянет разочарованием. Но это справедливо. Не нужно прибегать к сложным математическим расчетам: он был знаком с ним меньше, чем они пробыли в разлуке. Когда официантка приносит их заказ, Шинсо выглядит слегка застенчиво, что откатывает его в возрасте на десять лет назад. — Я не знаю, что ты теперь любишь, поэтому взял то же, что и себе. На столе всего понемногу: две тарелки супа с водорослями, рис, рыба, маринованные овощи и омлеты, скрученные в рулет. Простой традиционный завтрак. Монома готовил ему примерно то же самое, когда на последнем году обучения Шинсо слег на две недели с гриппом. Воспоминания бьют, обжигая Моному, как удар наотмашь. Как и у Шинсо, у него было много любовников после, но никому из них он не готовил свой фирменный мисо-суп. Монома хватается за палочки, его руки дрожат, и он списывает это на то, что слишком привык управляться с помощью ножа и вилки. — Я не слишком привередливый. Спасибо за еду. — Приятного. Завтракают они молча, хотя пару раз Монома ловит себя на том, что хочет завести разговор про класс-А. Но вместо того, чтобы спросить о том, как дела у бывших одноклассников Шинсо, он набивает рот едой и к их общему благу помалкивает. К тому же обо всех выдающихся победах и достижениях он и так в курсе. Даже перебравшись в штаты, он продолжал следить за успехами выпускников родной академии, радуясь им как своим собственным, словно они были лучшими друзьями. Он знал практически все и обо всех. Обо всех, кроме Шинсо. Игнорировать его в собственном инфополе оказалось совсем несложно: как подпольный герой мелькал он нечасто, и все же Монома так и не смог избавиться от чувства стыда за свой мерзкий поступок. Несколько раз он даже порывался поднять старые связи. Связаться с Кендо или Тецу Тецу, чтобы те помогли раздобыть хоть какие-то актуальные контакты Хитоши. Но к чему бы это привело? К еще одному письму без обратного адреса, ради малодушного и эгоистичного желания объясниться, лишая Шинсо возможности обругать Моному последними словами и послать на все четыре стороны, но главное — подальше от себя. Перспектива живого звонка пугала еще больше. Монома был уверен: даже если бы он смог дозвониться, если бы решился, лишь услышав его голос, Шинсо бросил бы трубку. Эти короткие гудки разбили бы сердце Мономы вдребезги и оборвали последнюю хлипкую связь между ними. Какая-то совсем уж гадкая и теневая часть его сознания была в ужасе от мысли, что Шинсо его забыл. Что, возможно, ему вообще всегда было глубоко наплевать. Ну уехал и уехал. Скатертью дорога. Возможно, он просто терпел Моному с его навязчивыми ухаживаниями, а потом и вовсе смирился с фактом их отношений. Прямо пропорциональные и взаимозависимые величины: уверенность Мономы в собственных чувствах к Шинсо равна его неуверенности в Шинсо и его чувствах к нему. Какая-то темная и мрачная часть его личности желала поселиться в сердце Хитоши навсегда. Ужалить так, чтобы не зажило до конца дней. Как не смогло зажить и затянуться у самого Мономы. Сколько бы лет не прошло. Его любовь сгнила в нем заживо, превратившись в превосходное удобрение: семя боли упало в нем и пустило свои ростки. Теперь, он с уверенностью может сказать, что всю жизнь искал похожих. Он так боялся оказаться нелюбимым, что сгноил себя собственными же руками - отвергнув любовь, он трусливо сбежал от нее на край света. Их напитки остывают, когда они наконец-то заканчивают с едой. Воспоминания напрочь лишают аппетита, и больше половины порции омлета с рисом остаются недоеденными. Подхватив стаканчик с кофе, Монома бросает на стол чаевые, даже не отсчитывая. Не глядя, следует за ним Шинсо или нет. Обслуживающий персонал в Америке порадовался бы его щедрости, здесь же он поставит бедных официантов в неловкое положение. Ну и пусть. Пусть думают, что он просто несмышленый иностранец. Примерно как-то так он себя и ощущает. Он так сильно уходит в себя, что едва слышит, как Шинсо пытается до него докричаться. — Да подожди ты, — он нагоняет его посреди аллеи, перекрывая дорогу и вновь приковывая все внимания Мономы к себе. — Куда ты так втопил? — Не хочу опоздать на совещание. Напомню, я все еще на испытательном. — Наш босс добрейший человек, и мы пока не опаздываем. Ты мне лучше скажи, что с тобой? — А что со мной? — Сидел мрачный и слова не сказал, к еде почти не притронулся, хотя всю дорогу ныл, что умираешь от голода. Монома отмахивается от слов Шинсо, как от назойливой мухи. Вот что ему ответить? Я страдал по тебе десять лет, довел себя до самого жалкого состояния, чтобы в итоге вернуться в Японию, найти тебя и понять, что же я все-таки чувствую. Чтобы словить безумнейший диссонанс и вообще перестать понимать хоть что-то? — Я не знаю, я просто устал, ладно? Поджав губы, Шинсо хмурится, но не настаивает. Им обоим страшно: уже три недели они грызутся как кошка с собакой, танцуют и ходят кругами, в то время как любая тема кажется небезопасной. Отягощенный собственными тяжелыми и неясными эмоциями, Монома ждет какого-то знака от Шинсо, что он не один здесь сходит с ума. — Вот. Шинсо протягивает ему кулек из вощеной бумаги, который он все это время нервно мял в руке. Он уже весь промаслился с боков. — Что это? — Пирожки со сладкой фасолью. Ты любил их раньше. Когда мы… Я подумал, что хоть это тебя подбодрит. Монома замирает, и сердце в груди — тоже. Наполняясь ужасом и надеждой, оно пропускает удар. Он все ждал какого-то знака свыше, чтобы понять, что Шинсо его не забыл, а все оказалось так просто. — Спасибо, — искренне благодарит он. Теперь Монома знает с чего начать.