Никто не поверит

Опутанные серым едким дымом рёбра ломило. Я стояла, припав спиной к дереву, и не могла пошевелиться. С неба на лицо падал первый ноябрьский снег, а сигарета продолжала неумолимо заканчиваться. Пепел сыпался на носки ботинок, и я, стряхивая с себя, втаптывала его в совсем уже холодную землю. Дышать было тесно и трудно, и только никотин, стучащийся в лёгкие, помогал мне. С каждой новой затяжкой будто шире распахивались глаза, а сердце колотилось, как заведённое. Я знала, какой опасности подвергаю себя, куря под окнами школы. Меня сквозь стекло видели младшеклассники и тыкали пальцами, оставляя следы. Меня сквозь презрение во взглядах видели учителя, но ничего с этим не делали. А сама я глазами по этажам искала ту самую. Ту самую, которая ещё вчера, склоняясь надо мной, твердила «тебе всё равно никто не поверит» с гадкой усмешкой. Я любила эту женщину так, как летят со скалы: неожиданно, грандиозно, насмерть. Я готова была прятаться от ураганов в её объятиях, даже если ураганы в мою душу приносила она сама. Я, поднимая свой взгляд на неё, постоянно тянулась и тянулась, думая, что сладкий вкус её губ ни за что не даст мне обжечься. Но вместе с этим я ненавидела её до безумия. Ненавидела её от старта до финиша нашей мыльной драмы. До самого фильтра той сигареты, которую я курила, опаляя её лицо дымом. Ветер трепал её блузку, гуляя по ней и под ней, но женщину даже холод не беспокоил. Холод в её выражении, кстати, был похлеще того, что разбил улицы города. — Что ты себе позволяешь? — её каблуки утонули в ямках убитого тротуара, по которому каких-то тройку лет назад я пришла сюда сама. — Выговор хочешь? Я ведь легко парочку пометок в твоём личном деле сделаю, — поведя плечом, женщина смахнула копну волос, как умела это делать, и я увидела шею, усыпанную родинками. Словно капли и осколки, они были раскиданы по бледной коже, и при взгляде на них хотелось маркером соединить несколько созвездий. По астрономии у меня на тот момент была твёрдая пятёрка. — Отметок на теле, — я приподняла подбородок, чтобы она смогла увидеть губы. Искусанные в кровь, они едва шевелились и успели, пока она не вышла на улицу, посинеть. На них созвездия рисовать не приходилось. Зато по трещинкам можно было сосчитать, насколько по шкале от одного до десяти мне было больно. — Поговори мне ещё тут! — отпечаток её слов влетел в мой висок, но я не двинулась с места ни на миллиметр. Стойкий оловянный солдатик во мне не дрожал в её присутствии, сжимая единственную реальную вещь в этом мире — сигаретный фильтр, не успевший остыть. — Ко мне в кабинет! Живо! — я бы метнула в её ровную спину, когда она уходила от меня, нож. Но стук её каблуков, подбросив меня, подтолкнул в её сторону, поэтому я пошла. Идти нужно было обязательно и так плотно, чтобы она это почувствовала. Почувствовала моё дыхание у себя под лопатками, почувствовала недоверчивый шёпот коллег. Почувствовала, что опять победила. Но если бы она знала, что победила в одном крошечном бою, то, возможно, не стала бы поворачиваться ко мне всё теми же лопатками. Под одеждой очерчивались швы её любимого кружевного белья. Мои руки по инерции ощущали его, пальцами проводя вверх-вниз, а тепло, внезапно взявшееся из глубины памяти, потекло от макушки. Голова была не на месте. Эта женщина совершенно не заслуживала того, чтобы из-за неё бились, ругались и молились, расшибая лоб о её чудесный образ. Она заслуживала того, чтобы, собравшись с духом, её сожгли, как она однажды сожгла искренний, светлый, добрый порыв. — «Тебе всё равно никто не поверит», — повторяла она в моей голове, когда колени подкашивались, и я заходилась в немом крике. Ногти впивались в ладони, и невидимая кровь стекала на пол, оставляла след, с помощью которого меня бы потом непременно нашли. След вёл к её кабинету. Она шла впереди, а я пыталась сдержать себя, чтобы не обогнать её. Мы повторяли избитый маршрут, будто даже в следы старые попасть пытались. Отпечатки моих кроссовок здесь были настолько глубокими, что люди вечно жаловались на неровный пол, просили перестелить. Все лампы горели до жути знакомо, а дети вокруг метались всё с теми же криками и лицами, обычно пропадающими из сознания через секунду-другую. Картинка была знакомой. Даже ключ поворачивался первый раз с трудом, второй раз с поворотом органов внутри меня. И я усмехнулась, почему никогда не было ни третьего, ни четвёртого поворота. Почему, нажимая на ручку, она медлила, словно сомневалась. А потом хлопала дверью, которая вообще не пускала хотя бы каких-то гостей. Званных, жданных, дурацких. Тех, кому она заваривает чай из чайника, стоящего на подоконнике. Тех, с кем она действительно говорит в стенах своего кабинета. Тех, кому никогда не понять, каково это — любить дьявола в лучшем его воплощении. — Я уже устала от твоих выходок, — она смахнула с обеих ладоней дым, постучав ими друг о друга. Звонкие, как взрыв, щелчки сбили меня с рифмы, и в моей голове вышло лишь жалкое двустишие о ненависти. Ненависть рождала в моей голове невероятные мысли, а в руках — сбивающие кепку с головы поступки. Я ходила вокруг, около, с закрытыми глазами и сквозь стиснутые от боли зубы. Я ходила в школу и не ходила на уроки. И я жила, не дыша, потому что дыханием навлекала на себя беду. Женщина заслоняла, закрывала, выключала собой солнце, и, стоя перед ней на коленях, я каждый день просила успокоения. Я думала, что не может всё это происходить в мире, за которым следит кто-то, сотворивший меня и её. Не может всё это происходить со мной и с ней, которые до краёв, как сосуды, наполнены чувствами. Я была наполнена любовью и страхом, а она, оказалось, была наполнена только желанием обладать. И она обладала, ведь иначе нельзя было объяснить то, как она впивалась пальцами в затылок, наматывая мои волосы на свой кулак. — Ты же знаешь, что курение на территории школы строго запрещено, — её лицо было близко, поэтому я опять пускала корабликами и кругами по воде мысли. Странные мысли о её лице. Вглядываясь в глубину её глаз и контуры, подчёркнутые макияжем, я пыталась осознать то, что она простой человек. Я рисовала её в своей голове и тетради дьяволицей, рисовала её с рогами и хвостом, пробивающим насквозь, словно жало скорпиона. Но она была таким же по плоти человеком, как я. И она старела, углубляя морщины на своём лице. И она улыбалась, иногда даже искренне. И она смотрела на тот же мир, в котором заперли меня, почти такими же глазами, которыми все подвластные вере силы одарили меня. Я не могла составить в своей душе этот неясный пазл: мы одинаковы до одури, но мы разны до невозможности. — И что? — смелости мне было не занимать: ладонью я накрыла кулак, оттягивающий мою голову назад. И в любой другой ситуации это стало бы спусковым крючком, после которого я бы шипела от боли, вырывалась, смотрела на неё со всей злостью, собравшейся на кончиках пальцев. Но в этот раз хватка ослабла. Я тем самым затылком, которому она вечно не давала покоя, ощутила, что будто бы легче стало, проще стало. Будто бы вся наша игра закончилась белыми флагами с обоих углов ринга. Я стояла в синем, а она — в красном. В красном кружевном, которое призывно смотрело на меня из-под блузки. Я сглатывала слюну, повторяя про себя, что ни за что не позволю ей победить. — Я накажу тебя за нарушение правил. Не забывай, со мной шутки плохи, — её голос ворвался в моё ухо, заставляя меня дёрнуться, как при судорогах. Всё тело в момент превратилось в оголённый нерв, и я прекрасно понимала: одно её движение, и я сдамся, потому что не умею ей противостоять. Её губы оставили след помады на моём виске, а языком она прошлась по уху, зубами прикусила мочку, повторила «тебе всё равно никто не поверит» в скулу. Я едва могла сглатывать слюну, которой так резко много стало во рту, что я бы сто процентов захлебнулась при одном неверном решении. Она давила на меня: давила на губы, чтобы я приоткрыла рот и позволила ей поцеловать меня, давила на ягодицы, прижимая к себе с неистовством в худшем его понимании. Она давила на меня морально, давая почувствовать, что девчонке, разругавшейся со всем миром, некуда бежать за спасением. Что девчонке, боящейся собственного сжатого кулака, за себя не постоять. Она била во все слабые места, она ощущала своё превосходство надо мной. И она действительно превосходила меня почти по всем пунктам, кроме, может быть, одного: она свято была уверена в своей безнаказанности, а я больше не могла терпеть. — Отпустите! — я попылась увернуться от неё, но только сильнее запуталась в её руках. А она встретила моё сопротивление с привычным равнодушием и почти бездушием: ухмыльнулась, и через секунду я ощутила, как её свободная ладонь приспустила мои джинсы. Точно перед прыжком в воду, я заглотила побольше воздуха и прикрыла глаза в ожидании. Я знала, что с её ракурса ресницы дрожали, будто вот-вот посыпались бы слёзы — нервная система была не к чёрту. И вся я, всем телом, дрожала, пропуская в себя сначала один её палец, затем второй. Медленно, растягивая мгновение от фаланги к фаланге, она входила, не встречая противодействия. Я была готова к ней, поэтому боли не было. Ничего уже давно не было: я не чувствовала, как изящно, но отвратительно женщина измывается над моим телом. Вся соль была в унижении, которое скручивало меня от одной мысли, что женщине ничего не стоит залезть рукой в мои трусы и довести меня до оргазма. Эти мысли вызывали румянец, вызывали стыд. Вызывали совершенно противоестественное влечение к ней и её существу. Я любила эту женщину безбожно. И я могла бы простить ей всё на свете, кроме того, что её пытки стали таким же пустяком, как наши «доброе утро» в начале дня. Она подчиняла меня. Она поглощала всё, что было и моим, и не моим, лишь бы стало её. Я не могла так продолжать. Мне казалось, я больше никогда не смогу кому-то довериться, отдаться, никогда не смогу позволить кому-то даже притрагиваться ко мне. Ей нравилось ощущать моё тело, а мне было противно от каждого тактильного контакта. От каждого толчка, который в остервенелом темпе она совершала во мне. Она не щадила меня вообще: пальцы погружались всё глубже и грубее. А губы её в этот момент были где-то рядом, целовали с любовью и трепетом. Но я знала, что за этими поцелуями только чёрный экран, потому что она — холодная, рассчётливая, эгоистичная сука. И даже если она обещает быть аккуратной и ласковой, уже скоро она царапает длинными когтями чувствительную плоть, выдавливая из меня победный стон. Из горла вылетали лишь хрипы: остатки голоса были полностью во власти дыма, который я пускала всего полчаса назад. Вот так за полчаса может всё измениться: там, в школьном дворе, я хотела наброситься на неё, а теперь и сказать-то толком ничего не могла. Но слова в той ситуации, в принципе, были лишними. Стоило мне не сдержаться и гулко выдохнуть в полёте с пика, она успокоилась. Рывки стали реже, пальцы едва ли входили по первую фалангу. А затем и вовсе отпустили моё тело, заставляя меня буквально рухнуть на ближайший стул. Сил не было. Я посмотрела немного вверх и заметила, как женщина, притупляя в себе злорадство, облизывает свои пальцы. Мне было так мерзко от этой картины, что захотелось хлестнуть ей по рукам и лицу. — Однажды ты поймёшь, что со мной лучше быть милой и послушной, — отвернувшись от меня, женщина поправила пиджак, волосы, пальцем подкорректировала смазанный контур губ. — Я не люблю, когда ты идёшь поперёк моего мнения, — она даже взгляда в мою сторону через плечо не бросила. Стояла всё так же, рассматривая окно и первый ноябрьский снег. Всё в ней в тот момент было прекрасно и очаровательно, и в жизни бы никто не догадался, какая чертовщина скрывается за слоем её наигранных улыбок и осторожных жестов. — Зато любите, когда я ноги перед Вами раздвигаю, — я смотрела ей точно в гордо расправленные плечи, в неистово прямую спину, и желание вцепиться в неё нарастало и нарастало. От обиды и ещё чего-то щипало глаза. Я собирала всю волю в кулак, который не могла сжать — руки не слушались. А огромная, как барабан, голова от притока крови пульсировала со всех сторон. — Мышка, как грубо! — сложив руки на груди, женщина присела на край стола. — Я просто тебя воспитываю, — зазмеившаяся на её губах улыбка мне не понравилась. От неё всё внутри опустилось, словно уже в ту секунду стало понятно, что этот порочный круг сцеплен навечно. Каждым своим словом и действием эта женщина мне лишний раз доказывала, что я — её. Я никогда не избавлюсь от неё. И всю свою жизнь я буду нести этот груз на себе, зная, что клейма на мне ставить некуда. А тело всегда будет гореть её запахом, гореть под её ладонями, как бы сильно я ни сопротивлялась. Она меня не оставит. Отчаяние захватило меня настолько, что я бросилась к ней и выросла перед самым её носом. Она никак не отреагировала на это, и пыл мой, жар, с которым я подскочила, не напугали её. — Не боитесь, что кто-то узнает о том, какие методы воспитания Вы применяете? — жадный огонёк, зажёгшийся во мне, не на шутку перерастал в пламя, готовое выстричь поле, если предоставится возможность. Готовый задушить угарным газом, когда кто-то встанет на пути. Я не контролировала ни его, ни себя. — Тебе всё равно никто не поверит, — усмешка. Очередная усмешка обдала меня, как холодным воздухом по лицу в полуденный зной. Я заглотила всю порцию порицания, которая пришла от женщины. И всё, что копилось, вылилось, накатило километровыми волнами и сбило с ног, ударив прямиком в затылок. Я заорала ей в затылок, когда она собралась уходить: — Уверены? Потом всё было в тумане. Разложить то, что произошло, по полочкам я бы никогда не смогла, как бы ни попросили. Кадрами, вспышками я запомнила, как она повернулась, я подлетела к ней, а потом по моей руке заструилась горячая, пахнущая железом и свободой кровь. Женщина даже понять ничего не успела. Нож вошёл так глубоко, что её крик застыл на самом кончике языка. Я увидела, как я сама выглядела со стороны в моменты, когда она внезапно врывалась в меня. Её стеклянный взгляд, где через купол пробивался страх, застыл в моих мыслях, и, даже зажмуриваясь, я видела его. Я чувствовала его. Но от него уже не было страшно, как раньше. За одним ударом я осыпала женщину ещё несколькими, стараясь вбить нож, который принесла с собой, поглубже. Вспоминая, как она вколачивала в меня свои пальцы, я с неистовством вколачивала в неё лезвие. Ладонь, вспотевшая от переизбытка эмоций, скользила по рукоятке. Я не понимала, откуда столько сил и столько ненависти, которая довела меня до этого. Довела до того, что я совершала ошибку за ошибкой. Сначала связалась с этой женщиной, потом решила молчать о её издевательствах, а теперь дошла до банального, хладнокровного, грязного убийства той, о которой с самого первого момента встречи мечтала. Я думала о том, осознавала ли она в ту секунду, насколько глубоко заблуждалась на мой счёт, насколько больно было всё происходящее, насколько сильно она по жизни ошиблась. Ошиблась, выбрав меня в качестве жертвы. Ошиблась, даже не попытавшись в тот день меня раздеть. — Будем надеяться, что теперь мне тоже никто не поверит, — я поцеловала её губы прежде, чем она провалилась в беспросветную, неуютную, леденящую душу тьму.