Красные веревки и атласные ленты

　— Я подписывался не совсем на это, оджо-чан, — категорично и с легким оттенком собственной воинской гордости хмыкнул Тарталья. Да, бывает, понадеялся на себя и свои навыки; тренировался днями и ночами — лишь для одного. Победа. Да не просто победа — а победа над ней, над великой путешественницей, которой он, в общем-то, проиграл когда-то впервые. И продолжал проигрывать, пожалуй, во всех смыслах. Даже в самых исключительных. Но именно сегодня Предвестник был уверен в своей победе как-никогда иначе — по крайней мере... эта победа обещала для него многое. И её слова, сказанные накануне, будто самый разительный и разрушающий шторм, проносились в его рыжей макушке. 　— Любое твое желание, Чайльд, — тихонько проронила Люмин тогда. 　— Что ж, готовься к своему первому проигрышу, — самоуверенно хмыкнул Одиннадцатый. Однако он не учел того, что Люмин тоже не сидела сложа руки — словно она тоже ждала этой схватки на спор. И не учел того, что путешественница как осталась сильнее его, так и, кажется, будет задавать ему трепку перманентно. Но Предвестник даже в столь... «неловком» положении не готов мириться с судьбой проигравшего. И мириться с тем, что заветное желание выиграла именно Люмин и таким-то совсем уж изощренным способом его, великого Тарталью, ставила на место! 　— Может, еще один бой, а? Отыграюсь и тогда..! Не успел Тарталья пикнуть что-то еще, Люмин специально затянула узлы, которые прочно связывали его крепкие в царапинах и шрамах на запястьях руки. 　— Умей проигрывать, Чайльд, — она сладко улыбнулась, шепча прямо тому на ухо за его спиной. Юноша даже ойкнул — несколько нелепо и неожиданно для самого себя. Но затем... на его устах вырисовывалась лишь сладкая усмешка. Верно, Люмин права. Он проиграл. И к тому же они сошлись на обещании. Но как же чертовски хотелось взять реванш! И её, Люмин, её в эти красные веревки! Да заковать, как следует, чтобы не рыпалась. Но, увы, эта схватка выбрала проигравшим его. 　— И не рыпайся лишний раз, иначе тебе хуже, — фыркнула странница, потянувшись к лицу Предвестника. Её томное дыхание опаляло его ухо. В некотором смысле даже соблазняло и держало Тарталью в его любимом сладком предвкушении — а что же будет дальше? Эта некая неопределенность ходила с ним рука об руку. И, конечно, он обожал эти моменты — такие щекотливые, такие... наполненные некоей атмосферой то ли романтики, то ли игривого сражения. Но сражения в определенно других смыслах — без магии и оружия. И это также нравилось Чайльду. 　— Насколько хуже? — с провокацией на лисьей улыбке хмыкнул тот. Люмин лишь в ответ укусила его за мочку ушка, звякая зубами о его сережку, словно подавая знак — тебе, Чайльд, лучше действительно помалкивать, если не хочешь обзавестись парочкой царапин и не дай бог шрамов. А вот на спине или груди с лицом — решать уж ей. Ведь сейчас она королева положения, и вообще... Сейчас он был словно котенок — рыжий, беспомощный, так мило шевелящий плечами, словно ища выход из этих крепких веревок. Люмин ласково гладит его скулы, изгибы лица своей мягкой ладонью. Однако всё же в её понимании не хватало одной детали. Уж слишком нагло по её телу бегали эти иссиня-голубые с оттенком пустоты глаза. 　— А вот посмотрим. Вернее... — Люмин снимает атласные ленты своего платья прямо перед ним, оголяя плечи. Пусть уж полюбуется таким зрелищем, пока может — немножко да заслужил. А остальное... нет-нет, Чайльд, проигравший ты. И поэтому Люмин решила несколько побаловать его перед тем, как завязать и глаза. И её баловство — панацея для того — она знала. И голые изгибы её тела — сплошное наслаждение, зудящее где-то у того под ширинкой и в запястьях рук. 　— ...вернее, смотри, пока можешь, Чайльд. И после этого путешественница, поддерживая спадающее на груди вниз платье, аккуратно одной рукой закрывает обзор Предвестнику — а затем и вовсе завязывает повязку плотнее. И подсмотреть у этого прохиндея явно никак не получится! И спадающее платье, и оголенная грудь... Да Архонты с ними — всё равно это экзотическое одеяние будет мешаться ей. 　— Лишаешь самого вкусного, оджо-чан, — обиженно проронил тот. Однако ощущения... лишь обострялись, кололись отчетливее где-то под кожей. Кажется, её запах сильнее витал в Золотой Палате. А огромные потолки и куча монет по периметру придавали какого-то эха к её голосу — такого томного и слегка интимного оттенка, который медленно стихающей дробью оставался в его голове. Тарталья даже облизнулся пару раз в предвкушении, подобно изголодавшемуся, рыжему коту. Люмин решает смолчать и лишь немного неслышно сглотнуть. Золотая Палата... символичное для них место. Почему она выбрала именно его? Просто так интереснее. И неужели она заразилась этим бессмысленным азартом от него? Вполне возможно. Ведь в любой момент могли нагрянуть миллелиты или еще гляди кто похуже. Но пугало ли это Люмин? Разумеется, определенный уровень адреналина вскипал в ней — так или иначе. Пугало ли это Тарталью? Ни капли. Скорее он настолько был сосредоточен на ощущениях, что... его тело говорило за него. 　— Ты, хмпф, слишком быстро... 　— А ты, оджо-чан, думала, что я заставлю тебя долго ждать? Ну уж нет! 　— П-помолчи... Чайльд! Нет-нет — путешественница намерена не дать ему вырваться из веревок и вовсе томить его желание до самого конца. Однако этот бугорок сквозь серые штаны... она сглатывает. Если он так показывает свою любовь, то так и быть, Люмин примет этот многоговорящий «жест». Делая пару шагов вперед, странница снимает чулки вместе с каблуком. Тот с эхом бьется о мраморные полы Золотой Палаты. И те, в свою очередь, отчеканивают отчетливую дробь в ушах Тартальи — отчего тот сильнее ерзает. И, словно жадный кот, так и вопрошает её медовых, с примесью теплого солнца, прикосновений. Хоть каких. Но Люмин, как всегда, превосходит его ожидания. И садится прямо тому на колени — лишняя стимуляция, лишнее её прикосновение, пусть и сквозь слои одежды... Предвестник чувствует отчетливо. И отчетливее ерзает уже не плечами, а бедрами. 　— Чайльд... Не торопись. И ноготками по груди тому сквозь рубашку проходится — стараясь царапнуть пусть и легонько, но вполне ощутимо. Да и красная рубашка эта... К чёрту её. Мешается. Запах его тела не так отчетлив для странницы, поэтому Люмин пытается оголить только плечи, ибо на нём почти повсюду эти красные, толстые узлы — иначе-то сможешь удержать его в порывах страсти?! 　— Не предусмотрела этот момент? — усмехается в наглую тот, — как мило, оджо-чан, но ты же ведь только из-за этого не будешь развязывать меня? 　— Не буду. И не надейся, — коротко бросила она. Так... И что дальше? Путешественница замялась на мгновение. Делать э т о с ним снова? Нет уж, точно не так быстро. И вообще... черт побери! Она же о б в ч н а я девушка, если снять с неё амплуа путешественницы хоть на парочку мгновений…! И ей, как бы то ни было — просто стыдно сидеть на нем и чувствовать, как его член сквозь слои одежды касается прямо неё. И Люмин уселась вполне себе удобно — специально или так вышло — она уже не в силах сказать даже самой себе. Мысли только об одном — об ужасном возбуждении и таком... неловком, но в то же время трепетном положении её тела относительно его — крепкого, твердого и жаждущего всю её в этом мышечном напряжении. Интимная обстановка нарастала, как и нарастал жар в их телах — словно бьющий ключ возбуждения. 　— Тогда делай хоть что-то, — протянул Чайльд, — или я буду вынужден взять всё в свои руки. Я крайне нетерпелив, ты же знаешь это лучше меня. 　— Н-не смей! — замялась Люмин, — ты же обещал... 　— Ладно-ладно! — протянул тот, дернув еще разок нарочито плечами, — только поторопись. Я хочу тебя. 　　　　　　«Я хочу тебя...» — выстрелило в ней крайне отчетливое. Она тоже хочет. Его. Здесь. Сейчас. И если где-то на них сейчас смотрит её брат из самых глубин бездны... Люмин мысленно просит у него прощения. Вместо этого, как иронично, она сейчас предпочитала совсем уж иные забавы с Предвестником тет-а-тет, вместо того, чтобы вершить свою собственную судьбу и помогать каким-то там Архонтам и выискивать тайны этого мира. И поделать с этим явно нечего — всё-таки Чайльд... Как бы смешно это ни звучало — зацепил её, как назойливый, рыжий репейник. Всеми своими недостатками, избытком назойливости и целым вагоном наглости. И пожалуй, не только этим, но... об этом она сейчас и не думала. Слишком острые ощущения, которые спускались постепенно от пупка ниже и ниже — прямо там. Она могла думать об этом. И ни о чем другом. Люмин в ответ слегка ерзает на нём, пытаясь словно вчувствоваться в эту твердость его члена. Да уж, она бы никогда не смогла подумать — особенно во время первой их схватки здесь — что они окажутся в Золотой Палате не раз. И этот «не раз» окажется таким... откровенным. И уж если представить, что будет через пару мгновений..! Путешественница прищуривает янтарные глаза и даже слегка стонет. 　— О? Уже всё? Как мило, оджо-чан, — облизнулся Чайльд, пытаясь сквозь её атласные ленты на своих глазах... Увидеть что-то. Но тщетно. Предвестник лишь мог представить её во всем прекрасном и обнаженном обличии — аккуратная, подтянутая, пусть и не слишком большая, но явно в его вкусе, грудь; упругие бедра, нелепо вниз сползающий полукорсет платья... И этот запах, который из-за временного потери зрения — только обострялся. Тарталья вдыхает — что-то медовое, луговое, изумрудное. С оттенком самых нежных ветров. И это всё мешалось с запахом её полуобнаженного тела — да-да, совершенно другой аромат в зависимости от ситуаций, подмечал Чайльд. Когда она перед ним в таком пошлом портрете, то и запах соответствующий — чуть вязкий, более терпкий, в некотором смысле даже медово-молочный. 　— Не всё. И вообще... Не паясничай, — прорычала та ему на ухо, кусая его вновь и вновь, дергая нежными ручками за веревки, чтобы ему, наглецу, где-нибудь в районе рук и предплечий прижало посильнее сосуды. 　— Что же я слышу? Моя путешественница злится? Как мило, — вновь усмехнулся тот, чувствуя эти блаженные укусы, — давай, Люмин, покажи мне, как ты можешь любить вне схватки, хе-хе. 　　　　　　И это был для неё самый настоящий вызов. Она, словно кошка, готова была шипеть на него и ударить лапкой; оставить пару глубоких царапин и вообще..! Что он себе позволяет? Впрочем, Люмин ему едва ли простит такой наглости. Её невозмутимость так или иначе была в диссонансе. Привычная ей невозмутимость ситуации. И поэтому — её зубки — уже на его шее отпечатками. Багровыми, местами даже до синяков пурпурные, а ей всё мало — нужно больше, больше, больше..! 　　　　　　Да уж, эта кипящая страсть явно была крайне заразной. 　　　　　　И путешественница уже знала источник этой инфекции. Она с таким же успехом, не стерпев, рвёт нелепо часть рубашки на нем. И то и дело то ноготочками, то укусами пытается «ранить» Чайльда и там. Поделом — за его-то наглость. Но, к счастью или к сожалению, силы у путешественницы тоже кончаются — особенно когда возбуждение берет верх, особенно когда прямо под ней — его член — такой твердый, от каждого движения на нём упирающийся куда-то не туда. И как назло в самые её чувствительные точки. Пусть и через слои одежды. Люмин кладет руку, накрывает этот отчетливый бугорок на его серых штанах и чуть сжимает. С его телом она, несомненно, уже наигралась. Его тяжелое дыхание — и тяжелее оно от прикосновений к члену — говорит ей о многом. Чайльд действительно терпел. А её это забавляло. Странница в каком-то смысле чувствовала власть. И была к ней жадна — неудивительно, ведь перед ней такой источник наглости и нахальства. 　— Как же долго ты сможешь выдержать, а? Кажется, она действительно заражалась от него чем-то похожим. И стоило только в руки Люмин дать эту самую власть — эти красные веревки, которые сдерживали рыжего демона от страстных порывов. Иначе он бы давно уже сорвался, крепко-крепко вжал бы её тоненькие ручки в этот холодный мраморный пол Золотой Палаты и... впрочем, путешественница наверняка бы после всего этого не помнила себя как минимум минут двадцать. 　　　　　　Однако... сейчас всё по-другому. Она так хотела отбросить ту страсть; она до безумия хотела насладиться его покорностью и медленным, тягучим моментом их секса. Поэтому красные веревки — такие крепкие, прочные — были как раз кстати. И его обещание и вовремя проигранный на обещание реванш. Люмин подается вперед, накрывая его чуть иссохшие от ожидания губы своими. Не зря, видимо, Чайльд облизывал их на протяжении всего этого времени. Продолжая нежными пальцами трогать его там — прямо внизу — странница всё же сорвалась. Её терпению — стальному, порой каменному и такому невозмутимому — пришёл конец. Она искала ширинку, расстегивала назойливую, тяжело поддающуюся пуговицу, пока их языки в страстном поцелуе сплетались в её ротике. Даже здесь Предвестник пытался взять верх; пытался будто бы отыграться — но не тут-то было! Люмин резким порывом выталкивает язык Чайльда в его же рот и там — по часовой стрелке и словно пытаясь завязать морской узел — продолжала целовать его. И разрывала поцелуй с громким выдохом. Ей не хватало кислорода — слишком уж горяча била страсть в самое сознание — лишала воздуха, рассудка и вообще... Хотелось только одного — его. Пусть и эти порывы крайне нехарактерны для неё, но Люмин едва ли решалась отступать. Само тело её вело по одной лишь дорожке — пусть и кривой — зато прямо к нему, к Чайльду, Тарталье, к Одиннадцатому из Фатуи. Однако она в особенности никогда не забывала про самый главный его аспект — про Аякса. Видимо, это и было главной причиной порыва её чувств? То, что называют любовью. 　— Эй, оджо-чан, притормози, — нагло проронил Чайльд, потянув шею ближе к её ушку. Так ему казалось куда интимнее. И уж она-то могла отчетливо услышать каждое его слово. И даже над нежным ушком уловить эфемерное и что-то горячее в воздухе. То ли след его влажных губ после поцелуя, то ли липкое и похотливое желание. 　— Хотя знаешь... ведь именно сейчас я не пожалел, что проиграл. Ты умеешь не только побеждать, но и удивлять. 　— М-молчи... Путешественнице было нечего сказать — и нужны ли эти слова вообще? Когда так плотно чувствовалось и её влажное возбуждение, и твердое его. Нужны ли были эти наглые и провоцирующие слова, когда хотелось только одного? Если бы Люмин сказала нет — определенно точно соврала. Она знала, слишком отчетливо знала — ей нравилось это в Чайльде. Эта провокация, это подталкивание... Он — шторм, самая настоящая буря. И даже сейчас вся эта совокупность не утихала в нём. Равно как и в ней. 　— О, как прикажешь, — продолжил он с наглой усмешкой на краешках своих от поцелуя влажных уже губ, — только поторопись. И не думай, что если я ничего не вижу, то это значит, что и ничего не чувствую. Его речь окончилась обрывком. Он не стал говорить самого важного и ч т о он чувствует. Для Люмин — очевидно — это укол. Укол страсти, желания, спешки, апогея возбуждения и этой гремучей смеси. И, приподнявшись, она уронила нижнюю одежду прочь на мраморные, блестящие полы Золотой Палаты. Кроме шелковистого платья. Она оставила ему только атласные ленты на глазах. А с застежками и лишней возни секунд на тридцать она не хотела — и не хотела хоть как-то в мгновениях терять драгоценные крохи времени. Люмин сглатывает — той самой пошлой, тягучей кульминации совсем уж рядом. На его еще не спущенных штанах теперь уж точно осталось пару очевидных, вязких пятен. И как в первые разы, ей, в первую очередь девушке, а не всесильной путешественнице, было сложно решиться сразу. И поэтому Люмин, за плечи хватая рыжего этого лиса с его наглой и хмыкающей улыбкой, отворачивается — не смотрит лицо. А уж тем более старается в омут не попасть, на улыбку эту глядя. Хорошо хоть глаза его не на месте — там, под её атласными платья лентами. Чайльд решается не торопить её — ни своими «ну», ни своими провоцирующими словечками, ни подергиваниями бедер и плеч. Однако в данном положении добровольно скованный веревками, которые так кстати подливали масла в огонь своими терпкими касаниями сквозь оголенную кожу запястий... так и хотелось кинуть парочкой грязных словечек прямо в неё. И к черту, просто к черту эту повязку, да хоть зубами содрать с себя, и Люмин, е г о Люмин, сожрать своим жадным, пустым взглядом. 　— Наконец-то, — прорычал он, стискивая зубы. Наконец-то он мог кончиком своего члена почувствовать её влагу; наконец-то он мог ощутить что-то, кроме сладкого-медового с топленым молоком от её оголенных плечи и груди запаха; наконец-то... он внутри неё. Чувствует, как стенки сжимают его член, пульсируют вокруг него, словно в безумном танго. Весь этот порыв чувств смешивался воедино — Чайльд мог только крепко-крепко пальцами схватиться за эти красные веревки и пытаться разодраться их ногтями — ох уж эти необычные ощущения, когда тебя лишают одного чувства, а остальные резко обостряются. 　— Мх... — всё, что ответила ему Люмин, прикрывая свои янтарные глаза. Верно, отключая один орган ощущений, можно всегда насладиться через другой. И именно поэтому путешественница всегда закрывала глаза — ей было важно ч у в с т в о в а т ь. Даже сейчас; даже тогда, когда она сверху, нелепо держится за его плечи и понимает, как его член оказывается быстро внутри неё — такой большой — казалось бы, вовсе не по размерам для маленькой неё... И нетерпеливость этого связанного лиса, его назойливые движение бедрами только углубляли в ней и ощущения, и эти мысли — такие тягучие, пошлые; такие страстно-горячие с привкусом влажной страсти на губах. Люмин лишь старалась противостоять ему — быть страстнее — и даже сейчас искать на этого наглого Предвестника управу. Схватывая его плечи плотнее и царапая ноготочками, та лишь в порывах оглушала ему левое ухо своим стоном, контрастируя параллельно со свежими, чуть алыми царапинами на его веснушчатой спине. Прибавляя этой бронзовой россыпи звезд пару штрихов — словно грозовые размолвки в небе — на нем теперь красовались её отметины. Движения Предвестника действительно настойчивые — но все же их «сражение» оканчивалось очередной победой Люмин. Всё-таки она сверху. И немного сжимая бедра и стягивая веревки — своеобразные рычажки контроля — на нем плотнее, она добивалась нужного эффекта. Тарталья рычал, рыпался, закусывал до крови нижнюю губу, пытался продрать глаза — но тщетно. Процессом явно руководила Люмин, пусть и спинка с поясницей уставали уж слишком быстро и её даже посещала мысль к черту сбросить с него эти веревки и отдаться ему. Но собственная гордость и сражение, победу в котором она так рьяно вырвала — не давали ей этого сделать. А в это время сладкие, с легкой хрипотой стоны гулким эхом во всю гуляли по Золотой Палате. И если Люмин думала совсем недавно о миллелитах или о ком-то постороннем, кто может просто так зайти прямо к ним, прямо на горяченькое, как говорится, то сейчас... Она видела перед собой лишь его рыжую макушку, пропахшую легким потом их совместной страсти. Да и тело Люмин, впрочем, испытывало неимоверный жар, словно с неё стекала сама настоящая лава. Особенно с пупка и ниже... 　— Оджо-чан... я скоро, — сквозь рваное дыхание бросил Чайльд. Путешественница встрепенулась, словно выходя из стойкой истомы сна — такой приятной, такой неимоверной щекочущей и дарящей ей незабываемую эйфорию. Было бы глупо игнорировать его слова и вообще брать на себя еще чуточку ответственности — слишком рано. Ему и ей, кажется, были нужны только взаимные ощущения. И они оба — в подлинной страсти и чувствах — в первую очередь. Однако бедра путешественницы неимоверно устали, она хваталась более прытко и рьяно за его плечи, сильнее и сильнее двигаясь, ощущая уж совсем глубоко в себе этот пошлый импульс его члена. И чувствовала она, как с каждым движением тот отчетливее до скрежета в зубах и ногтях царапает веревку на своих запястьях, ерзает и кусает губы. Да уж, Люмин впервые видела такого Чайльда — кроткого, в некотором смысле даже покорного больше, чем когда-либо. И самое главное — ей это чертовски нравилось. Она аккуратно вихрит его волосы, прижимается к его щеке своею, напрягая в последние ответственные моменты поясницу чуть сильнее. Путешественница буквально сопит от наслаждения в его краешки губ, стискивая плечи и опираясь на них, чтобы вовремя соскочить. Она уже научилась верно чувствовать момент. Раньше, разумеется, делал все он, а сейчас… ей пришлось самой. И как только совместное удовольствие стало невообразимым; и как только Люмин в конце обмякла, словно текучий и аморфный слайм распласталась на нем в своем последнем и громком стоне, она поняла — нужно; нужно еще одно усилие и… 　— Кх... — простонала она на последнем издыхании прямо на его ушко, цепляясь за вороты его красной-багровой рубашки. Наверняка её щечки такого же цвета — цвета глубокой страсти и приятного послевкусия. Небольшая пауза после вихря чувств и тягучего, влажного пика, кажется, затянулась на столетия, но по факту прошло всего лишь секунд тридцать. Тарталье необходимо было попросту отдышаться, нагло дунуть вверх, чуть-чуть поерзать, чувствуя приятную тяжесть не только в виде на нем полуоголенной девушки. 　　　　　　Его девушки. Эта мысль пулей проносилась в нем и оставляла после себя приятный отпечаток. Чайльд опустил голову вниз, пытаясь её разглядеть — да хотя бы из-за чертовых лент представить — в какой изнеможенной эйфории на его коленях и груди — лежала Люмин. Та самая Люмин, которая так смело преодолевала все ненастья и беды на своем пути. Люмин — воин, которая не пустила ни одной слезы на глазах у всех,зато... В его объятиях та полноправно могла кусать губы, кусать его, Предвестника, рвать на нём рубашки, просить ещё и ещё и закончить с легким оттенком слез у нижних век. 　— Оджо-чан, сними повязку, я хочу посмотреть, — искренне признался тот, всё еще ерзая от веревок. Посмотреть-то, конечно, хотелось, голубыми матовыми глазами вгрызться пошло во всю неё. Но и потрогать — разумеется, дело тоже святое. 　— И веревки сними. Сама, — хмыкает. 　— Ты самый настоящий наглец. Но тем не менее зная это, как никто другая, Люмин тянется к нему, развязывая плотные узлы на запястьях — к глазам она обязательно вернется. Но в последнюю очередь. Ведь так интереснее, не так ли? Кажется, подобную черту, как заразу, она подхватила именно от него — от Одиннадцатого Предвестника, который словно ураган — разнёс всю её жизнь. 　　　　　　И, пожалуй, дело тут только в том... 　　　　　　Что Люмин и сама-то была не против. Заводя дрожащие от прошедшей страсти ручки, Люмин ломано тянет их ему за рыжую, пропотевшую макушку, развязывая ленты своего платья. Правда, помялись они знатно и ей придется накрыть свои плечи его рубашкой или расшитым с шевронами пиджаком. 　— Аппетитно, — протянул тот, моргая глазами, пытаясь привыкнуть к свету, — ты как всегда по всем великолепии, оджо-чан. 　— Аякс, тише, мх, — заерзала та, прижимаясь к нему тесными плотными объятиями. Предвестник мог почувствовать всю её — и не только страстными порывами, но и перестающей в вальяжную усталость нежностью. Впрочем... Он и сам умел уставать. Чайльд лишь с легким оттенком воспоминаний смотрит на помятые ленты и рядом лежащие красные веревки. 　— Знаешь... — шепчет он, трепля её солнечные волосы своими большими руками, — нужно повторить. Только в главной роли буду теперь я. Путешественница могла только легким натиском уставшего кулачка ударить того в грудь. А потом и вовсе зарыться тому в него, цапнув за такую наглость его шейку, оттянув веснушчатую кожу. 　　　　　　Думать им двоим ни о чем не хотелось. 　　　　　　Только друг о друге. Очевидно. Только вот нужно как-то проскользнуть в теплую постель его личного кабинета сквозь местную стражу Золотой Палаты. И, разумеется, остаться незамеченными. Ведь кому какое дело до того, какие отношения у великой путешественницы и ужасного Предвестника?