Забинтованный псих

Дазай рано познал смерть. Хоть он и был слишком мал, чтобы понять, почему мама постоянно плачет, а папа больше не приходит домой, что-то внутри подсказывало, что произошло нечто плохое, и от этого мальчику становилось страшно. Настолько страшно, что он не мог спокойно спать по ночам, крича и дергаясь в своей постели, пока не просыпался, тяжело дыша со слезами на глазах. — Мам?.. — тихо тянет Дазай, приоткрывая дверь в чужую комнату. — Что… — произносит его мать, ее голос тихий и хриплый, но она тут же исправляется, пытаясь звучать ровнее, и поворачивается к нему, — Что такое, милый? Ты уже должен спать. — Мне не спится… — шепчет мальчик, прижимая к груди игрушечного зайца. — Иди сюда. Дазай неловко взбирается на кровать, прижимаясь к теплому маминому боку. Ее руки обнимают его, перебирая каштановые волосы, и она время от времени тихо всхлипывает. — А где папа? — Осаму теребит пуговицы на ее ночной рубашке, внимательно наблюдая за собственными пальцами. — Папа ушел, — вздыхает его мать, целуя мальчика в макушку. — А он скоро вернется? — Дазай поднимает голову, чтобы встретить мамин взгляд. Ее глаза влажно блестят в полумраке комнаты. — Нет, солнышко. Он не вернется, — после этих слов мать снова прижимает его к себе, еще крепче, и мальчик тыкается носом в ее грудь. — Я скучаю по папе… — шмыгает он, чувствуя, как собственные глаза наполняются слезами. — Я тоже, малыш. Ему было пять. Позже он слышит в одном из маминых тихих телефонных разговоров на кухне ночью слово «умер», и очень быстро понимает, что оно означает «ушел и никогда не вернется». Он послушно пьет свои таблетки, ходит с мамой к врачу — доктор ему не нравится, его пышные усы и вечно хмурые брови пугают Дазая, но он делает это ради мамы. Потому что когда мама видит, как мальчик принимает свои лекарства перед сном, она улыбается. Слабо, измученно, но улыбается. И ради этого Осаму готов потерпеть. И доктора, и того странного мужчину, который вскоре начинает заходить к ним на чай, на взгляд Дазая, слишком часто. Мама как-то упоминает, что его зовут Шиджеру, и мальчик кривится — его имя кажется таким же грубым, как и он сам. Шиджеру слишком громкий, его улыбка — хищная, напоминающая оскал, и Осаму каждый раз, завидев его на пороге их дома, спешно убегает в свою комнату и сидит на кровати до тех пор, пока тот не уходит. Когда Дазай в один день узнает, что Шиджеру будет жить с ними, у него случается истерика. Он плачет, заявляя матери, что не хочет делить дом с этим незнакомцем, но та мягко обнимает его и, как и всегда, находит нужные слова. — Просто дай ему шанс, милый, хорошо? — нежно улыбается она, целуя его в макушку, и мальчик слабо кивает, вытирая ладонями слезы со щек. За пару лет их взаимная с Шиджеру неприязнь только усугубляется, несмотря на то, что маленькому Осаму чертовски сложно представить, как вообще может быть еще хуже. — Я переживаю, адаптируется ли Дазай в новой школе. Ты же знаешь, он немного… не слишком общительный, — как-то за ужином вздыхает мама. Мальчик сверлит взглядом свою тарелку. Ему не нравятся эти «семейные ужины» — глупые попытки сделать вид, что они настоящая семья. — Под «не слишком общительный» ты имеешь ввиду «абсолютно невыносим»? — фыркает Шиджеру, в отличие от Дазая, весьма охотно расправляющийся со своей едой. — Не говори о нем так, — мягко указывает мама, — Он просто… — Из-за него в прошлой школе уволилась учительница, — мрачно цедит мужчина, — Мне сказали, что она была в истерике, когда писала заявление. — Она была тупой, — бурчит Осаму, недовольно поджимая губы. — Вот о чем я говорю! — Шиджеру тыкает пальцем в мальчика в подтверждение своих слов. Мама хмурится — всего на секунду, прежде чем мягко улыбнуться Дазаю — и нежно погладив того по щеке, треплет по волосам. — Иди спать, милый, хорошо? Голос звучит ласково, но мальчик замечает, что ее брови все еще чуть нахмурены, а уголки губ напряженно подрагивают. Осаму только кивает. Выходит, громко топает в сторону своей комнаты, но замирает на полпути и прислушивается. — А я говорил, что надо было сдать его в интернат! Теперь ты понимаешь, что я был прав? Он слышит, как мама тихо всхлипывает в ответ, и практически убегает к себе. Зарывается с головой в одеяло, сжимая в объятиях плюшевого зайца, и плачет. Плачет, плачет, плачет, останавливаясь лишь в момент, когда дверь в его комнату тихо скрипит, впуская внутрь луч света из коридора. Его пугает слово «интернат». Он не уверен точно, что оно значит, но по тону Шиджеру достаточно легко  догадывается, что ничего хорошего. По крайней мере, не для Дазая. Вскоре он понимает и это, когда читает страшное слово на вывеске у двери и крепче прижимается к маминой руке. — Я ведь… Я ведь здесь ненадолго, правда? — спрашивает он, большими глазами глядя на мать, а та только тихо смеется и целует его в лоб. — Конечно ненадолго, милый. Всего на недельку. Я приеду и заберу тебя на выходных, хорошо? И Осаму снова кивает, бросаясь в мамины объятия. Она обнимает его так крепко, что мальчику становится чуть менее страшно. Но она не приезжает. Ни на этих выходных, ни на следующих. Дазаю здесь не нравится. Здесь пахнет химией и невкусной едой, здесь шумно, тесно и грязно. А еще страшно и тоскливо. И он безумно скучает по маме. Мальчик часами пялится в окно, пока Сато-сан — воспитательница — не уводит его обратно в комнату. Он ловит на себе косые взгляды других детей, которые перерастают в насмешки после того, как Осаму со слезами на глазах спрашивает, скоро ли приедет его мама. «Смотри, Дазай опять ждет свою мамочку!» «Дазай — маменькин сыночек!» «Мамочка бросила тебя, Дазай!» Бросила. Бросила. Нет. Это невозможно. Мальчик не хочет в это верить. Мама никогда бы его не бросила. Ведь так?.. — Она не приедет, — тихий голос выводит Дазая из раздумий, когда он в очередной раз сверлит взглядом асфальтированную дорожку у входа в интернат, сидя на подоконнике. — Она приедет! — вскидывается Осаму, оборачиваясь, чтобы посмотреть в глаза подошедшему. Мальчик, стоящий рядом, на вид едва ли на пару лет старше самого Дазая. В его взгляде нет злобы или насмешки, и это заставляет Осаму сгорбиться, повторив уже тише, — Она приедет… — Как тебя зовут? — Дазай, — осторожно отвечает мальчик, — А тебя? — Ода. Я — Сакуноске Ода, — деловито произносит тот, тянет вперед руку, и Дазай робко пожимает ее, — Ты недавно здесь, да? — Я здесь ненадолго, — бормочет он, насупившись и уставившись на свои ботинки. Ода только тихо вздыхает. — Мой папа тоже так говорил. Сказал, что я поживу здесь совсем немного во время его рабочей поездки, а потом он меня заберет. Но я здесь уже три года. Если тебя привели сюда — то насовсем. Голос Сакуноске звучит буднично, но у Осаму все внутри сжимается от его слов, и это вызывает ужас. Он поспешно отворачивается, чтобы Ода не увидел слез, которые текут по его щекам, но тот, кажется, все равно видит и ободряюще кладет руку Дазаю на плечо. — Не переживай. Только поначалу кажется, что тут плохо. Потом привыкаешь, и становится даже весело, — осторожно улыбается он. Осаму не может понять, каким образом он должен привыкнуть к тому, что больше никогда не увидит свою маму, но почему-то только слабо кивает в ответ. Несмотря на настороженность, которую Дазай испытывает в начале, через пару недель они с Одой становятся друзьями. По крайней мере, мальчик предполагает, что это можно назвать дружбой, потому что прежде ему не доводилось проводить так много времени с рядом с кем-то, кроме мамы, и не испытывать дискомфорт. — Кстати, — бурчит Ода, набивая рот рисом за обедом, — Как тебе твои соседи? — Не знаю, — у Дазая аппетита, очевидно, гораздо меньше, поэтому он просто ковыряет палочкой в своей миске, — Мы толком не разговариваем. Ему не хочется упоминать, что семеро его соседей относятся к нему если не враждебно, то с пренебрежением, поэтому лучшей тактикой, которую только смог придумать детский мозг Осаму, стало избегание. — Моего соседа переселили пару дней назад, так что, может быть, ты хочешь переехать в мою комнату? — Ода тычет деревянной палочкой в сторону Дазая, слегка склонив голову вбок. — А кто еще с тобой живет? — Я один, — на этих словах Осаму впервые отрывает взгляд от своего риса, уставившись на друга, и тот немного неловко хихикает, — Ну, раньше мы жили вдвоем, но сейчас я один. Здесь есть такие комнаты, на двух человек, их очень мало, и меня поселили туда… за хорошее поведение, наверное, — добавляет он, отвечая на неозвученный вопрос. Дазай раньше даже не задумывался об этом. Ему казалось, что все комнаты в интернате такие же, как его — восемь шатких кроватей с маленькой тумбочкой у каждой и общим шкафом в углу — а убедиться в обратном не представлялось возможности, потому что «в гости» он никогда не ходил, предпочитая отсиживаться у себя или проводя время в общей комнате с Одой. — А так… А так разве можно? Ну, переселяться? — мальчик задумчиво хмурится, терзаемый сомнениями, хотя идея променять семерых враждебных соседей на одного друга кажется ему очень воодушевляющей. — Думаю, я смогу договориться, — лукаво улыбается Ода. Точно так же он улыбается несколькими часами спустя, протягивая Осаму одну из швабр, пока тот странно пялится на два ведра воды у своих ног. — Им иногда не хочется мыть полы, — поясняет Сакуноске, — И если ты согласишься сделать это, можно о чем-нибудь попросить взамен. Дазай поднимает к нему взгляд — Ода почти сияет. — Если мы отмоем этаж, ты сможешь переехать ко мне. Это долго. Это тяжело. Это неловко, в конце концов — таскаться со шваброй по комнатам под чужими издевающимися взглядами — в лучшем случае только взглядами — но когда они заканчивают и Осаму, собрав свои немногочисленные вещи, устаивается в новой комнате, он понимает, что это того определенно стоило. Несмотря на то, что теперь у Дазая имеется хотя бы свой спокойный уголок, за пределами комнаты ему все так же паршиво. Он слишком тепличный, чтобы отвечать обидчикам. Он терпит, сжимая зубы, пока его колотят ребята постарше, а потом тихо плачет в подушку в своей комнате от беспомощности и жалости к себе. После того, как он упоминает Оде о том, что при виде собственного покрытого синяками тела его воротит, тот притаскивает откуда-то пару пачек бинтов и бинтует Осаму руки почти до плеч. Мальчик слабо улыбается в ответ на жест, и от этого действительно становится легче. Не видеть. Не чувствовать. Это входит в привычку. Становится ежедневным утренним ритуалом. Дазай старательно прячет забинтованные руки под рукавами кофты, и ему все еще очень стыдно, но теперь он чувствует себя спокойнее. Однажды его пытаются душить — после этого он начинает бинтовать еще и шею. — Ты должен уметь за себя постоять, Дазай, — напутствует Одасаку, в очередной раз вздыхая при виде новых ссадин. И больше Осаму не терпит. Теперь он кидается навстречу, неумело, неловко, каждый раз получая еще сильнее за сопротивление, но ему становится плевать. Ему плевать, насколько он изранен снаружи — это все равно не идет ни в какое сравнение с тем, насколько он изранен внутри. А потом, когда ему исполняется пятнадцать, бинты начинают приносить чуть больше практической пользы. Дазай догадывается, что у его интерната есть некоторого рода негласный контракт с местной колонией для несовершеннолетних, поэтому воспитанникам, как правило, запрещалось держать в комнатах что-либо, способное причинить вред человеку. Несмотря на это, одноразовые бритвы в целях гигиены были разрешены — должно быть, в руководстве сочли, что такой бритвой невозможно убить, потому что из нее нельзя вынуть лезвие, но Осаму это и не нужно. Он может по двадцать минут полосовать себя в ванной по ночам, тихо шипя от жжения, и это приносит ему какое-то странное удовлетворение на грани садизма и мазохизма. Только так, причиняя боль самому себе, он ощущает, что его тело все еще живо, сердце все еще гонит кровь по артериям и венам, а легкие все еще сжимаются, захватывая кислород перед каждым движением острия по коже. А затем он смывает остатки крови с кафеля, одевается и как ни в чем не бывало возвращается в свою постель. Он рад, что смог найти способ пробираться в ванную после отбоя — как оказалось, достаточно было великодушно пропустить вперед по очереди в вечерний душ всех парней этажа, а затем просто быть убедительным в разговоре с Сато-сан. Поначалу она была категорична, но осознав, что Дазай не собирается шуметь или пытаться тайком улизнуть на улицу, махнула рукой на его ночные вылазки. — Когда я говорил, что ты должен уметь постоять за себя, я не это имел ввиду. — Ну, он ведь отстал, верно? Значит все прошло удачно, — мычит Дазай, сидя на своей кровати с окровавленным ватным тампоном в носу, — К тому же, это было справедливо. Одасаку приподнимает брови, и Осаму пожимает плечами. — Когда он собирался меня ударить, он должен был допускать, что я захочу ударить в ответ. К шестнадцати годам он перестает стесняться бинтов, променяв кофты на футболки, что, честно говоря, оказывается гораздо практичнее, особенно летом. Он больше не маленький напуганный мальчик с большими глазами. Теперь его взгляд жесткий, как сталь, а перебинтованные до плеч руки больше не напоминают о слабости. — Эй! — оклик настигает его в коридоре по пути из столовой, — Уже не скучаешь по мамочке, Да-аза-ай? Дазай слишком хорошо знает этот голос. Голос Такеши. Его фамилия парню неизвестна, но она и не нужна для того, чтобы прикинуть примерный список статей, по которым тот может заехать в обозримом будущем. И то, как мерзко Такеши  протягивает его имя, заставляет Дазая резко развернуться. Когда они встречаются глазами, взгляд Осаму холоден, как лед. — Не надо, — Одасаку по обыкновению кладет руку ему на плечо, — Ты же видишь, он тебя провоцирует. — А, так это ты теперь его мамочка, Сакуноске? — ядовито ухмыляется Такеши, приближаясь к ним. — Захлопнись, ладно? — жестко отбивает Ода, но тот лишь довольно скалится в ответ. Дазай чувствует, как против воли сжимаются кулаки. — А не то что? И Осаму правда собирается показать ему, что. — Вы что тут устроили? — раздается недовольный окрик с другого конца коридора, — Разлаялись, как псы дворовые! Мидзуки-сан, еще одна из воспитательниц, грузно переваливаясь, направляется в их сторону, и все трое оборачиваются к ней. Дазай хочет огрызнуться, но Одасаку шагает вперед, загораживая его своим плечом, и тот отступает. В их тандеме дипломатия является прерогативой далеко не Осаму. — Все в порядке, — произносит парень с самой покладистой из всех улыбок, которые Дазай когда-либо видел, — Просто немного поспорили. Воспитательница раздраженно фыркает. Осаму правда не думает, что ей не плевать, но догадывается, что руководство может урезать её зарплату или что-то вроде того, если они поубивают друг друга в ее смену, поэтому она постоянно бдит, неизменно оказываясь рядом, когда кто-то конфликтует. Точнее, когда кто-то конфликтует с Дазаем, потому что Дазай — один из немногих, кто дает отпор, превращая избиение в драку, и если на пару синяков и ссадин на лице бедняги, чьи деньги или ценные вещи заинтересовали хулиганов, можно закрыть глаза, то сломанные в драке руки и носы наверняка стали бы источником ненужных проблем. — А ну разошлись по своим комнатам, живо! — гаркает Мидзуки-сан и недовольно морщится. Такеши щурится, практически одними губами произносит «Я тебя прикончу», и, довольно осклабившись на Осаму, уходит прочь. Однажды Дазай находит за бачком унитаза нож. Обычная «бабочка», но она на удивление удобно ложится в руку, и парень пару минут крутит ей, прежде чем убрать за пояс. В этот момент в его голове по кусочкам складывается план. — Эй, Даза-а-ай! — раздается откуда-то сбоку, когда он выходит во внутренний двор интерната, — Пойди сюда, повеселимся. Ухмылка на лице Такеши напоминает хищный оскал. Рядом с ним, очевидно едва удерживаясь, чтобы не загоготать, ошиваются два его дружка — громила и очень тощий, мерзковатого вида тип, имен которых Осаму не знает, но вместе они выглядят почти комично. Дазай делает несколько спокойных шагов навстречу. — Сомневаюсь, что тебе хватит умственных способностей, чтобы придумать что-то, что меня повеселит, — небрежно произносит он, уставившись в чужие глаза. И это работает. С грязным «Эй, слышь, ты…» Такеши бросается на него, но Дазай ловче, и Дазай к этому готов. Почти изящным движением Осаму оказывается у него за спиной, выхватывая из-за пояса «бабочку» и разворачивая ее в руке. Еще спустя секунду лезвие с тихим щелчком упирается в горло обидчика. Тот даже не успевает сообразить, что произошло, а когда наконец осознает сталь под своим кадыком, нервно сглатывает. — Откуда у него нож?! — кричит он своим дружкам, и один из них порывается броситься к ним, но Дазай делает шаг назад, не опуская лезвия. — Советую стоять на месте. Громила, очевидно, не понимающий, можно ли ему повиноваться Осаму, вопросительно пялится на Такеши. — Делай как он сказал! — раздраженно бросает тот, и громила послушно отступает на шаг, — Ты чего удумал, чудила? — Ну, ты вроде как предложил повеселиться, — буднично начинает Дазай, — И сейчас мне довольно весело. Он чувствует, как кадык обидчика нервно дергается. — Ты блефуешь! — рычит он, а затем, видимо, снова кидает дикий взгляд своим дружкам, и выражения, которые при этом принимают их лица, очень нравятся Осаму, — Он ведь блефует, да? — Вы ведь хотели меня избить, не так ли, ребята? — Дазай надавливает лезвием сильнее, недостаточно, чтобы вспороть кожу, но весьма, чтобы это было ощутимо, — У меня есть другая идея. Я убью тебя. — Опусти нож, — на этот раз голос звучит тише, гораздо напряженнее, — Это не смешно. — Разве? — ухмыляется Осаму, — По-моему, весьма. Он видит, как по шее Такеши скатывается капелька пота. — Я понял, окей?! Я вел себя как мудила! Прости! — отчаянно пытается он, но встречает только тихий смешок сзади, — Я не стану больше никого трогать, клянусь тебе. — Конечно не станешь, — почти мурлычет Дазай, — Очень сложно до кого-то дотянуться, когда ты мёртв. — Чувак, серьезно, опусти гребаный нож! — воет тот и вздрагивает, когда лезвие сильнее вжимается в его кожу, — Пожалуйста, ладно?! То, что испытывает в этот момент Дазай, находится где-то за гранью реальности. — Умоляй. — Пожалуйста! — судя по его голосу, он почти плачет, и это вызывает у Осаму мрачное чувство удовлетворения, — Я… Я умоляю тебя, Дазай! Он бросает короткую усмешку, защелкивает «бабочку» и отступает на шаг назад. Такеши падает на колени, хватаясь за горло, будто проверяя, точно ли оно не вспорото. — Ты чертов забинтованный псих! Сумасшедший! — кричит он в спину Дазая, когда тот удаляется прочь. Вскоре к ним с Одасаку заглядывают с проверкой. Осаму достаточно предусмотрителен, чтобы предвидеть это, поэтому несколькими часами ранее похоронил нож на заднем дворе их школы. Парень лежит на своей кровати, скрестив лодыжки и руки за головой, и наблюдает, как пара мужчин переворачивает вверх дном его комод. — Слушай, — один из них внезапно присаживается на кровать в ногах Дазая, и тот поднимает голову, — Такеши сказал, что ты угрожал ему ножом. Откуда у тебя нож? — Вы нашли у меня нож? — Дазай слегка приподнимает бровь, и мужчина поджимает губы. — Нет, но… — Тогда почему вы решили, что он говорит правду? — Есть свидетели. Два его друга, они подтвердили это. — Вам не кажется… — Осаму садится, скрестив руки на груди и выглядя почти обиженно, — …что слов троицы хулиганов с очевидными проблемами с алкоголем, явно недолюбливающих меня, недостаточно, чтобы выдвигать какие-то обвинения? Будет очень неловко, если они окажутся ложными, верно? Проверяющий только вздыхает. — Так или иначе, с сегодняшнего дня ты под надзором. На это Дазай не реагирует. Он ожидал, что «под надзором» будет представлять собой нечто вроде этого. Возвращаясь со школы Осаму начинает замечать, что его вещи лежат немного не так, как он оставил их, уходя утром, как будто кто-то сначала нарушил, а потом пытался воспроизвести его порядок. Может, кого-то вроде Такеши это бы и обмануло, но Дазай не настолько туп. Немного жаль, конечно, что он не может вернуть себе нож, но теперь он, в общем-то, без надобности — Осаму действительно больше никто не трогает. — Какого черта ты сделал? — прямо спрашивает Одасаку, сидя на своей кровати, пока Дазай напротив привычно бинтует левое предплечье. — О чем ты? — спрашивает он, не отвлекаясь. — О том, что за последние полторы недели я не заметил ни единой перепалки с участием Такеши, а при виде тебя он шарахается и кидает в твою сторону настороженные взгляды. — Не знаю, — непринужденно фыркает Осаму, — Может, наконец решил стать хорошим человеком? — Дазай, — Одасаку преодолевает расстояние между ними и сжимает чужое предплечье. Теперь Дазай обязан посмотреть тому в глаза, — Я уверен, что ты как-то в этом замешан, и хочу знать как. — Ну, — Дазай вздыхает, отводя взгляд, — Возможно, я немного угрожал ему ножом. Ода приподнимает бровь. — Немного? — Ладно, может, я пиздец как его напугал, пока угрожал ему ножом. Одасаку на мгновение закрывает глаза и тяжело вздыхает. — Где ты взял нож? — Не так тяжело достать нож, когда ты шестнадцатилетний парень из детского дома, — ему плевать, что учреждение называется не так, по сути, это одно и то же, — Ты планируешь также удивляться, если я принесу наркотики? — саркастически хмыкает Осаму. — Ты принесешь наркотики? — Ну конечно нет, — Дазай почти стонет, — Суть в том, что это не важно. В любом случае, у меня его уже нет, и я не планирую его возвращать. К тому же, я уверен, что рано или поздно Такеши сделал бы что-то подобное по отношению ко мне, так что я просто действовал на опережение. — Дазай… — Нет, Одасаку. — Что? — Нет, мне не нравится идея оказаться в колонии для несовершеннолетних, — вздыхает Осаму, — Ты ведь об этом хотел спросить? — Я просто хотел сказать, чтобы ты вел себя… — Ода поджимает губы, — …аккуратнее. Хотя бы до выпуска. — Думаешь, взрослая колония понравится мне больше? — мрачно усмехается Дазай. — Надеюсь, что к тому времени у тебя прибавится мозгов, чтобы осознать, что тебе не нужны проблемы с законом, — Осаму мычит, но Одасаку крепко удерживает его руку в своей, — Ты понимаешь? Дазай неопределенно мотает головой, но, к счастью, другу этого достаточно, и он отпускает чужую руку, снова падая на собственную кровать. «…забинтованный псих». Это прозвище Дазаю определенно нравится.