hopeless

      Риндо любил прогуливаться по ночным улицам Роппонги, наслаждаясь непогодой. Впервые за долгое время выдалась дождливая ночь. Молния окрашивала чёрное небо, где звёзды горели неоном, в тёмно-розовый цвет. Раньше, в детстве, да и в юношестве, Хайтани обожал ливень. Несмотря на то, что раскаты молнии и звук грома пугали до чертиков, он любил состояние непогоды, ведь всегда рядом сидел и по-настоящему наслаждался старший брат тихими постукиваниями капель о подоконник. В то давно забытое время Ран пристраивался сзади сидящего на полу Риндо возле панорамного окна, бережно обнимая его со спины. Из раза в раз он нашёптывал ему:        — Риндо, смотри, как красиво падают капли       В силу своего отвратительного зрения мальчишка ни черта не видел, но всегда согласно качал головой. Раз Ран сказал, что красиво, значит — красиво.        — Так необычно наблюдать за дождем… Прозрачные капли преодолевают такой долгий путь, чтобы разбиться о землю и смешаться с грязью       Бывало, что старшего прорывало на непонятные тогда ещё недогадливому Риндо размышления.       Разбивались и разбивались, это же круговорот воды в природе. Дождь — обычное явление в ней.        — Для кого-то это — благословение в знойное время года, для кого-то — стихийное бедствие, приводящее к катастрофам. Если долго нет дождя, наступает засуха, а значит, высок процент вероятности чьей-то гибели       Но теперь Риндо стал ощущать в себе дождь. Он — одна из тысячи ливневых капель, что исчезает, смешиваясь с грязью, а Ран — небо, застланное серыми облаками, где изредка просачивалась грациозными линиями молния и гремел гром.       В детстве они сидели окутанными одним потёртым пледом на двоих, удерживая тепло между собой телами, и это было естественным: один наслаждался дождем, второй наслаждался чужим присутствием; это было единственной причиной, по которой Риндо полюбил дождь.        — Я так люблю пасмурную погоду. А ты, Риндо?       Ран вечно задавал этот вопрос с горящими глазами, хоть и знал, каков правдивый ответ. Младшему всегда хотелось ответить:«а я люблю тебя», но он только мычал что-то непонятное, плотнее прижимаясь спиной к костлявой груди. В объятиях брата было так тепло, спокойно. В них жить хотелось, дышать полной грудью, никогда не отстраняться, умереть, возродиться, и быть в них постоянно. В его глазах был целый мир — космос во взгляде напротив, и Риндо мог себя чувствовать в безопасности, ведь за спиной — сильный старший брат, который сможет исцелить одним лишь молчанием. Таким наполненным молчанием, когда суть не в словах, а в присутствии рядом.       В такие вечера Ран много говорил, болтал без умолку, выдумывая разные небылицы. Риндо слепо верил, и под тихий смех брата слушал нравоучения о том, что не стоит быть таким доверчивым и верить всему, что говорят люди. Младшему было интересно, и со временем он забывал про непогоду, изредка вздрагивая, когда слишком громко громыхало небо, но быстро возвращался в придуманный братом мир.        — Как мне не верить, если это рассказываешь ты, братик? Я верю каждому твоему слову!       Тогда Риндо считал, что всё, что бы Ран не сказал, это правильно. Его слово было для него практически законом, хоть он и недолюбливал это, ибо когда делаешь всё так, как того хочет другой — это элементарно не твоя жизнь, и рано или поздно это может обернуться разочарованием.        — Хах, Риндо, наверное, ты рождён для меня       Эти слова навсегда оставили свой след в его памяти. Они были детьми, но так казалось только Риндо.       Когда дождь переставал идти, Ран отстранялся. Уходил в свою комнату и мгновенно засыпал, будто монотонные постукивания были для него колыбелью.       Риндо знал — вскоре снова наступит дождь, и Ран как обычно сядет рядом, обнимет его, прижмет к себе и начнёт шептать несуразицу на ухо. Это была негласная традиция, которая длилась на протяжении многих лет.       Он хорошо помнил тот ветреный день и тот ужасный вечерний ливень. Риндо всегда боялся грозы, но в ту далёкую ночь она казалась особенно жестокой, словно что-то хотела сказать ему, и тогда, много лет назад, когда они сидели и Ран по обыкновению отстранился, холод, обрывающий нити чего-то важного, мгновенно ударил по его плечам и пробежался по коже мурашками, зыбью, неадекватной дрожью. Тогда ему было пятнадцать, он даже бровью не повёл, не предзнаменуя это чем-то неестественным. Ведь это нормально, если источник тепла исчезает и тебе становится холодно?       Но этот холод был не из-за низкой температуры в комнате. Это были липкие объятия его грядущего одиночества.        — Ран, дождь начался, почему ты не идёшь?       — Я занят, Риндо, мне не до этого.        — Хэй, братец, смотри, тучи сгущаются, сейчас точно ливанет!       — Да-да, Риндо, не мешай.        — Брат, это, скорее всего, последний дождь в этом году, давай посидим вместе?       — Риндо, тебе заняться нечем? Поиграй в комп с Мадараме, погуляй с кем-нибудь, раз тебе так нравится дождь, у меня дела.        — Ран, хотя бы просто посиди со мной, фильмы посмотрим, ну хоть что-то!        — Не веди себя как маленький, мне не до посиделок.       Риндо не понимал, что он сделал не так. Быть может, брат разозлился на него, потому что Риндо не отвечал на его излюбленный вопрос?       Одно было ясно точно: Ран ни за что не скажет правду, поэтому Риндо молчал. Глухо глотал всю обиду и боль, переживая в одиночку. Между ними буквально стала витать недосказанность. Всё начиналось с неё — слова, эмоции, подозрения, сдерживались сомнения и оставались внутри, где медленно гнили. Так могло продолжаться бесконечно, но на сколько бы его хватило — было неизвестно даже ему, а потом обязательно взрыв — и ничего, кроме отчаянной пустоты.       Младший не прекращал попыток дозваться брата, пока в один скудный день перед его носом не захлопнули дверь. Вот так просто — молча без разъяснений. Риндо казалось, что его морально растоптали. Согнули в три гибели, развернули, вывернули наизнанку и заполнили пустотой: воздушной, безграничной. Помяли в руках, словно дешевую глину, и выбросили на помойку. Отвернулись от его любви, разбивая тонкое чувство голыми руками на осколки.       Хотелось кричать, рвать, метать, биться головой об стену. Не гони меня, не закрывай эту дверь Серьезно, вот так просто? Удержать, удержать, удержать…       Не опускать руки, и пусть всё становится невыносимым, а в глазах темнеет от усталости; главное не отпустить, уберечь, сохранить.       Ридо пытался поймать время, остановить его, сжать кулаками, раздавить, но всё было тщетно. Оно улетало, уносилось, хвастливо улыбалось с высоты, гордясь своим превосходством.       Раньше были волшебные вечера перед старым телевизором с кружкой ароматного чая и солнечными мыслями, посещающие юного Риндо просто так, а сейчас — тупое спасение в размытых памятью отрезками былого. Тело, утыканное палками и камнями, болело, разлагалось заживо. Закрывая глаза, слыша брата за бетонной стенкой, хотелось покинуть его раз и навсегда. В тебе моя кровь, вознеси ее к небесам Сотри меня и сделай игрушкой Всё, что есть во мне, в моём разуме — это ты И это то, ради чего я дышу       Всё докатилось до того, что брат просто перестал замечать его и обращать внимание. Уходил тогда, когда Риндо удавалось только уснуть, приходил, когда Риндо вновь засыпал, а бывало вообще не ночевал дома, подолгу скитаясь непонятно где. Могло ли быть что-то хуже абсолютного игнора старшего брата? Как оказалось — может.       Спустя ещё три года полнейшего игнорирования его присутствия, Ран съехал, причём молча собрав манатки, не удосужившись предупредить младшего брата. Каково было Риндо, когда придя в пустой дом и просидев на полу до самого рассвета в ожидании брата, он так никого и не дождался. Его сухой ответ в трубку «я переехал» разломил всё нутро на миллионы острых осколков, что вонзались под сжатые рёбра.       Вскоре после переезда скончались их родители. Те попали в крупную аварию, от них буквально не осталось ни следа, но даже тогда Ран не вернулся. Он пришёл на похороны, помог с документами и всякой юридической волокитой, так как оба были совершеннолетними — было проще, однако в момент, когда Риндо больше всего нужна была опора в виде старшего брата, Рана не было. Они не обмолвились ни словом, продолжая стоять в нескольких метрах друг от друга возле надгробных плит и каких-то людей, пришедших помянуть старших Хайтани.       Как всё докатилось до того, что брат так просто бросил брата? Как так случилось, что от одной мысли о нём у Риндо сердце болезненно замирает? В свои восемнадцать он не был готов быть сильным, не был готов выносить разлуку, смерть родителей, хоть они никогда не были близки людьми; ему было невыносимо видеть удаляющийся силуэт Рана, его постепенно уплывающую фигуру. Прошли те дни, когда Ран был рядом, оберегая своей сущностью. Я не могу быть сильным, жизнь вырубает меня То, что когда-то было родным, вдруг так резко стало чужим       Тогда Риндо вообще одичал. Он сходил с ума в необъятно большой для него квартире и не имел понятия, как жить дальше. Не ел, не пил, не контактировал с людьми и перестал выходить на улицу. К зеркалу не подходил, ибо собственное лицо напоминало то ненавистное, родное, до отвращения любимое и самое холодное из всех. Всё, что он мог чувствовать тогда — оглушительную боль.       Совсем недавно они смеялись, а сегодня Риндо задаётся извечным вопросом: «Куда же всё подевалось?»       Никакого контакта с внешним миром, но оно было чуждо. Ран — вот в ком он нуждался больше всего, но его не было рядом. Между ними не было ничего, кроме огромного расстояния. В его жизни не было того, кто мог бы слушать, помогать, поддерживать, кому бы он мог доверять и плакаться в жилетку. У Риндо ничего никого не осталось, кроме самого себя. Приснись мне Заполни мои сны Это преступление, так поступать со мной Я не больше, чем тень на стене без тебя Останься со мной Я ведь рождён для тебя, а значит, твоя жизнь одинаково принадлежит мне Неужели ты не видишь, что душишь меня, намертво вцепившись в глотку? Каждый мой вздох для тебя, каждый поступок, каждая мысль с тобой, о тебе, ради и для тебя. Боже, отпусти меня Не держи Позволь глотнуть воздух Сожми меня крепче Запри в своём сердце Я не могу заполнить пустоту внутри с тех пор, как ты ушёл Не волнуйся, забудь, мне терять больше нечего       Ран. Ран. Ран.       Ран. Ран. Ран. Ран. Ран. Ран.       Куда не взгляни — везде он. Повсюду. Всегда. И неважно, вживую или в мыслях — Ран в его голове каждую секунду. От этой ненормальной любви было не скрыться.       Теперь он не разделял время на настоящее и будущее. Только прошлое, где ты оглядываешься назад и не заглядываешь вперед, и сегодня — в нём одно начало, продолжение и, скорее всего, конец.       Риндо чувствовал себя оголённым проводом. Когда воздуха станет не хватать, а душу полностью поглотит грусть, начнёт ли его затягивать в вольную бесконечность?       Однажды он вычитал в книге, где говорилось, что ненависть порождается любовью. Такое происходит, когда кого-то любишь безответно. Возможно, любовь сменяется ненавистью для восстановления энергетического равновесия — много хорошей энергии теряешь не взаимно, без эффекта бумеранга, без понимания. А любовь не может так, без обратного адреса.       С годами Риндо возненавидел. Яро. Сильно. Всем сердцем. Каждой клеточкой своего тела, каждым отделом мозга он ненавидел всё, что есть в Ране, всё, что есть в нём самом.       Он ненавидел ждать его.       Ненавидел желание целовать его бледные щёки.       Возненавидел чувство собственной слабости под его руками.       В ненависти задыхался, воодушевлялся ей, в ней затерялся.       Ненавидел самого себя за то, что невыносимо скучал по нему.       Ненавидел его.       Он ненавидел его ровно настолько, сколько безмерно любил, ведь сейчас они — не по своей прихоти, два незнакомца, знающих друг друга наизусть, что живут своими жизнями.       Риндо — лёд, и позади него больше никого нет.       В первую очередь после осознания, ему захотелось выжечь половину своего тела, где узорчатым рисунком проходила их парная татуировка. По словам Рана, она была символом их любви, сделанная когда-то на тринадцатилетие Риндо. Так где теперь она, любовь твоя? Я хочу забыть тебя       Их редкие, разовые встречи раз в полгода, не доставляющие никакого удовольствия, проигрывали в нём все этапы любви вплоть до той самой страшной, роковой ненависти. Когда его голос бархатно, непринужденно лился из уст, в то время как Риндо и слова выдавить из груди не мог, младшему думалось: заткнись, заткнись, заткнись. Замолчи, не разговаривай так, будто мы старые знакомые, не говори вообще. Залепи себе рот, вырви язык, сорви голосовые связки, я больше не могу так сильно любить твой голос       Присуще малому дитю, хотелось разрыдаться, бегая взглядом по лицу напротив в поисках спасения, но, глядя в его бездонные глаза, он натыкался на пустоту. Ран, ты слышишь меня? Ты видишь? Вот же я, стою перед тобой, полностью разбитый и опустошённый из-за тебя, потерянный с тяжелым сердцем. Извинись передо мной, упади на колени, вымаливай прощение кровью и слезами. И снова ты уйдешь так просто? Обернись, от меня ничего не осталось. Я бы убил за твою любовь Я бы умер ради твоей любви Мне больше нечего отдавать Я измотан изнутри       Было тяжело и по сей день. Ежеминутные вопросы: «Как он? Где он? С кем делит постель и жизнь?» конкретно добивали морально, из-за чего физически было так же хреново — судьба подкидывала дилеммы, а жизнь неумолимо подкармливала голову дежурным дерьмом, будто с той самой точки, когда их души безжалостно разделились на два разных мира, всё пошло наперекосяк.       Забравшись на крышу здания, вкушая очередную порцию томной, но прекрасно усваивающейся сознанием тоски, с которой они делят кров вот уже который год, и бездумно таращась на ночное Токио, Риндо чувствовал, что начинает окончательно распадаться на части. Он стал похожим на тех, кто уже не живет. Доживает, барахтаясь на плаву.       С высоты десятого этажа всё казалось таким маленьким: высокие, увядающие деревья, бегающие в спешке люди, куча автомобилей… Глядя на черно-белые ущербно-тоскливые предметы, заливаемые затяжным ливневым потоком, уставший от чувства потерянности мужчина ещё больше поддавался темной красоте одиночества.       Это место было одним из любимых, куда маленькие Хайтани обожали ходить, лишь бы скрыться от внешнего мира, и именно поэтому Риндо купил квартиру в этом доме. Ран никогда не позволял подходить близко к карнизу крыши и сам туда особо не совался, но иногда, чтобы позлить маленького брата, делал вид, будто вот-вот сорвется с крыши, пугая этим младшего до усрачки.        — Зачем ты это делаешь, придурок-нии?        — Чтоб булки не расслаблял, мелкий!       Риндо удивлялся, возмущался, потом долго обижался, гневно дуя свои по-детски пухленькие щёки, пока брат не заваливался к нему ночью с горсткой его любимых конфет и не просил прощения.        — Извини, Ринни, я больше так не буду       — Лжешь! Ты всегда говоришь так, а потом специально пугаешь меня. Тебе весело, когда мне страшно?       — Честно ответить?       — Нет       — Нет, совсем не весело       После таких заявлений младший негодующе раскрывал рот для очередных возмущений, но брат подоспело затыкал его самым большим батончиком из тех, что приносил в такие ночи. И получал он своё прощение только после лёгких поцелуев в висок.       Кто бы мог подумать, что такие светлые воспоминания, которыми он оживляет себя, чтобы счётчики окончательно не обнулились, будут отдаваться самой горючей болью в сердце?       Его слабая улыбка, фиолетовые осколки глаз — в памяти, в венах — как высокосортный вид медленного яда.       В детстве было хорошо.       Рядом с ним было хорошо.       Было хорошо лежать рядом и слушать его равномерное дыхание, пока он читает книжку, закинув ноги на спинку дивана. Ран думал, что Риндо как обычно от скуки засыпал, умостившись сбоку, но нет. Риндо изо всех сил сдерживал себя, чтобы не поцеловать его в острые колени, не обхватить руками и не разжимать объятий, и потому было чуточку легче закрывать глаза, притворившись спящим, считать до десяти, и так по новой, если совсем ничего не помогало. Снова и снова до тех пор, пока Ран не возьмет его «спящего» на руки и не унесет в его комнату, поцеловав на ночь.       В его жизни не было настоящих друзей, так как Хайтани не верил в искренность дружеских чувств. Он не впускал никого, держа дистанцию значительнее, чем просто вытянутая рука. Все они — на сегодня, завтра, послезавтра, может на полгода-год, не больше, так как он считал, что каждая связь держится на взаимовыручке, а подстраиваться под кого-то, неважно, добровольно ли это или, ещё хуже, насильно, желания не было. Тишина — лучший друг. Проверенный. Ей от тебя ничего не нужно. Она просто сидит рядом, заряжает покоем. Только бы не перепутать тишину с молчанием — оно хочет говорить, а тишине это не нужно.       В его жизни давно не случалось ничего примечательного. Сплошные повторы изо дня в день, вплоть до мелочей: адская трель будильника, который так и подмывает выбросить с балкона, холодные бархатные тапочки, которые оказываются где угодно, только не там, где оставил их Риндо — у кровати, обычно они оказываются в разных совершенно неожиданных местах. Потом быстрый душ с закрытыми глазами, нездоровый — отвратительный — завтрак — растворимый кофе, сигарета в зубах, и, как повезет — по настроению — скупой бутерброд из сливочного сыра и колбасы. Каждое утро он открывает окно и заполняет себя новым ненужным днём. Таким, какой он есть. Далее по списку: работа, на которую он может не приходить, снова безмолвный дом, вечерний горячий душ, сигарета на пустой кухне с открытой форточкой, где из звуков только собственное дыхание и шум закипающего чайника, а за окнами — продрогший город, в котором твои мечты сбываются у кого-то другого.       Это жизнь, нелюбимая и одинокая, в которой новый день — вчерашний. Идентичный.       Порой хотелось скинуться, как скидывают кандалы — без жалости и промедлений, и переродиться. Это всё-таки было бы лучше, чем вернуться домой и вместо того, чтобы радоваться очередному тихому вечеру, думать, какое же ты ничтожество и как ты никому не нужен, выкуривая вторую пачку сигарет за день.       Но вопреки этому, хотелось и научиться жить так, чтобы всё проходило не мимо, а через него.       От этого было как-то тоскливо.       Трудно быть тем, кто остаётся позади.       Они были друг у друга, и, казалось, готовы были просидеть всё лето на холодном полу, плотно прижавшись телами, наблюдая столкновение дождевых капель о подоконник сквозь большое окно гостиной.       В неглубоких больших лужах, в её ровной глади красиво отражалась луна. Прохладный ветерок обдувал лицо, разогревал щёки и забирался под одежду. Сидя на мокром бетоне, Риндо, не замечая вокруг никого и ничего, по неизвестной причине для самого себя предавался душераздирающим воспоминаниям. Мысленным кинопроектором просматривал кадры из прошлого, был с головой погружён в человека, который разрывал душу в клочья. Далеко не приятный фильм — зачастую болезненный, но вспоминать былое уже не ново. Он понимал, что жизнь ускользает сквозь его пальцы, как эфемерный песок, сдуваемый ветром, что нельзя держаться за образы прошлого, иначе в его жизни никогда не появятся краски будущего, но нужно ли ему это? Что он может без него? К чему придёт, если до сих пор ни к чему не пришёл? Сможет ли хоть что-то перекрыть безутешную тоску?       Миллионы вопросов и ни одного ответа.       Прошлое затаило дыхание на кончиках его холодных пальцев, если оно не отпускает, значит — ещё не прошло, и в этом было что-то патологическое, что наводило на мысли о безнадёжности существования. Оно, как старинный фолиант: пока не откроешь его, не вчитаешься, он не заговорит. И почему прошлое, такая зараза, не выветривается вообще?       Не сказать, что Риндо ничего не добился в своей жизни: успешный бизнесмен, вполне привлекательный мужчина со своими вкусами и предпочтениями. Видный, экстравагантный, утончённый, в меру грубый, немногословный. Человек-загадка. Что женщины, что мужчины строились в очередь за его спиной, желая заполучить малую долю внимания вечно недоступного Хайтани, однако всё, что было уготовано им — многозначительный пронзительный взгляд аметистовых глаз, немо указывающий на своё место.       В нём не было самодовольства и излишнего желания понравиться, угодить; он не искал одобрения. В своих поступках Риндо быстр, компетентен и бесстрастен. В уступках он невозмутим и не заботился о суждении других. В действии и бездействии он неизменен. Уже достаточно давно Риндо одинок, и его это вполне устраивало. Никто к нему не лез, не стремился стать частью его одинокой жизни, и это была его особая идиллия — равновесие — полная гармония.       Однако иногда возникало омерзительное чувство — складывалось ощущение, что он совсем ничего не достиг. Что упущений и потерь было больше, чем достижений. Это чувство было настолько отвратительно, что Риндо старательно избегал любого на него намёка. Не брать в голову — незачем подпускать и этот пиздец так близко.       Тёмные тучи, скрывающие стремительно догорающие звёзды от глаз, напоминали о Ране. Он готов был промокнуть до нитки, но мужчину это совершенно не волновало — лишь бы не спускаться в пустую квартиру. Брат должен был сегодня приехать, но, скорее всего, просто забыл о своём обещании. Интересно, Ран, довольствуешься ли ты сейчас великолепием погоды?       Будучи совсем ребёнком, Ран не отходил от беременной матери, всё время крутясь возле её только-только проступившего животика. Постоянно бережно обнимал, но не от большой любви к ней, целовал ее в живот — посылал касание своих губ ему, ластился — мысленно прижимался своей щекой к его. Спал, втеснившись между родителями, маленькими ручками обвивая материнские бёдра. Старшая Хайтани умилялась поведению сына, зная, что из него выйдет примерный старший брат.       Ран зачаровано наблюдал за детством подрастающего Риндо, восхищаясь его подростковой силой, явленной вопреки диктату времени, его чарующей по-детски открытой улыбкой с потаённой грустью в самых уголках губ, его пронизывающим живым — неподдельно чистым — взглядом. Их отношения, выстроенные на взаимных подколах, шутках и полном понимании, приобретали некую теплоту, без которой уже было нельзя обходиться осознанно. Всё свободное время Ран посвящал Риндо, забывая обо всём, что их окружало. Однако постепенно для старшего что-то сильно изменилось. Внутри сознания зародилась угнетающая тень сомнения.       И в то же время Ран с тяжестью на сердце видел нездоровое помешательство брата на себе, но идти против него было равносильно тому, как идти против ветра, против сильного течения реки — невыносимо трудно, неохотно, нежеланно. Ран видел, как тускнело лицо младшего, когда кто-то осмеливался сказать, что он в тени старшего. Замечал, как тот буквально не подпускал никого к себе, пребывая постоянно рядом с ним, завися от него полностью. Риндо был закрыт для большинства, но не для него. Он открывал свой хрустально-перламутровый ларец с мечтами только ему, хранил мечты в тайнике его души.       Но всегда есть «но». Ран тихий и робкий. Ран красивый. Ран по-своему нежный и послушный. У Рана тело стройнее, оттого намного красивее и тоньше; губы мягче и пухлее, из-за чего смотрятся привлекательнее; у него волосы податливые и густые, а у Риндо жесткие и совсем непослушные — торчком стоят, если их не прилизать гелем; Ран слёту схватывает — ему запомнить не сложно, а Риндо приходится зазубривать и до запятой заучивать, растрачивая время и нервы; Рану ничего не стоит заговорить с незнакомым человеком и поддержать диалог, с легкостью подбирая интересные для собеседника темы, когда Риндо, наоборот, шугается посторонних и за километр людей обходит, стараясь не смотреть в их сторону; Ран покладистее и смышлёнее — он знает, что и когда можно сказать, а когда стоит промолчать или выкинуть что-нибудь хитро-выебистое, чтобы было так, как он хочет, а Риндо грубее — он в лоб говорит и резко обрубает, часто напрашиваясь на неприятности.       Риндо бесило это до невозможности, но он никогда не признавался в этом даже перед самим собой.       Рану было неприятно, но он ничего не мог поделать с этим.       «Бесполезный, мелкий, неспособный, жалкий, отвратительный и бесящий, которому просто несравненно повезло быть младшим братом Рана» — так выражался Риндо в те моменты, когда в открытую восхищались старшим.       Это было ненормально.       Ночью, когда Риндо спал, — а его и танком не разбудить, Ран ложился с ним рядом, приспустив с округлых плеч ночную рубашку. Его кожа пахла свежим звучанием сдержанной лаванды, который создавал терпкий чувственный аккорд в сердце. Совместно с нотами герани и дубового мха его аромат напоминал запах утреннего леса после дождя — такой нежный, очаровательный аромат детского тела. Это был запах его личного счастья. Рану хотелось прикоснуться языком к шее, попробовать его кожу на вкус, а потом, разбудив прикосновением, укрыться его трепещущим телом. Целовать мочки ушей, ощущать дрожь, затаив дыхание, задавать ритм, в котором их тела отвечали бы друг другу. Смаковать поцелуи, искать свое отражение в глазах цвета павших звёзд и быть в нём до тех пор, пока дыхание окончательно не выровняется. Было сложно сдерживать себя, зная, что магнит, притягивающий все твои мысли — в соседней комнате, спит, мило посапывая в подушку.       И это тоже было ненормально.       Риндо было всего пятнадцать, ему — шестнадцать. Не совсем подходящее время для того, чтобы думать о таком, к тому же о собственном младшем брате.       Изредка в Риндо мелькало стремление стать независимым, и Ран его прекрасно понимал, но тот постоянно сбивался с намеченного пути, поддаваясь дающей корни нездоровой любви. Такая покорность и смиренность была для Рана лишь поводом для новых растущих сомнений в правильности всего происходящего с братом.        Точно так же, как Хайтани младший не понимал стремлений Рана отдалиться от себя, старший не понимал причину того, почему брат не может его отпустить? В конце концов, они повзрослели… Хватит с них уже ребячества.       И в конце концов Ран пошёл против. Он отдалился, желая всем сердцем не запятнать брата своими непорочными чувствами, чтобы хотя бы у Риндо была нормальная, не обременяемая сложностями жизнь. Ему казалось, что если всё так и продолжится, то постепенно желчь зародится в сердце младшего, прорастет могучими ростками, и лучшим исходом для них двоих было ментально отстраниться, совсем уйти и дать возможность понять, что Риндо и без него со всем справится.       Он хотел поменять его, но был не вправе менять всё то состоявшее в Риндо, из чего была сложена его личность, коверкать её, переделывать его мнение, подминать под себя реакции. Ран был не вправе ломать его, держать возле себя, брать в плен его сердце и с силой держать, и от этого понимания становилось всё хуже и хуже. Ты беги, если надо бежать       Хотелось выть, скулить, кричать, надрывая глотку: не отпускай меня, останови, забери.       Ради него он смог придумать красивую ложь, смог притворяться счастливым, даже когда было грустно, он притворялся сильным, даже когда был разобран на атомы. Ран надеялся на идеальную жизнь, надеялся скрыть свои слабости, но мечтая о несбыточном, он собственными руками выстроил стену.       Он и подумать не мог, что всё станет только хуже. Настолько хуже.       Сказанных слов уже не вернешь, а поступки, которые он совершал касательно младшего, и вовсе невозможно простить. Они были неожиданны, непоследовательны, часто нелепы и могли нести в себе импульсивные акты агрессии, направленные на подавление Риндо в психо-эмоциональном плане.       Рану думалось, будь он на месте младшего, то уже никогда бы не заговорил с таким старшим братом, но Риндо — не Ран, и в этом их главное отличие.       Они не похожи в проявлении эмоций — совсем. Ран старался прятать внутренний ураган, считая, что излишняя эмоциональность приносит больше вреда, чем пользы, а Риндо никогда не умалчивал о том, что его беспокоит. Ран учил его этому, хоть и сам того не придерживался.        — Лучше кричи, бей посуду, бей меня, но не молчи, говори, скажи мне о наболевшем.       Риндо быстро успокаивался, звонко хохотал, целуя его в нос.        — Не буду я бить тебя, придурок-нии, я ведь тебя люблю!        — Я тоже, Риндо. Я тоже люблю тебя.       В их встречи, которые были по большей инициативе старшего, Риндо никогда не писал и не звонил первый, но это было и неудивительно — младший сидел на бежевом акриловом пуфике в баре, который был неподалёку от работы Рана, с опущенными вниз в лэптоп глазами. Рядом всегда красовались высокий бокал красного вина, вазочка с барбарисовыми леденцами и полупустая пачка «Cabin». Он курил. Если курил, значит, переживал. Массировал двумя пальцами правой руки, между которыми была зажата сигарета, висок, старательно делая вид, что слушает. Закрывал глаза, когда Ран замолкал; обдумывал, что сказать, как ответить, но отвечал редко. Коротко. Холодно. Грубо.        — Целыми днями бегаю туда-сюда, жутко устаю. Времени нет тебе позвонить.       Рану было дико. И это я сотворил с тобой?        Невыносимо сильно хотелось прикоснуться, зарыться в отросшие перекрашенные в его цвет волосы, притронуться подушечками пальцев к бледным губам, растянуть их в забытой улыбке, обняться, прижаться, бегая глазами по растерянному виду Риндо, но Ран не смел. Пресекал об этом мысли, безжалостно вырывая их с корнем.       Негласный принцип, которого придерживался старший Хайтани, гласил, что людская жизнь — мозаика, и в ней люди периодически рассыпаются на кусочки, после чего собираются, образуя целостную картинку. Ран не знал, какая он картинка — он всё время по кусочкам. Иногда они крупнее, и тогда он чувствовал себя лучше. Казалось, что ещё чуть-чуть, и наступит гармоничное благоразумие, а иногда они настолько мелкие, что он вообще не понимал, что делать с этими жалкими крошками. Изматывало. Хотелось выпрямить спину, не горбиться — жить без раздумий. Но вечером, возвращаясь домой, понимал, что не нашёл ответов за день, и снова рассыпался. Жизнь врассыпную, вплоть до самого финиша.       Дни проносились мимо однотипно.       Очередная пасмурная суббота. Небольшие настольные часы в кабинете показывают 22:00. Ран стоял у зеркала, одетый в официальный костюм, и укладывал отросшие волосы набок, внимательно разглядывая собственное отражение. Серьезный и угрюмый, как грозовая туча за окном, бледный и не особо-то отдохнувший, хоть и спал всю ночь. Когда он в последний раз улыбался? Хотя это не имело значения. Очевидно, что улыбка — это всего лишь складка на коже, и глубже кожи она не проникает, однако люди тратят свою конструктивную энергию на создание фальшивых улыбок — приятный глазу фасад, — внутри они дешёвые и бессильные.       В этом мире мало что вызывает у него улыбку, а тем более сейчас, когда надо встретиться с ним, неприлично опоздав на встречу. Бестолковые коллеги и такое же бестолковое начальство. Именно на сегодня нужно было перенести совещание, которое должно было быть только в конце месяца. Раздражало. Лицо покерфейсом ему обеспечено, но Ран не привык жаловаться. Он мог бы преспокойно унаследовать компанию после смерти родителей, но на правах паскудного старшего брата взвалил всю ответственность на младшего. Риндо, наверное, проклинал его ещё и за это.       Жизнь — сказка, не правда ли?

***

      Отворив дверь крыши, мужчина заметил его. Риндо сидел в самом отдалённом углу — бледный, выжатый, озябший, крепко прижимая колени к груди. На нём был мятый костюм, насквозь промокшая белоснежная рубашка и развязанный ветром галстук, который болтался в разные стороны. Пару минут Ран безмолвно держался за широкую спину взглядом, и только спустя пару минут решился подойти.       Скрип черепицы, и рядом с младшим на мокрый бетон сел Ран. Вовремя. Ты появился очень вовремя       — Так и знал, что найду тебя здесь.       — Что ты тут делаешь? — Потрясенно выдохнул Риндо.       — У меня встречный вопрос.       Младший не спешил с ответом. Выражение его лица сразу поменялось; он поднял голову и начал быстро теребить пальцами воротник светло-зелёного костюма. Посиневшие от холода ногти приковали взгляд старшего Хайтани. Как долго Риндо находится здесь?       — Я же писал, что приеду, — несмотря на внутреннее волнение, Ран пытался держать ровный тон. Выходило паршиво. И на душе тоже было паршиво.       — Ты сказал, что приедешь в восемь, а сейчас одиннадцать, — с нажимом ответил младший, стараясь не смотреть в его сторону.       Ран неловко заёрзал на месте, отвернул голову и перевёл взор на мерцающий город. Красиво, не считая грязных лужиц.       — Я ведь приехал, — его томная лень в голосе заставила Риндо покрыться мурашками. — Риндо… Тебе же всё равно, правда?       — Так говоришь, будто одолжение мне делаешь, — младший заглянул в его посеревшее лицо, стойко сохраняя хладнокровие.       — Не делаю, — под пристальным взглядом брата Ран съёжился ещё сильнее, по-черепашьи втянул голову в плечи и спрятал лицо в ладонях. Стрёмно. В воздухе так и витала напряжённость.       — Ран… — бледная ладонь Риндо потянулась в карман за дорогой пачкой сигарет, — что с нами случилось? Почему ты ничего не говоришь мне?       — А это имеет значение? — С неприкрытым вызовом отреагировал Ран, оставаясь внешне бесстрастным. — Я не обязан.       Молния ярко вспыхнула, заставляя Риндо вздрогнуть. Он нахмурился уже по-взрослому. Надо же быть мудаком, а Ран невозмутим. Так невозмутим, что младший вскипает. И самое глупое в этой дурацкой ситуации то, что старший-то нисколько не изменился. Будто ему абсолютно все равно.       — Ты конченный урод. Уходи.       — Риндо… Верни меня в прежние дни       — Убирайся. Ты оставил дыру там, где должно быть моё сердце       — Да выслушай ты наконец… Похоронил меня заживо       — Мне плевать, выматывайся отсюда. — Младший измучено зашептал, чувствуя, как его захлестывает копившаяся всё это время злость. Стараясь её заглушить, он делает длинную затяжку, выдыхает, и снова затягивается. Раскопай могилу и дай мне выбраться наружу Я задыхаюсь, здесь, внутри       — Это и моя крыша тоже. Усмири мой непокорный дух       — Это давно не наше место. Покажи мне границу, где сталкиваются миры       — Тем более, раз ты так говоришь, то не имеешь права выгонять меня отсюда. Забери мою тьму И приведи меня к свету       — Не имею права? — Риндо давится воздухом. Запинка, рваный вдох, попытка перевести дух. Не помогает. Ни черта не помогает. — Не имею права выгонять тебя с ёбаной крыши, когда ты выгнал меня из собственной жизни? Проваливай! Исчезни из моей, ты и так появляешься в ней редко, так будь добр, избавь меня и от этой малой части своего снисхождения. Я не хочу знать тебя. Не хочу дышать одним воздухом с тобой. Не хочу находиться под одним небом, я не хочу быть твоим б…       — Не смей, Риндо. — Ран угрожающе посмотрел исподлобья, злорадно усмехнувшись. — Не говори о том, о чём можешь пожалеть. Возьми меня за руку и веди за собой       — Пожалеть, говоришь? Моё сердце — в шрамах — словно камень, и один Господь знает, что я пережил слишком много       Сигаретный дым падал прямо на мокрый пиджак, заставляя Рана сморщить лицо. Он с самого детства не любил табачный запах.       — Единственное, о чём я жалею, так это о том, что являюсь твоим младшим братом.       Громкий звук пощёчины рассёк холодный воздух. Сдерживаемые изо всех сил слёзы предательски хлынули из глаз, стекая по горящим щекам. Риндо, совсем потерявшись, яростно всматривался в брата и недобро скалился, готовый с минуты на минуту наброситься на старшего. Выжав меня до капли, ты пренебрёг мной       — Да как ты смеешь… Чёртов ублюдок! — Прорычал он прямо в изумленное лицо, цепко схватившись за белый воротник рубашки. — Я ненавижу тебя! Убери эту ненависть       — Ненавижу! Ненавижу! Избавься от неё       — Сдохни, умри в самых мучительных муках! Отбрось всю злобу       — Ты, чудовище! Оставь всё позади       — После всего того, что ты сделал, ты ещё бить меня будешь? — На затихающей улице крик, полный боли и отчаяния, становится подобен раскату грома. — Ты — ничтожное, жалкое существо. Да что с тобой случилось вообще? Как… Как ты можешь быть таким? Ты бесчувственное отродье. Ты не можешь быть тем Раном, не можешь быть моим Раном, для которого я был важнее всего на свете. Это не ты. Это не можешь быть ты…       Риндо брезгливо оттолкнул его от себя, резко встал и попятился назад, подходя ближе к карнизу. Его тошнит от всего, что было. Он устал от всего, что есть. На мгновение в порыве чего-то неожиданного захотелось убежать подальше, скрыться.       Ран звонко сглатывает слюну, уже не в силах слышать поток ругательств. Это бьёт под дых сильнее, чем кулак во время драки. Он сам от себя не ожидал, что не сдержится, впервые поднимет на брата руку, да ещё и в такой унизительной форме.       — Риндо, пожалуйста, выслушай меня, — старший возится на месте, нервно заламывает руки, сгибается, ворочается, встаёт и движется навстречу. Риндо отрицательно машет головой и отходит назад, немо показывая, чтобы тот не подходил ближе.       — Нет. В тебе что-то изменилось ко мне, — отрывисто проговорил младший, не поднимая головы. От вида его, неожиданно сильно измученного, вымотанного непростым разговором, у Рана внутри что-то сжимается. — Ты холодный, отстранённый. Я за все эти годы не понял, что я сделал не так, где не угодил, но знаешь, мне уже всё равно.       — Риндо, прошу тебя.       

Пожалуйста, позволь мне остаться

Просто исчезай       — Хааа… теперь ты просишь? А знаешь, узнаю тебя. Ты ведь и раньше только после моих истерик объяснялся передо мной, ёбнутый эгоист. А когда я просил, где ты был? Где ты был, конченный ублюдок, когда был так нужен мне? Я нуждался в тебе, как, блять, ни в чём не нуждался в этой жизни, и в итоге я тот, кого ты оставил позади. Ты же даже на годовщину смерти родителей не приехал! — Ярость горела в его бездонных глазах. Разочарование был так ярко ощутимо, что доводило старшего брата до дрожи. Проглоти свою гордость, Риндо       — Они были не теми людьми, которых нам стоило оплакивать.       — Да мне плевать, какими были они людьми! Сам факт того, что ты вычеркнул меня, ушёл, блять, не сказав ни слова. Бросил объяснение, как кость бездомной собаке, лишь когда я тебе позвонил! Я, я, сука, а не ты, — его злобный тон моментально сменился на тихий, хриплый. Он поселился где-то возле солнечного сплетения и давил настолько сильно, что Рана невольно пробирает. Не волнуйся, забудь. Просто оставь очередное воспоминание       — Риндо, я могу объяснить, только, пожалуйста, не подходи близко к крыше, — с окаменелостью острой паники внутри попросил Ран.       Риндо сорвался на звонкий смех, подрагивая плечами. Он серьёзно просит его не подходить близко к крыше? Переживает сейчас за его жизнь? Реально? Какой же это абсурд, это уже не смешно.       Ран — это полное отсутствие совести.       Риндо — абсолютная безжалостность.       — Мне нахуй не всрались твои оправдания, Ран, — губы младшего кривятся в недоверчивой ухмылке. Он вмиг меняется, как хамелеон — лицо становится спокойным. Маска притворного цинизма вновь плотно оседает, а в речи проступают стальные нотки. — Я сыт по горло твоими напрасными словами.       В глаза Рана чётко проявилось раскаяние, выплывшее наружу так поздно — кажется, в них сияет безжизненная звезда. Его глубокое сожаление, возможно, тщательно скрывалось и всегда было спрятано где-то глубоко, но теперь для Риндо это не имело никакого значения. Он просто хотел, чтобы вся эта загнанная обреченность закончилась раз и навсегда.       Ран затих. Его взгляд опустел, и душу словно выскребли: все чувства исчезли, кроме вины.       — Ты не тот человек, ради которого я пожертвую жизнью, — равнодушно режет Риндо по сердцу, но слёзы говорят об обратном, беспрерывно скатываясь по щекам. Сердце бьётся всё чаще, голова начинает болеть и раскалываться от наплыва непрекращающихся мыслей, собственные слова не щадят и ломают разум, а мышцы лица напрягаются, стараясь скрыть непрошенных эмоций, хотя в нём всё бурлит и клокочет от бушующих чувств. Губа искусана почти до крови, кулаки сжимаются с силой, ногти впиваются в ладошки так, что хотелось взвыть от боли. Он устало упёрся ладонью в бок, а другой нервозно сжал собственное бедро, пытаясь взять себя в руки и заново совладать с собой. Не получалось — пальцы тряслись, сердце колотилось, как бешеное, словно хотело пробить сквозную дыру в рёбрах и выскочить из груди.       Небо умирает с каждым его словом. Такое чувство, будто оно плачет вместе с ним. В их глазах отражаются боль и крушение иллюзий. Они потерпели поражение от жизни, на их счету множество разбитых мечтаний. Надежды и ожидания юности развеялись, и впереди ждёт только неизвестность.       — Верно. Ты тот, кто ради меня будет жить, ведь ты рождён для меня, помнишь?       — А сам-то ты когда вспомнил об этом?       — Я не забывал об этом никогда, — Ран говорит правду. Превозмогая внутренний страх, всё же подходит ближе и с облегчением выдыхает, когда видит, что Риндо стоит на месте, выжидая дальнейших действий.       — Какой же ты лжец.       — Я никогда не лгал тебе, Риндо.       — Зачем ты хотел увидеться со мной? И почему так опоздал? Что, твой ебаный эгоизм тешил себя уверенностью в том, что я буду ждать тебя, как преданная псина? — Ран бы предпочёл быть замурованным в пол под ногами и сгнить в нем заживо, чем смотреть сейчас в потухающие глаза напротив.       — Нет, Риндо, меня задержали на работе, поэтому…       — Нельзя было написать мне смс? Одно грёбаное сообщение из двух слов?       — Телефон разрядился, Риндо. Я полгорода объехал, пока не нашёл тебя здесь.       — Ты сказал, что знал, где я нахожусь.       — Предполагал, но на всякий случай проехался по нескольким местам, пока не додумался забраться сюда.       — Я тебя ненавижу.       — Ты говорил уже.       — Я ненавижу тебя всем сердцем, — младший чувствует, как начинает задыхаться. Тошнотворный ком из обиды на брата собирается в клубок, переплетается ниточками аккуратно, прочно завязывается в перегнившие узлы, и теперь его ошмётки исхудалых нервов — дохлых морских звёзд, давят на щитовидку, сжимают горло, как будто обрывки серпантина застряли в глотке.       — Чем больше ты твердишь об этом, тем меньше я верю в правдивость сказанных тобой слов.       — Можешь не сомневаться. Тебе не стоит пропускать мимо ушей мои слова, я ненавижу тебя сильнее, чем люблю, — внутри от этих слов что-то звонко разбивается. Тело вмиг каменеет, застывает в той же напряжённой позе, но Ран решается не поддаваться эмоциям. Не сейчас. Не теперь, когда Риндо наконец-то так рядом. Он и так всегда молчал, проглатывая всё, что давала ему жизнь, будь то даже осколки стекла. Теперь его очередь создавать правила, и неподчинение — невозможно.       — Любовь и ненависть очень близко граничат друг с другом.       — Я точно знаю, что чувствую по отношению к тебе.       — А знаешь ли ты, что я чувствую по отношению к тебе?       — Нетрудно догадаться.       — Я думаю, ты не догадываешься. Даже представления не имеешь, — Ран поднимает руки вверх, любовно обхватывает лицо и тянет на себя, заставляя смотреть прямо. Останавливается в паре сантиметров. Риндо не сопротивляется, только смешно фыркает, сдувая прилипшие ко лбу пряди.       — Хочешь удивить меня?       — Думаешь, получится?       — Хватит пудрить мне мозги. Говори, что хотел, и уебывай отсюда, — вопреки своей настойчивости, младший не замечает, как сам жмётся ближе, пытаясь уловить тепло, исходящее от рук, прикрывает глаза и вслушивается в его голос. Говорить было трудно, ком мешался в горле — уж больно нереальны были прикосновения; вырваться из сильных рук Рана младший даже не пытался — очень истосковался по человеческому теплу, а тем более по нему.       — Давай для начала спустимся к тебе.       Риндо прикрыл глаза, и Рану показалось, что он мог бы веками наблюдать, как разглаживаются складки его чистого лба. Он мог бы отогнать любой его страх, если Риндо позволит, даст проникнуть не только в душу, но и в голову, в сердце, в его самые потаенные и скрытые уголки, где живут смутно похожие страхи.       — Я не сдвинусь с места, пока ты всё не объяснишь мне.        Риндо прикрыл их, а Рану бы хотелось, чтобы он всегда смотрел на него, не отрываясь.       — Ты заболеешь, — старший заботливо провёл рукой по шее, утягивая тонким шлейфом свободы железные оковы за собой.       — Ты тоже.       — Мне плевать?       — Мне тоже?       — Ты невыносим, Риндо. Если не можешь простить меня — не надо. Но… Пожалуйста, дай мне всего один шанс, — отчаянно прошептал Ран, крепко обнимая за предплечья. Ветер свистит в ушах, но Риндо слышит каждое слово, сохраняет в своём сердце. — Ты был порождением всего самого плохого, что во мне было и есть до сих пор. Ты был причиной желаний и тех поступков, которые никогда не должны были воплотиться. Я не замечал за собой грубости, но был уверен, что так будет правильно. Когда я ушёл, то считал, что вины больше не будет, что я перестану хотеть тебя так, как мужчина хочет женщину, однако я просчитался. Всё только в разы усилилось. Я ни в коем случае не пытаюсь как-то обвинить тебя, во всём виноват только я, но я больше не нахожу себе оправданий. Жалею ли я, что влюбился в тебя? Нет. Нисколько. Жалею ли я, что сделал всё это с тобой? Да, и мне нет в этом прощения. Не было такого человека, который мог бы подсказать мне, как поступить дальше. Да такого не нашлось бы. Кто в нашем мире поддерживает инцест чистой воды? Мы стали чужими людьми друг другу, просто с общими воспоминаниями. Я боялся тебя, признаюсь, как засохшая листва боится огня. Но знал, что рано или поздно мне придется сгореть.       Ран останавливается, ожидая реакции брата. На лице у него — странно-удовлетворённое выражение, он будто доволен этим признанием. Настала слишком долгая пауза, но всё же тишину прорезали слова:       — Мне неприятно это слышать, но вопросов у меня больше нет, — отзывается Риндо, отстраняясь. Он давно слишком замёрз, из-за чего не смог толком ответить сразу. Надо было соглашаться пойти в дом, когда Ран просил, но мешкать сейчас уже неуместно. — Наше детство назвать счастливым сложно, мы расстались, даже не оставшись друзьями, а я понял, что больше никогда никому не откроюсь, потому что мне противно от себя. Чего я добился в жизни? Я заперт, совершенно. А все из-за того, что в детстве мой брат взял и просто съехал, как делают все обычные люди, чуть повзрослев. Это даже смешно немного. Я знал, что алкоголь не заглушит, сигаретный дым не задавит, сон не спрячет, но всё равно давился этим. Я больше не верю в то, что всё предрешено с самого рождения. Просто не верю, что ты мог решать мою судьбу подобным образом. Мне тошно от тебя, но ещё более тошно от себя.       — Риндо…       — Стой, я ещё не договорил, — голос звучал, пожалуй, слишком жёстко и безжизненно. — Твои глаза, которые давали мне надежду, одновременно растаптывали меня. Я не хотел тебя видеть. Не хотел любить. Не хотел… но так и не смог побороть свои чувства. Я взращивал неприязнь к тебе, ненависть, омерзение, и даже верил, что это правда, что так и есть. А сейчас ты возвращаешься, говоришь мне эту слащавую ересь, и я ведусь, как маленький ребёнок. Ты разрываешь меня, ломаешь, убиваешь морально. Неужели тебе весело издеваться надо мной, придурок? Если ты придурок, то я чёртов слабак       — Честно ответить?       Эта далекая с детством параллель совсем неуместна сейчас, она бьет по рёбрам, вонзает тысячи игл, но теперь Риндо решается ответить иначе, выдавливая из груди тихое:       — Да.       — Нет, совсем не весело, — с готовностью отзывается Ран; его пальцы мягко касаются чужого лба и медленно скользят по бледному лицу, очерчивая мокрую дорожку до губ. — Позволь мне всё исправить. Я хочу снова увидеть счастье в твоих глазах. И ты так просто позволишь, Риндо?       — Ты знаешь, что если проебёшься хоть ещё один раз — я убью тебя?        В уголках глаз Рана впервые появляются морщинки искренней улыбки. Но он тут же, сжав губы, кончиком языка слизывает её вместе с просачивающейся горечью и шепчет извиняющимся тоном:       — Знаю. Я виноват, но теперь всё будет иначе.       Ран, кажется, обнимает с каждой секундой всё крепче, не позволяя никому их разделить, ни тьме, ни судьбе, ни полыхающему небу. Сердце то заполошно билось, то замирало. В голове Риндо вновь и вновь всплывали обрывки прошлого: длительные годы принудительного одиночества, раны от которого будут тревожить ещё очень долго, разорванную в клочья душу, постоянные сомнения, навязчивые страхи. И почему, сука, от понимания, что тебе плохо, меня так сильно хуевит? Тебя не останавливали мои слёзы и не волновало моё состояние, а я так позорно расклеился, услышав обычное признание.       Старший видит, как брат обдумывает, взвешивает все за и против, и решается слегка подтолкнуть его: он наклоняется, жадно целует, с лёгким усилием приоткрывает обветренные губы Риндо и трепетно кусает. Дотрагивается до мокрых костяшек, поглаживает. Тот стопорится. Переваривает, не отвечает. Наплевать — Ран справится и сделает всё сам.       Поцелуй, словно жгучий перец, выжигает именное клеймо. Губы влажные, с солёным привкусом от слёз. Его язык тёплый. От поцелуя веет поразительной неуверенностью. Ран вдыхает его запах. Он по-прежнему пахнет детством: нежным ароматом лаванды, и никакие крепкие сигареты его не перебивают.       Разум младшего наполняется неистовым белым шумом — он не может думать; он едва может чувствовать; он ошарашен этим моментом, его выходкой, своим сердцебиением, которое колошматится о рёбра в грубом и беспощадном ритме. Он шокировано приоткрывает рот, чем старший пользуется, проникая в него языком, подхватывает его за подбородок и не выпускает. Риндо не верится, что всё происходит взаправду; не может сопротивляться этому заботливому, нежному напору, реагируя как по щелчку пальцев. Через пару секунд, выйдя из ступора, на свой страх и риск, он отвечает, плавно соприкасаясь губами. Он позволит. Он уже доверился       В уединении Ран оказывается горячим и страстным. Он впечатывается в губы, даже не успевая закрыть за собой дверь квартиры. Жадно шарит по телу руками, впивается в рот умелым, дурманящим поцелуем, а потом целует ещё и ещё, так долго и ласково, что в лёгких не остается кислорода, а в голове — былых сомнений. Неожиданно Ран чуть отстраняется, резво рвет ворот рубашки, от чего пуговицы со свистом отрываются, скатываясь на пол, пока старший вовсю терзает шею жесткими укусами, вкупе с такими же жесткими поцелуями. Риндо невольно охает. Больно, от того в тысячу раз приятнее.       Губы непроизвольно произносят «люблю-люблю-люблю», а сразу затем голос в голове твердит «забудь-забудь-забудь». Но нынче Риндо не слушается. Перед ним брат, что стоит уже без одежды и внимательно оглядывает его тело. Всего секунда, один порыв воли, и они оба падают в вольную бесконечность.       — Ран, — умоляющий полузов-полустон на коротком выдохе заставляет старшего оторваться от трепещущего тела, — что мы…       — Я люблю тебя, Риндо, — его признание в губы отзывается в младшем бархатными ударами сердца, — и это единственное, что ты должен сейчас понимать.        — Козёл ты, — если бы кто-нибудь ему сказал, что эти слова, так отвратительно звучащие в прошлом, будут вдыхать в него жизнь, младший бы не поверил.       Риндо слушается старшего брата, чей язык ласкает острые ключицы, выцеловывая впадинку между ними, и примыкает к изящной шее. У Риндо голова идёт кругом: ему кажется, что он тает, тело его тяжелеет, а ноги дрожат, оглаживаемые широкими ладонями под ягодицами. Ран скользит руками по подтянутой заднице, ведёт по внешней стороне бёдер и мучительно медленно перебирается ко внутренней. Младший крупно вздрагивает и сипло похныкивает, откидывая голову, обнажая искусанную шею. Старший отползает назад и сгибает ноги брата в коленях, широко раздвигая их. Он дугой проходится носом по внутренней стороне бёдер, кусает чувствительную кожу, оставляя там засосы, которые пройдут ещё не скоро.       Им обоим не терпится. Ран краем глаза замечает, что на комоде находится прозрачный пузырёк с лосьоном — для первого раза хватит. Риндо поздновато думает о том, что, наверное, должно быть стыдно. Стыдно от того, как откровенно отзывается тело на любое прикосновение, отдавая судорожными волнами по конечностям, собираясь жаром где-то в паху. Должно же быть хотя бы немного стыдно, так почему он лишь податливо разводит ноги шире, а лицо краснеет совсем не из-за смущения, а от картинки, где родной брат устраивается между ног.        Риндо беззастенчиво шепчет «возьми меня»; у старшего что-то щёлкает. Его длинные пальцы чувствуются по всему телу, они внутри него, дразнят и проникают глубже, растягивая мягкие стенки элементом ножниц. Частые поскуливания на ухо выпрашивают большего. Старший заменяет пальцы на свой напряжённый член, входит резко и до конца. Его тяжёлое дыхание приятно щекочет кожу. Риндо ловит звёздочки перед глазами, срывается на долгий стон, прогибается в спине и сжимается очень сильно, царапая плечи.       Ран, совсем не давая привыкнуть к размерам, каждым размеренным, глубоким толчком выбивает из груди остатки воздуха. Так больно и хорошо одновременно; старший кусает под челюстью и крепко прижимается взмокшей грудью к его, припадает к губам, проглатывая его низкие похныкивания и гортанные стоны.       Оба чувствуют, что уже на пределе. Ран разворачивает Риндо к себе спиной, слабо целует в лопатки, наваливается и возобновляет толчки, одновременно касаясь плоти брата, сжимая её в такт своим движениям. Младший прислоняется лбом к нагретым подушкам, сжимает одеяло и сжимается вокруг Рана.       Невыносимо хорошо. Риндо заканчивает раньше, пачкая чужую руку, а старший ещё толкается, и спустя пару движений выходит, наполнив брата собой.       — Я люблю тебя, — ласково и учтиво напоминает Ран, укрывая их чистым одеялом. Младший не отвечает, но брат и без слов всё понимает. Он тоже любит. Даже, может быть, сильнее.       Почему-то Риндо был уверен: завтра он проснётся один в своей кровати, но на чуть-чуть, совсем на каплю, не больше размера дождевой, он станет немногим счастливее.       — Только попробуй меня утром разбудить, я тебе ноги переломаю, — ворчит он сердито, укладывая голову на братское плечо. Ран усмехается, позволяя себе наконец-таки зарыться пальцами во взмокшие волосы.       Но Риндо ошибался.       Завтра, когда трель будильника не прозвенит и он неприлично опоздает на работу, то проснётся в тех самых крепких, нерушимых объятиях, которых боялся больше не ощутить. В тех самых объятиях, где ощущение счастья было бесконечным.       И на этот раз они никогда не разомкнутся.       Первый для второго — жизненно необходим.       Второй для первого — по-неправильному особенен.       Они — два уставших, но не сломленных человека, которые теперь крепко держатся за руки. Они научатся заново доверять через недоверие, вместе будут идти через толпу, сквозь время в замедленном режиме, ценить присутствие рядом, без горечи вспоминать дни, проведённые вместе когда-то давно и восполнять непростительно долгий промежуток разлуки.       Как-никак, у них целая жизнь впереди.

Ты приведёшь с собою солнце, И я забуду про печаль. С тобою мы так много знали, С тобой мне умирать не жаль.