оглохнуть

      Лодка прыгает на волнах, и борты ее яростно пожирает соль — сон во сне, не меньше; Кэл ругается ‘только, блять, выживи, умоляю’.       А в противовес ее мокрым волосам, что от ветра липнут ожесточенно к лицу, ‘ты невозможного просишь’ во взгляде с корочкой красной, что каймой обхватывает его мутный зрачок. У Кэл же пальцы — ржавое месиво — зажимают телесную скважину; она плюётся, чтоб замолчал он, сглатывает боль, но Огги смеётся хрипло, кашляет; его ладони на ее, Кэл, плечах — такие мягкие, какими не были никогда. И от этого ее еще сильнее пробивает противная холодная дрожь.       …потеряешь…потеряешь…не спасёшь.       Для МакТир русальий голос в голове равен по силе взрывам десяткам бомб — у неё ведь нет никого; ни шанса, ни города — все — чужое и инороднее, да каждый приливный ей комом в горле и ножом под ребро — пусть Дилан и дальше цепным щенком за Адриэль, Кэл больше не поведётся. И сирен серебристый блеск, которых она сама на берегу молила, срываясь на крик, лишь спасти его, и она пойдёт в пучину; только Огги один в обмен на собственную душу. Но сирены смотрели, пустыми глазищами вверчиваясь в нутро, где ты одна из нас, сбрось груз, оставь балласт, стань свободной, и не делали ни черта.       Звали. Тянули. Шептали.       Но не залатали Огги ран.       А Кэл по-идиотски сильно держалась за него, по-детски не могла оторвать глаз от вздымающейся яремной вены; он дышал прерывисто так, что МакТир преподала ниц каждый раз, когда мужчина забывал сделать тяжелый вдох; пальцами по щекам гоняла розовеющую воду:       — Я держусь пока.       — Не смей меня бросать!..       В каждом жесте изломанном — надежда и нежность; фокус Кэл искажен да сбит, под прицелом только Огги. И не описать людским словом, что за буря внутри у МакТир бьется, шхуны обрывая под самый корень — она в Огги нуждается до дебильной рвоты, как наркоман в наваждении от спайса; кажется, что любовь девичья в геометрической прогрессии множится от давления сердца на легкие. Тут необходимость. Неделимость. Жажда сиюминутного обладания, и от единой мысли такой, произнесённой даже в мыслях, Кэл закусывает обветренные губы.       …брат…брат…кровь…       …не твоя…не твоя…чужая…чужой…       — Огги?..       Его зовёт Виолка; она сама вцепилась в руль до белеющих костяшек — одна единственная, что просто пришла помочь, потому что понимает, насколько жестока потеря; ее Колтон тоже был в этой лодке, ее Колтон с лодки не сошёл — вынесли, и Виолка не желает той же участи его лучшему другу. Поэтому она и зовёт Огги — у Кэл ведь взгляд плавающий, несфокусированный, устремлённый на мужские губы и на них только; для приливных такие чувства же — норма, все мы братья и любить друг друга нужно, правильно — истинно. А Кэл не признаёт пока, не принимает — в ее грудной клетке это груз, что с петлей утянет на илистое дно, если не перестанет она в Огги искать свой океан; если не прекратит его якорем на земле называть и умалчивать желание касаться щёк, ощущать, быть рядом в миллиметрах.       — Он выживет, — констатирует Виолка сухо, пока глядит, как сирены-матери стайкой обступает их лодку: — Согласись пойти с ними, и они спасут Огги.       — Нет, — голос у Кэл колеблется, словно парус на ветру, — Я не оставлю его.       — Они хотят тебя. Пойми, им плевать на каждого своего ребёнка, кроме тебя. Есть в тебе что-то особенное, Каллиопа МакТир, что заставляет Морских Матерей хотеть забрать тебя с собой. Тебе только нужно бросить своя якорь.       То, куда клонит Виолка, глуша посреди океана мотор, приходится принимать чересчур быстро — у Огги пульсацией расходится кровавый кашель, он более не в состоянии что-либо сказать. И Кэл прижимает его к себе ближе, на колени укладывая, утыкаясь носом в кудрявые волосы; заплетает в них пальцы. МакТир знает, поверь, Виолка, знает, что правильнее будет обменять ее жизнь — жалкую, одинокую — на его, где Оггс будет капитаном корабля; ловить будет рыбу, и Кэл сама будет временами гнать в сети улов, сверкая серебром новых волос на глубине. Но плохо ей там будет, Кэл уверена — русалья грусть по нему одному обогнет веригами шею, и каждый божий день стягиваться сильнее станет, покуда девушка не сделает шаг на материк — в его родные объятия, разорвав клятву, данную сиренам.       — Моя жизнь на его? — ее Матерь уже на борту напротив своей дочери, и она кивает плавно, протягивая свои прозрачно-тонкие ладони к трепещущейся ране. Кэл же инстинктивно подтягивает Огги к себе, не доверяя и тяготея его вручить кому-то другому: — Если я уйду, с тобой все будет в порядке, — убеждает она скорее себя, чем его: — Виолка о тебе позаботиться. В море я всегда буду с тобой. \\       Вода везде — захлебнись и покайся. У Огги шрам остается белеющей полосой через всю грудь и силуэт, что МакТир с капитанского мостика выглядывает, стоит только ему покинуть порт; жалкий свой век, печалью наполненный и призраком дарованный.       Кэл МакТир — его русалочка, что стала, чем сестра ближе, чей поцелуй соленый, последний, до сих пор тлеет на мужских губах — ушла.       Ее песня теперь мерещится Огги в каждом чертовом прибое.       И мечтает он только       Поскорее       Оглохнуть.