Метаморфозы

— Сегодня в 8 у Черепа… Патрисия Пристли просыпается в холодном поту и рывком садится на кровати. Она зажимает уши, будто хочет удержать в них голос — его голос — голос Эдди Мансона. Она даже не спала: провалилась под утро в беспощадное беспамятство от усталости. От бессонных двух дней и ночей, залитых слезами. Два дня, как Хоукинс разделила на четыре части адская расщелина, провал в Изнанку, который пылает алым и исторгает пепел. Два дня, как из города бегут люди — ее семья еще здесь, потому что до центра Хоукинса далеко, и Изнанка еще не добралась до них. Два дня, как Эдди мертв. Ей сказал об этом Дастин. Они с Мансоном запретили ей соваться на другую сторону, сказали сидеть в трейлере и ждать. Эдди обещал ей, что вернется. И обманул, пожертвовав собой, погибнув ни за что. Она всю жизнь будет помнить, как стояла под Вратами в потолке трейлера, когда Эдди разрубил веревку из простыней, и кричала, кричала, что любит его, что он не должен идти туда снова, что бежать — не стыдно, когда ты выполнил свою миссию. Как стояла под Вратами, пока Дастин лез через них на Изнанку. Как стояла под Вратами, связав скатерть и какое-то покрывало, чтобы парни могли вернуться. Как стояла под Вратами, а Дастин, захлебываясь, кричал ей с той стороны, что Эдди мертв. Какое страшное и глупое слово — мертв. Он не мог умереть. Ее Эдди. Он не мог — так — поступить с ней. Они сидели с Хендерсеном обнявшись, на полу трейлера, под черной медузой лиан, разлапившейся по потолку, и рыдали взахлеб, а Триш сжимала в ладони медиатор на серебряной цепочке, сжимала так, что его края впились в руку до мяса, оставив глубокие ссадины. И ей невыносимо от того, что Эдди оплакивали только они вдвоем, да еще его дядя, когда Дастин рассказал ему… Триша ненавидит Одиннадцать, эту глупую Оди, проклятую Джейн Хоппер: успей она на минуту раньше, и Эдди был бы жив. Триша ненавидит себя, потому что не была рядом, когда он умирал. Триша ненавидит всех, потому что они остались живы… Она хочет уснуть, чтобы хотя бы так увидеть Мансона, с его улыбкой и лукавыми глазами, чтобы он снова назвал ее принцессой, чтобы поцеловал до головокружения. Потому что этого никогда больше не будет. Но когда она закрывает глаза, она видит его мертвым, в крови, в разодранной одежде. И она боится спать. Но вечером она едет на машине брата к Черепу. Ровно к восьми. Сперва ей кажется, что там никого нет, но она чувствует на себе чей-то внимательный взгляд. — Здравствуй, принцесса, — раздается за ее спиной такой знакомый голос. Триш оборачивается и с тихим вскриком отступает на пару шагов. — Не бойся, детка. Это все еще я… — говорит Эдди. За спиной у него вздымаются кожистые крылья, огромные, кряжистые. Футболка и джинсы порваны: на них ржавеет запекшаяся кровь. — Господи… ты жив. Жив!.. — девушке уже плевать, что или кто перед ней. Это Эдди. Ее Эдди. И она бросается к нему, обнимает, цепляя крылья, покрывает поцелуями такое знакомое, любимое лицо. Мансон прижимает Триш к себе, укрывает крыльями и целует в губы. Он горячий, совсем как живой. И у Пристли голова идет кругом. Пусть хоть сам дьявол — но это ее дьявол, в которого она влюблена, которого она оплакивала. — Что с тобой, Эдди? — шепчет Триш и гладит спутанные волосы парня. Он пожимает плечами, и крылья продолжают это нехитрое движение: — Я не знаю, принцесса. Я помню Дастина, помню вкус крови во рту. Потом все исчезло. А потом я открываю глаза, и за спиной эти фиговины. И я подумал о тебе. Я ведь, получается, не сдержал свое обещание… Не вернулся. — Но ты же сейчас здесь, со мной. — Ага. И сейчас заявлюсь в Хоукинс со всем этим богатством… На меня не только те три убийства повесят, но и вообще всех собак, — Эдди грустно смеется. — Я только ради тебя и вылез с Изнанки. Иди сюда, принцесса… Я целую вечность тебя не целовал… Мансон обнимает ее чуть ли не до хруста ребер и целует, целует, целует. Триш понимает, что язык у него тоже нечеловеческий: он длиннее, острее и змеино раздвоен на конце. Но так даже интереснее. — Мне кажется, что прошло не два дня, а два года… — Тогда не будем терять времени, детка… — совсем как прежний Эдди. Он подхватывает Тришу на руки, прижимает спиной к теплому валуну и заставляет обхватить его бедра ногами. Правая ладонь Мансона скользит вниз по напряженному стану девушки, ныряет под юбку и сдвигает трусики, лаская и заставляя нетерпеливо постанывать. Эдди торопится, будто чувствует, что его метаморфоза еще не завершена, он хочет Триш, немедленно, сейчас, пока он еще почти человек. И когда его пальцы утопают во влаге, он расстегивает заляпанные кровью джинсы и толкается в узкую, горячую киску своей девушки. Все происходит быстро, жадно, рвано. И он позволяет себе кончить лишь тогда, когда Триш сотрясает оргазм, и сцеловывает стоны с ее губ. Они болтают до темноты. Пристли рассказывает ему о том, что происходит в Хоукинсе. Мансон пытается описать Изнанку, черно-красную, оплетенную перекрученными лианами и населенную чудищами. — Тебе пора, детка. Завтра. Здесь. В это же время… — Эдди целует Тришу на прощанье — и долго смотрит вслед удаляющейся машине. На следующий день они снова занимаются сексом и болтают. Кожа Эдди становится намного бледнее, а вместо ногтей на руках у него — загнутые черные когти. На следующий день они болтают. Эдди говорит с трудом, ему мешают заострившиеся зубы. Он выглядит болезненно худым, а кожа стала совсем серой. На следующий день Триш сидит у валуна — существо, уже мало похожее на человека, кладет голову ей на колени — и гладит Эдди по спутанной гриве и почесывает, как животное, за заострившимися ушами. Он довольно скалит зубастую пасть и урчит. В последний раз, когда Триша приезжает к Черепу, она не выходит из машины и на всякий случай блокирует двери. Тощее серое животное со свалявшейся гривой сидит на валуне и держит в когтистых лапах олененка, отгрызая от него куски и пожирая прямо с шерстью и костями. И девушка осторожно сдает назад и едет домой. По щекам ее текут слезы. Она вновь не смогла попрощаться с Эдди. Но она не может назвать таким родным именем то чудовище, что ожидало свою красавицу, лакомясь горячей еще плотью. На следующий день семья Пристли уезжает из Хоукинса. Они едут к родителям отца Триш. Но даже в солнечной Калифорнии девушке еще долго снится крылатое жилистое чудище, обтянутое пергаментной серой кожей. Оно воет от тоски по ней — и это единственное, что осталось в Эдди Мансоне человеческого.