***
Уилсон за неделю привык жить с другом. Конечно, ему поднадоела гора посуды, вдруг появлявшаяся из ниоткуда, как только наступал черёд Уилсона её мыть. Надоела кража еды. Зато Хаус не лез в душу. Хаусу вообще ничего не было от него нужно. Он приходил домой и садился читать медицинский журнал, надев на нос очки, или бездумно переключал каналы телевизора, или садился за рояль, перебирая клавиши длинными пальцами рук с выпирающими венками. Время от времени раздавался знакомый звук открываемой крышечки, и Хаус привычным движением глотал наркотик. Это была приятная перемена для Уилсона, привыкшего к семейной жизни, к обязанностям, к скандалам, компромиссам и «работе над отношениями». К разговорам «о нас». Хаус, к счастью, терпеть не мог задушевные разговоры. Уилсон аккуратно сложил последнюю выглаженную рубашку в чемодан. Он собрал бутылки с кофейного столика, где они накануне сидели с Хаусом, неторопливо разговаривая, комментируя глупый индийский сериал по телевизору. Иногда в разговоре возникала пауза, и они сидели в комфортной тишине, прерываемой только бормотанием полуприглушённого телевизора. Иногда сцена на экране становилась совсем уж нелепой, тогда они, не сговариваясь, смотрели друг на друга и усмехались. Хаус умел улыбаться тепло и искренне. Только Уилсону доводилось видеть его таким – весёлым, открытым. В такие моменты побитый жизнью горький одиночка казался почти счастливым. Уилсон дорожил такими редкими мгновениями. Казалось, всё ненадолго вставало на свои места, и мир становился капельку добрее и выносимее, и Уилсон видел в глазах друга, что вечная боль – физическая, душевная – отпускала его на короткий миг. В какой-то момент улыбка Хауса стала для Уилсона дороже всего на свете. Он и не заметил, как стал подолгу мечтать об этих пронзительных, невыносимо голубых глазах, неровной хромой поступи, угловатой высокой фигуре. Его сердце начинало биться чаще, когда он слышал за спиной знакомый стук дерева о плитку. Уилсон знал, что Хаус не любит его и никогда не полюбит. Хаус никого не любит, во всяком случае, последние пять лет. Вряд ли он снова кому-то откроется после того случая со Стейси. А ещё Уилсон знал, что всё равно всегда будет рядом с Хаусом, внимательный, поддерживающий, безнадёжно влюблённый.***
Сегодня Хаус остался в клинике допоздна. Сложный случай, его озарило в последний момент. Он проехал на мотоцикле по пустынному городу, отдавшись своим мыслям. Он вздрогнул, когда увидел идущего по тротуару шатена средних лет с немного отросшими мягкими волосами в длинном пальто. Нет, Уилсон уже дома. Дома. Он, должно быть, уже спит. Хаус подъехал к дому. В окнах было темно. Он зашёл в квартиру и привычным движением стал разуваться. Тут он сообразил, что друг, должно быть, уже спит. Уилсон последние дня два пил особенно крепкий кофе, да и трудно было не заметить кругов под глазами. Хаус редко считался с другими людьми, но что-то заставило его сегодня поберечь сон друга. Он постарался ступать тише, осторожно упираясь тростью в пол. Верхний свет в квартире был выключен, и Уилсон тихо посапывал на диване. Рядом на кофейном столике валялась коробочка снотворного. Странно. Хаус знал, что у друга никогда раньше не было проблем со сном. Надо будет из него вытрясти, в чём дело. Завтра. Сейчас же Уилсон мирно спал. Пушистые ресницы подрагивали, отбрасывая в приглушённом свете настольной лампы длинные тени на лицо онколога. Фаза быстрого сна. На руке виднелись аккуратно обстриженные ногти. Влажноватые губы были приоткрыты. Хаус с трудом оторвал взгляд. Безнадёжно.***
Следующий день Хауса, как всю последнюю неделю, начался с шумной возни друга в ванной. Хаус зашёл в ванную после Уилсона, оттёр рукой запотевшее от влаги зеркало. Умылся. Густой пар пах мандаринами и бадьяном. Что такое «бадьян», Хаус узнал накануне, рассматривая этикетку геля для душа. Уилсон уже сидел на кухне, небрежно накинув халат на голое тело, с пушистыми от фена волосами, румяными после горячего душа щеками. Он выглядел выспавшимся. Он читал газету и не заметил долгого взгляда Хауса. Взгляд Хауса задержался на рыжеватых волосках на груди Уилсона, чуть выше места, где сходились полы халата. Хаус сглотнул. – Будешь кофе, Хаус? – Буду. – Налей и мне заодно.***
Уилсон проходил мимо кабинета Хауса и увидел, как тот сидит спиной к стеклянной стене и с удовольствием уплетает сендвич. Сендвич, который Уилсон собирался съесть сегодня на обед. Хаус вытянул длинные ноги в сникерсах и сложил их на стол. Вдруг Хаус обернулся, и уставился на него изучающим взглядом невыносимо-голубых глаз. Щёки Уилсона загорелись под этим взглядом, в кровь прыснул адреналин, и сердце забилось чаще. Уилсон тут же потупил взгляд и пошёл дальше.***
Уилсон только что закончил говорить с пациенткой, как услышал знакомый стук трости о стеклянную дверь балкона. Он вздрогнул и поднял глаза. На балконе темнел силуэт калеки в застиранных джинсах и сникерсах. Уилсон встал и вышел на балкон. – Как поживает мой лучший друг? Лучший друг. Уилсон почувствовал расплывшееся в груди тепло. Он безнадёжно сентиментален. Хаус наверняка что-то от него хочет. И всё же Уилсон старательно глотал крошки нежности, которые время от времени побрасывал ему Хаус. Уилсон понимал, что не дождётся от вечно холодного циника никакого тепла. И всё же он цеплялся за каждое шутливо-нежное обращение, каждую улыбку обычно угрюмого друга. – Дай угадаю, опять забыл снять денег? – Уилсон спрятал смущение за иронией. – Ну что ты! – Хаус подался вперёд, и Уилсон почувствовал тепло его дыхания и лёгкий аромат кофе. Встретился с взглядом больших светлых глаз. Хаус состроил жалобную гримасу. – Вот так всегда, хочешь позвать друзьяшку на обед, а тот видит за этим скрытые мотивы! Уилсон вздохнул и вернулся в кабинет за кошельком. Сегодня он опять будет платить за двоих. Он обернулся и украдкой взглянул на друга. Тот задумчиво глядел вниз, за борт балкона, и крутил трость в руке.***
Уилсон подъехал к дому Хауса. Сегодня его последняя ночёвка у друга. Уилсон будет скучать. Конечно, он видел друга постоянно на работе, но он привык, что Хаус был последним, кого он видел вечером и первым, кого он видел утром. Почти как будто они были парой. Они были так близки, как только могли, но всё же недостаточно для Уилсона. По вечерам Хаус был уставший, но довольный решением очередной загадки. По утрам Хаус был с взъерошенными волосами и хмурый – доктор не любил рано вставать. В любое время дня Хаус излучал мрачноватую, саркастичную харизму, опасную сексуальность, готовую погубить любого, кто падёт его жертвой. Уилсон был бессилен перед Хаусом. Уилсон открыл дверь своим ключом. Свет в квартире был приглушён, из гостиной доносились звуки одинокой фортепианной мелодии. Когда он закрыл за собой дверь, мелодия оборвалась. Уилсон услышал торопливый стук трости об пол. Вскоре появился Хаус и посмотрел на Уилсона с какой-то… грустью? Уилсон почувствовал, как к лицу приливает краска от этого взгляда. Хаус подошёл ближе, и между их лицами осталось сантиметров двадцать пять. На лице онколога было нарисовано выражение загнанного зверька. Его тёплые ореховые глаза округлились от испуга. Он непонимающе уставился на друга, пытаясь прочитать что-то на его лице. Хаус глядел на друга в упор, стоявшая неподалёку лампа подсвечивала его светлые радужки. Казалось, сейчас Хаус всё поймёт, увидит в глазах его безнадёжную любовь, причину его бессонных ночей. Зрачки Хауса были расширены, как от наркотика. Может быть, действительно от наркотика. Это бы объяснило странное поведение. – Хаус… Ты наглотался викодина? – с трудом выдавил онколог. – Нет. Хаус немного щурил глаза, как будто пытался что-то разглядеть в лице Джеймса. У него было странное выражение на лице, Уилсон никогда раньше его таким не видел. Хаус был серьёзный и какой-то печальный. Его плечи устало поникли. Он вдруг показался лет на десять старше, как будто многолетнее одиночество наконец нагнало его и взяло своё. – Хаус, ты меня пугаешь… Выражение лица Хауса смягчилось, его тонкие губы тронула лёгкая, немного горькая улыбка. – Джимми… Ты когда-нибудь принимал решение прыгнуть в пропасть головой вперёд? Уилсон удивился непривычному обращению. Друг нечасто называл его так, и обычно это было игривое обращение, когда Хаус в шутку флиртовал с ним. Сейчас от обычного лукавства и самодовольства не было и следа. – Хотя, строго говоря, это даже не было решением… – Хаус, ты перешёл на более тяжёлые наркотики? Милое личико онколога обеспокоенно нахмурилось. – Хуже, Джимми. Вдруг Хаус взял его подбородок рукой и приподнял, чтобы тот смотрел на него. В его глазах всё ещё читался испуг. Мой бедный, нежный друг. Хаус не помнит, когда начал видеть эти добрые умные глаза в своих снах. – Понимаю, что ты один из всех, а все врут… Джимми никогда не был в глазах Хауса одним из всех. – … Но не ври мне хотя бы сейчас… – Хаус… – Джимми… Джеймс никогда ещё не слышал, чтобы его имя произносили так. С каким-то тихим отчаянием. Что так терзало его друга? Хаус осторожно подался вперёд и нежно тронул губами губы Уилсона. Это даже не был поцелуй, просто лёгкое прикосновение неожиданно тёплых, потрескавшихся от холода губ. Хаус всегда пренебрегал гигиенической помадой. Хаус тут же отстранился снова и теперь вновь смотрел на него, в его глазах молчаливый вопрос и в то же время боязнь узнать ответ. Хаус никогда никого не боялся, оградив себя от мира надёжной стеной цинизма. Но сейчас он казался таким… обнажённым и ранимым. – Хаус, что… – Джим… Уилсон ещё ощущал на губах его прикосновение. Он понятия не имел, что Хаус мог быть так нежен. Бессонными ночами он мечтал о друге, снедаемый тоской и безнадёжностью, мечтал о том, чтобы друг ответил на его чувства, чтобы он ему хотя бы нравился, но он и вообразить не мог, что Хаус будет целовать его так нежно, как будто Уилсон мог растаять от малейшей грубости. – Хаус… На этот раз Уилсон подался вперёд и преодолел расстояние между ними, осторожно целуя Хауса, как будто кончиком ноги пробовал воду в реке, прежде чем нырнуть. Хаус отпустил трость. Уилсон вздрогнул, когда дерево звонко ударилось об пол и укатилось вглубь квартиры. Хаус сложил освободившиеся руки на бока друга и медленно гладил его. Джим дрожал под его прикосновениями. Хаус немного отстранился и внимательно посмотрел в глаза Уилсона. Тот почувствовал себя обнажённым под цепким взглядом друга, всегда читавшим людей, как открытую книгу. Уилсон чувствовал, как будто тот теперь рассматривал под лупой его собственную несчастную душу. – Джимми… Только скажи, и я остановлюсь. Хаус посмотрел ему прямо в глаза, в них был странное выражение: смесь смущения и робости. Так странно было видеть вечно самоуверенного доктора таким… беззащитным. Голос Джеймса дрогнул. – Хаус… Всё в порядке. Всё не в порядке. У Уилсона шум в голове и узел в желудке. Хаус продолжил ласкать друга, пока его дрожь не прошла. Хаус отстранился снова. Глаза друга были полуприкрыты, длинные, золотистые под приглушённым светом лампы ресницы подрагивали , щёки были по-девичьи пунцовые. Сердце Хауса забилось быстрее. Какой же он милый. Странное прилагательное для взрослого мужчины. Впрочем, оно показалось бы странным только тому, кто никогда не видел этого очаровашку. Или это у Хауса спутались мысли? Хаус наклонился к другу снова. Уилсон почувствовал горячее дыхание в ухо. – Джим… – Уилсон вздрогнул от вибрации глубокого голоса друга, пробирающего до костей. Хаус принялся целовать его шею. Он нащупал языком бьющуюся венку на шее друга. Уилсон шумно выдохнул, когда Хаус провёл языком по нежной коже у ключиц, легко щекоча трёхдневной щетиной. Хаус изучал каждый сантиметр кожи лучшего друга. Уилсон был мягкий, нежный, пах корицей и миндалём. Хаус крепче прижал друга к себе. – Джимми… Друг отчаянно жмётся к нему. Открывать душу циничному, язвительному мизантропу вряд ли было хорошей идеей, но когда Уилсон вёл себя разумно? Сердце всегда приводило его к проблемам, к неудачным бракам и постыдным романчикам с медсестричками. Но в этот раз Уилсон побил собственный рекорд. Пусть Хаус погубит его, Уилсон не мог больше бороться с собой. Хаус завораживал его, Хаус был воплощением всего того, чего он осуждал и в то же время тайно желал. Он восхищался его способностью наплевать на общественное мнение и просто жить, как ему угодно. Уилсон решил прыгнуть в разверзшуюся перед ним бездну. Уилсон ждёт насмешки. Вместо этого Хаус трепетно поглаживает спину друга, зарывшегося в его шею. Уилсон всегда был таким добрым, таким открытым, таким искренним, и часто ранился из-за этого. Он, в отличие от Хауса, не обзавёлся толстой кожей, непроницаемой для мира и гадостей жизни. Хаус хотел поделиться с другом спасительным цинизмом, и в то же время желал, чтобы тот всегда оставался таким, как есть. Ведь если бы у Уилсона не было комплекса спасителя и безнадёжно доброго сердца, остался ли бы он с Хаусом столько лет? Руки Хауса двинулись вниз по спине Уилсона, ощущая под собой ровное тепло, пока не достигли упругой задницы. Уилсон шумно выдохнул. Хаус начал выводить круги на ягодицах друга и снова потянулся за поцелуем. Хаус просунул язык между губ друга, и тот покорно раздвинул их, пропуская Хауса внутрь. Хаус нежно ласкал языком горячий влажный язык друга. Онколог тихонько застонал. Хаус чуть было не тронулся умом от этого звука. Хаус настойчивее стиснул ягодницы друга и начал водить рукой между ними, прижимая таз Уилсона к собственному. - Джимми… Хаус поцеловал его снова, теперь грубо и страстно. Он потянул друга в спальню, борясь с предательством правой ноги, и повалил на постель. Уилсон смотрел на него широкими, доверчивыми глазами с расширенными от возбуждения зрачками. Хаус вырвет спинной мозг любому, кто посмеет огорчить эти тёплые ореховые глаза. Хаус схватил руками запястья Уилсона и снова принялся целовать его. Он начал с губ, потом перешёл на левое ухо, нежно посасывая мочку. Он лизнул тонкую кожу за ухом, потом провёл влажную дорожку по шее. Уилсон тихонько постанывал. Хаус почувствовал, как сводит желудок и наливается член. Уилсон вдруг поднялся и принялся осторожно расстёгивать рубашку Хауса. Хороший мальчик, боится испортить одежду даже в порыве страсти. Жаль, Хаус куда более эгоистичен. Он с треском рвёт рубашку Уилсона, пуговицы разлетаются по кровати, две-три падают на пол с задорным звоном. Уилсон смотрит на него сердито и удивлённо. Ну и пусть. Не в чем будет охмурять молоденьких медсестричек, а Хаусу он нравился куда больше без рубашки. – Хаус! – Что, не в чем будет пойти на свидание с Бетти из кардиологии? – Ревнуешь? – Джеймс игриво приподнял бровь. Хаус только прикусил шею друга и повалил его обратно на кровать. Конечно, ревнует. Хаус больше никогда не желал слышать о Бетти из кардиологии. Надо будет оставить на Уилсоне побольше отметин, чтобы всем стало ясно, что он занят. И пусть Уилсон потом смущённо оправдывается, пряча синяки за высоким воротником. – Раздевайся. – Ревнуешь! – Раздевайся! Уилсон дрожащими руками потянулся за ремнём. Хаус отстранился и стал что-то искать в тумбочке. После он положил тюбик и маленькую картонную коробочку на кровать. Уилсон снова посмотрел на него широкими глазами. – Ты… Готовился? – Нет, я просто провожу массаж простаты на дому. Хобби такое. И подработка. Инфляция, знаешь ли, каждый вертится, как может. Хаус не готовился. Просто ему однажды захотелось поекспериментировать… Что ж, его опыты на себе придутся сейчас очень кстати. Уилсон даже обрадовался, что Хаус вернулся к своему обычному настрою. – Хаус… Ты… Хочешь..? Уилсон красноречиво двинул густыми бровями. – А ты? Уилсон замялся и опустил глаза. Он давно мечтал об этом, мечтал, чтобы друг наговорил ему всякой романтической чепухи, рассказал ему, как Уилсон дорог ему, как он его любит, а потом нежно вошёл в него. – Джимми, я собираюсь выебать тебя в задницу. Вот тебе и романтический настрой. А впрочем, Уилсон сам виноват, знал ведь, в кого втрескался. Хаус принялся гладить его член через боксеры, потом стянул их. Уилсон осторожно притронулся к члену Хауса и принялся надрачивать. У Уилсона мягкая кожа рук, ухоженная, зимой он каждый день мажет их кремом с запахом клубники. И почему Уилсон постоянно пах каким-нибудь аппетитным десертом? Хаус склонился над другом, одной рукой упираясь в кровать, другой рукой держа тюбик. Он поцеловал друга снова и выдавил немного смазки на руку. Уилсон вздрогнул от прикосновения пальца в холодной смазке к анусу. Хаус мысленно чертил анатомическую схему. Так-так, немного глубже, она должна быть вот зде- – Ммм! – внезапно сладко застонал Уилсон. А вот и предстательная железа, прямо как в учебнике по анатомии. Хаус усмехнулся. Он продолжал ласкать нежную точку, и сладкие стоны друга разносились по квартире, в окружающей тишине они казались оглушительно громкими. Хаус осторожно вставил второй палец. – Хаус... – у Хауса кольнуло в груди от такой отчаянной, нежной интонации. Уилсон лежал под ним, беззащитный, открытый, с широко раздвинутыми ногами, стоящим колом членом и с этим щенячьим выражением на лице. Ну и комбинация. Хаус понял, что пропал. Он вставил третий палец, и друг протяжно застонал. Он осторожно двигал пальцами, смотря на разгорячённое лицо друга. – Ммм… Да… Точно там… – Джимми… Я люблю тебя. Хаус сам не понял, как вырвалось признание. Видимо, кровь окончательно отошла от головы. Плевать, Хаус не привык думать о последствиях. Он подался вперёд и одним движением вошёл в друга. Тот охнул от неожиданности. Хаус зажмурился, отдаваясь ощущению тугого тепла. – Что ты сказал? – Ты всё слышал. Или у тебя от массажа простаты заложило уши? Удивительный феномен, новое слово в звукоизоляции. – Нет, просто нечасто услышишь такое признание от такого заносчивого засранца. – Ты больно наглый для человека с хуём в заднице. Хаус толкнулся резче, как будто подчёркивая собственные слова. Уилсон сладко ахнул. – Это всё, на что ты способен? Выражение Уилсона изменилось. Он склонил голову набок, в глазах горел недобрый огонёк. Этот сексуальный чёрт знал, что творит с Хаусом! Вечно добрый, чуткий онколог редко показывал эту свою сторону. Он был таким, когда Хаус в очередной раз рассказывал непристойные шуточки или высмеивал церковь. В такие моменты Уилсон расслаблялся, у него уходил какой-то внутренний зажим, он становился откровенным. Настоящим. Не то, чтобы его доброта была фальшивой, у него действительно болело сердце за лысых детишек. Но это была только одна его сторона, сторона для публики. Эта же сторона, эта саркастичная, язвительная, чертовски сексуальная сторона… Это было только для Хауса. У Хауса вдруг возникло странное, непривычное ощущение. Он прислушался к себе. Кажется, это была неуверенность. Его признание ещё висело в воздухе, как ни пытался Хаус запоздало отшутиться, смазать эффект. Кто бы мог подумать, что из них двоих первым скажет заветные слова Хаус? Первым? А может, единственным? Неужели Хаус стал сентиментальнее с годами? Сердце Хауса было в руках Уилсона, тот мог в любой момент раздавить его, уничтожить и так несчастного доктора, оставить от него только тень, несчастную пустую оболочку без души. – Хаус? Дразнящее выражение на лице Уилсона сменилось встревоженным. – Хаус! Всё в порядке? Он и не заметил, что остановился. – Да. – Хаус, я… Ты… – Ну что Джимми, потерял дар речи от возбуждения, теперь вспоминаешь слова и решил начать с перечисления местоимений? Не переживай, ты не первый, я часто имею такое влияние на женщин. – Хаус… Грег. У Хауса ёкнуло сердце. – Грег, я… я люблю тебя. – Хорошо. Хаус отвёл глаза, но Уилсон всё же разглядел в них облегчение. Хаус вдруг стал как будто немного менее угловатым и колючим. Хаус снова посмотрел на него. Уилсон улыбнулся ему, Хаус улыбнулся в ответ. Это была одна из его редких искренних улыбок. Всё снова было в порядке. Хаус снова принялся толкаться в друга. Уилсон лежал с закрытыми глазами и приоткрытым ртом, с влажных губ срывались стоны. Хаус переебал столько шлюх, и всё же ни одна из них не могла стонать так похотливо, так развратно, так… идеально. Нет, не так, Уилсон порядочный, много раз женатый пай-мальчик. Ну разве может такой милашка быть развратнее шлюхи? Должно быть, у Хауса от возбуждения отключился мозг. Префронтальная кора. Диагноз – ты сошёл с ума от своего друга, лечения нет, прогноз плачевный. Хрипловатые стоны Хауса щекотали уши Уилсона. Уилсон принялся изучать руками спину Хауса. Потом его руки опустились ниже и схватили его задницу. Вдруг Уилсон приподнял голову и ощутимо прикусил шею друга. Хаус открыл глаза и удивлённо взглянул на друга. У того в глазах опять играли черти. Уилсон развратно облизал губы и смотрел Хаусу в глаза, не моргая. Хаус сглотнул. – Ну что, Джимми, неужели тебя не удовлетворяет обычный нежный секс? – Хаус, давай не оба будем скрывать, что хотим. Если бы я хотел вялый перепихон под одеялком, я бы вернулся к жене. – Я думал, это она тебя бросила? – Какая, к чёрту, разница? Хаус снова ухмыльнулся и принялся снова входить в Уилсона, при каждом резком толчке Уилсон стонал, всхлипывал, вскрикивал. Хаус не заметил, что сам отчаянно стонет, шумно выдыхает. – Грег… Грег… – прошептал Уилсон, обнимая Хауса за шею. Хауса прошибло. Он старательно втрахивал друга в кровать, лишь бы услышать снова этот хрипловатый голосок, так нежно звавший его. Он и не знал, что так восприимчив к тому, чтобы его звали по имени. Возможно, он просто был восприимчив к Уилсону. Хаус почувствовал, что близок к развязке. Хаус взял в руку горячий член друга и принялся надрачивать в такт собственным движениям. Прошло немного времени, и Уилсон с протяжным стоном кончил, пачкая живот и руки Хауса. Через несколько секунд кончил и сам Хаус, не вынося жара Уилсона. Хаус шумно выдохнул, опустился на кровать рядом с другом и взглянул на него. Тот выглядел расслабленным, его мягкие волосы были растрепаны и немного взмокли, а на губах играла милая улыбка. Вселенная сократилась до кровати Хауса, обычно холодной, но сейчас тёплой, едва пахнущей корицей с миндалём. – Джимми? – Что, Грег? – Ты можешь остаться.