Эфир

У всего есть начало. Первый вздох, первая встреча, первый взгляд, первый поцелуй — все эти вещи объединяет свежесть чувства, которое при этом испытываешь. Разница первого и второго поцелуя — в силе электрического разряда, проносящегося по сосудам. Вторая, третья, четвертая встреча — их разнит уровень волнения, подступающего комом к горлу. Почему-то это правило не распространялось на Роберта. С ним это правило работало с точностью наоборот. Поэтому Оскар продолжал приходить на встречи. Продолжал врать всему миру, что он тот, кем был ещё пару месяцев тому назад. Он продолжал, потому что он дышит впечатлениями, без них он никто. У восхищения есть свои плюсы и минусы. Плюс, несомненно, в чувствах. Они яркие, будто вспышка солнца происходит в груди, и сердце колотится, как сумасшедшее. Минус в том, что оно тоже не вечно, и когда оно погаснет — остаётся только гадать, и ни одна догадка Робби не нравилась. И он продолжал радоваться. Улыбаться, пожирать взглядом, ведь потом он обязательно будет жалеть за каждую упущенную кроху впечатлений, когда чувства угаснут. Может, они и были разными людьми, но одно их объединяло наверняка — это жадность. Не только Робби любил разглядывать. Иногда он сам любил быть произведением искусства, коим Оскар его неоднократно называл. Открывая двери, он впускал Уайльда в номер, как какой-то камердинер, а потом отправлялся по своим делам, будто Оскара тут нет — это было своего рода игрой. Роберт наливал себе воду из графина, медленно пил ее, потом так же медленно наслаждался шоколадом или фруктами — смотря что можно было заказать в номер, — и прикрывал глаза, чтобы Оскар не чувствовал себя вором, ведь он сам отдает себя на истерзание его голодному взгляду. Когда они играли наоборот, Оскар не мог не смеяться. Это льстило ему, когда Робби не мог усидеть на месте дольше двадцати минут, а в его руках то и дело бесцельно открывался и закрывался портсигар. Ему льстило, что его так сильно хотят, и, в отличие от Роберта, наслаждающегося этим знанием не реже, Оскар совсем не умел сдержать самодовольную ухмылку. Она украшала его — так считал Росс. Он обожал ее сцеловывать. Любил терпкий вкус табака у него во рту. Любил кормить эго Уайльда, заставлять его чувствовать себя королем мира. Где-то в параллельном мире, может быть, он уже король, тогда Роберт там — рядом с ним, его самый ценный и прекрасный советник. Оскар любил доводить нетерпеливого Росса до исступления одними руками. Он никогда и не подумал бы, что способен на подобное, но в моменты, когда чувства обострялись до предела, а комната сужалась до одной только постели, его руки действовали сами, впереди разума. И Робби от этого сходил с ума. Ласк было больше, чем необходимо, чтобы Робби начал стонать. Оскар нигде раньше не слышал такого нежного, контр-альтового тембра, сладкого, как мед. Если бы Робби устроился в кабаре или вовремя пошел учиться в музыкальную академию, то из него вышел бы замечательный оперный певец. С его запасом лёгких он мог бы долго тянуть ноты. Он замечательно задерживал дыхание, когда это было нужно, и пользовался своим достоинством, из раза в раз впечатляя Оскара своей техничностью и осведомленностью. Они продолжали видеться, потому что подпитывали друг друга. Общественность была бы резко против такой связи, и это лишь придавало встречам ярких красок и переживаний. Лучше всего изменения во времени демонстрирует природа: то, как она возрождается и умирает доступно людям для наблюдения. Больше, чем природа об изменениях могут рассказать разве что часы. Однажды даже самый красивый цветок завянет, это необратимый процесс, который можно только наблюдать. Оскар продолжал приходить, потому что с Робби все было так приветливо и удобно, будто он действительно живёт своей, настоящей жизнью, а не носит маски. Будто подобную связь одобрят, когда узнают. Робби приходил, потому что Оскар становился все ненасытней. Он зря напоминал ему о безопасности и о том, что подобные встречи крайне неблагоразумно устраивать прямо в семейном доме, где спит чуткая жена и два ребенка. Оскар никогда не слушал. И Роберт знал, что он подойдёт и возьмёт его за талию, пока он отворачивался к туалетному столику в поисках нюхательного табака. Он знал, что увидит в отражении Оскара, целующего его шею, его пальцы, вплетенные в хорошо уложенные, темные локоны, его улыбающиеся губы, шепчущие: «посмотри на себя, Робби, ты настоящее совершенство». Уайльд прекрасно знает, что после таких слов Роберт готов на все. Он готов упасть на колени, взять в рот его член и отсасывать, пока не заболит челюсть, пока на глаза не навернутся слезы. После пары таких слов он готов отдаться целиком. Робби жил вниманием Оскара, Оскар жил вниманием Робби, и ни один из них не отступал. Только добравшись до рабочего стола, Уайльд садился писать. Ему виделись острые сюжеты со страшными, двусмысленными фразами, которые, чуть кто узнает про их с Робби «встречи», станут его табу. Поэтому он писал их с особым усердием, он — никто без впечатлений. Однажды Робби зашёл к Оскару в кабинет. Не отвлекая от работы, сел на кровать, и принялся мучительно-медленно стягивать с себя одежду. Сначала перчатки, потом галстук. На протяжении всей этой прелюдии на его лице играла озорная, мальчишеская улыбка. А Оскар, обратив на него наконец-то внимание, в ужасе обнаружил, что уже когда-то это было. Однажды он уже видел этот перформанс в исполнении Роберта Росса. Это не отвратило его от всего, что последовало после — в нервной манере, ведь они все ещё находились в семейном доме Уайльдов, — но странное послевкусие осадком осталось у него в груди и не давало покоя всю ночь. Оскар представлял себе, как гладит темные локоны, вдыхает цветочный запах его кожи, и на душе сразу становилось светлее. Будто это уже неотъемлемая часть его жизни, как, скажем, завтрак. И счастье, и лёгкость от этих чувств постепенно становились такими же, как от того же завтрака. Робби был ослеплён своей любовью — той, что он себе вообразил и поверил в нее. Типичная ошибка бурной молодости. За его плечами было всего-навсего три непродолжительных, смехотворных романчика, и людям таким, как он, совсем не хотелось спешить с оседлой жизнью. Роберт жил культурой, громкими собраниями, театрами, высокой литературой. Росс был ничей, но и его собственные чувства больше ему не принадлежали. Они теперь принадлежали Оскару, как подкинутые котята. Под опекой Уайльда им было хорошо и тепло. От его присутствия, да даже только от взгляда — Робби будто оказывался наконец-то у себя дома, там, где его ждут, где на него хотят смотреть и где его желают получить. Он пробовал самые разные смеси техник, всего, что он когда-либо знал, из кожи вон лез, чтобы взгляд Уайльда не улетал куда-то в окно. Однажды в процессе минета Оскар со скучающим видом глотнул виски из стакана — Робби не остановился, но увиденное его не безосновательно встревожило. Продолжили, как обычно, на постели. Все происходило по выверенной схеме, как по часам. Время неумолимо шло, оставляя все самое лучшее где-то в самом начале. Правило медленно переворачивалось и возвращалось в обычную свою форму. Уайльд до этого времени не знал, что возможно пережить метаморфозы смены сезонов в одной комнате, в одном отеле, в один теплый, летний вечер. Ветер колыхает прозрачный, лёгкий тюль. На улице — ни души, от этого в комнате тихо, как в склепе. Лунный свет освещает комнату, кровати, на которой они лежат, прижавшись друг к другу. Этот холодный, лунный свет привлекает все их внимание. Оскару интересен этот свет, ведь ничего более красивого и любопытного он здесь не видит, и это его расстраивает. Робби смотрит на луну, надеясь, что она даст ему ответ. Такой вопрос не задают просто так, и Роберт хранит его, свою последнюю надежду. Луна не даёт ответов, внутри все холодеет, и Робби чувствует, что впервые боится. «Ты меня любишь?» с широкой улыбкой спрашивает он. После этого вопроса только появившаяся пленка инея на сердце с хлопком лопается, и по тонкому льду снова течет горячая кровь. Оскар борется со смутным чувством тревоги, зная заранее, что это бесполезно. Губы трогают самые разные слова, но ни одно не выходит наружу. С этим он умолкает и отворачивается. И улыбка Робби тоже тает, как иней. Оскар этого не видит, он лишь чувствует, как Робби протирается щекой о его ключицы, определенно, надеясь устроиться для сна и выбросить из головы шумные, страшные мысли, но до того больно находиться с ним рядом, что Уайльд рассматривает альтернативу сию же секунду оплатить номер и исчезнуть. Но Оскар — джентльмен. Поэтому он решает, что если это последняя ночь, которую они проведут вместе, то он просто обязан остаться. А с утра часы пойдут вновь.