Ненависть к проигрышам

Очередная тренировка Гордона не увенчивалась успехом, не успев даже толком закончиться.       На каждом из занятии ему предстояло пересекать множество препятствий, возникавших на его пути для подготовки к велотриалу, ожидание которого всегда было для него сладким предвкушением и интригой, но сейчас казалось мучительным. Ещё более мучительными давались ему именно эти тренировки, на которых с недавних пор он стал всё более отчётливо испытывать неприятный страх перед самым главным моментом — прыжком вниз с холма, к нараставшему приближению к которому он, волнуясь и захлебываясь в подступающем к горлу ощущении тошнотворной паники, сразу же жал на тормоза и сходил со своего велика, словно напуганный кролик. Страх окутывал его каждый раз, когда он оказывался на самом верху этого долбанного холма и каждая секунда, когда он должен был по правилам поворачивать руль и, не касаясь сидения, лететь вперёд по спуску, казалась ему пыткой. Когда-то раньше подобные исполнения не были для него трудностью, хотя когда дело касалось жульничества он мог определённо всё что угодно — но сейчас он не смог бы выполнить этот трюк даже находясь под "радиоуправлением".       Прямо сейчас все было ровно так. Вжавшись руками в велосипедный руль, Гордон видел перед собой возвышавшееся и с каждым ускорением увеличивающееся перед ним препятствие, ближе к которому он страшился приближаться ещё больше, поскольку ближе была куда более страшная и пугающая пропасть, куда на глазах его по мере продвижения к вершине спуск становился в его глазах всё круче. Он чувствовал, как от страха холодеет спина и словно в голове щёлкнула искра, похожая на ток, потому что, по сравнению с другими занятиями, сейчас он был как никогда близок к этому обрыву. Он готов был в любую секунду со всей силы нажать на тормоз, ибо его начинало крутить и тошнить от ужаса и становилось ясно, что ничего снова не выйдет, точно как и в другие разы — всё опять бесполезно. Он сжимал в потных руках велосипедные ручки и упёрся ногами в педали — весь мир вокруг него застыл, а тяжёлое дыхание сдавливало его лёгкие.       — Нет! — закричал Горди, который чувствовал, что уже не может удерживать руль в руках и ему не справиться с управлением.       Сквозь охвативший его ужас он ещё чувствовал, что если не остановится сейчас, то уже не остановится вовсе: — Я не могу! Я не могу, чёрт! — задыхаясь проговорил он, уперевшись ногой в землю и нажав на тормоза так резко и сильно, что он выпал из велика и свалился на землю.       — Гиббл, что с тобой происходит? — стоявший поблизости тренер подбежал к нему и уставился на то, как парень морщится, пытается подняться с земли и стряхивает с себя земную пыль. — Это уже который раз за сегодня — за которую тренировку в этом месяце! В чём дело?       — Да ничего со мной не происходит, ясно!? — огрызнулся Гордон и отвернулся от тренера спиной, стягивая шлем со своей головы и прижимая его к груди. — Я в норме, я просто... Не знаю, я устал, понятно?!       — Уже который раз избегаешь финального препятствия! Гордон, в другой ситуации я бы оставил тебя в покое, но если мы хотим стать лучше, нам надо тренироваться с полной отдачей — гонка совсем скоро!       — Да знаю я, — отмахнулся Гордон, — сколько можно объяснять одно и тоже! Я в порядке, непонятно что ли?       — Ладно, отдыхай, на сегодня всё. — тренер посмотрел на свои наручные часы, вздохнул и похлопал парня по плечу. — Завтра увидимся, и ты должен будешь полностью вкладываться, слышишь меня?       — Слышу. — в нос пробормотал Гордон, беря шлем в одну руку и пряча другую в карман штанов, с ненавистью глядя на валяющийся на земле велик и также ненавистно фыркнув.       — Грёбаная гонка.

***

      Вечерняя пора после изнурительной тренировки выжала из парнишки все его моральные и не только силы, оставляя за собой только отупляющее раздражение и некое облегчение, что всё наконец закончилось. Он плевал на то, что результаты оставляли желать лучшего — чего он больше всего хотел сейчас, так это отдохнуть и, возможно, рассмотреть ещё анкеты людей на место тренера, которых становилось всё меньше. Огромная дверь с характерным скрипом отворилась, на пороге гигантского кабинета у входа появился Горди, слегка взволнованный и выглядящий растерянным — каждый личный визит к отцу был для него довольно стрессовым испытанием и каждая стекающая капелька пота на его лбу свидетельствовала о его дискомфорте перед встречей с ним. В присутствии рядом с глазу на глаз он всегда испытывал неудобство за каждое своё действие и чувствовал, что должен объяснять каждое слово — но Гордон считал, что так нужно и доверял отцовскому подходу. Отец был здесь, и, как всегда, силуэт его выглядел довольно величественно, но и одновременно с этим довольно утомлённо; солнцезащитные очки, скрывавшие его глаза, казалось, добавляли его облику таинственности. Он сидел на длинном серо-стальном диване, стоявшем в центре комнаты и внимательно таращился в телефон, переписываясь с кем-то, поэтому сына он заметил только спустя несколько секунд.       — Па-а-ап. — выглядывая из дверного проёма нерешительно протянул Гордон. — Можно?...       — Гордон Гиббл, — отец отложил телефон, но лицом к нему не повернулся, продолжая сидеть к сыну спиной. — Не часто ты сам приходишь заглянуть — Как тренировка? Что-то случилось?       — Ну-у-у... — протянул Гордон, колеблясь, — тренировка нормально, но-о... Тут такое дело — тренер, он...       — О, тренер как раз мне всё рассказал, — отец поднялся со своего дивана и, выпрямившись во весь рост, поправил солнцезащитные очки на своём носу, подойдя ближе к мальчику, — и я знаю, как ты с ним разговаривал. Он твой тренер, Гордон, зачем так дерзить? Он самый лучший и квалифицированный специалист во всем Меллоубруке.       — Пап, но я, — растерялся Гордон, глядя на отца бегающими глазами, — я не специально. Я-я... Он мне просто не подходит.       — Это уже десятый тренер за… четвертый месяц? Я всё могу понять, но мне начинает надоедать это. Если мы хотим одержать победу в гонке — нам необходим баланс.       — Пап, я не виноват, — нелепо пролепетал Гордон, нервно вертя головой, — они все какие-то... странные. Они меня вообще не понимают — никто из них мне не подходит!       — Неужели никто из самых лучших профессионалов не нашёл к тебе подход? Мне слабо в это верится, — отец уже собрался отвернуться и оставить последнее слово за собой, считая, что дальше обсуждать нечего, — уж очень похоже на то, что ты просто нарочно создаёшь себе и мне новые проблемы.       — Я-я... не специально, папа.       — Скажи, когда же ты перестанешь так беспощадно позорить меня?.. — отец вздохнул и поправил съехавшие очки с переносицы. — Ты просто режешь меня без ножа.       Горди никогда не любил перечить своему отцу и в ином случае не посмел бы даже косо взглянуть на него. Но прямо сейчас он сдерживал себя лишь благодаря какой-то силе свыше — слишком всё раздражало его на данный момент, отцовские слова сейчас не внушали такого привычного доверия. Теперь всё на его лице непроизвольно напряглось; нижнее веко глаза нервно дёрнулось, а его кулаки сжались так, что ногти впились в ладони.       — Прости... — Горди словно ударило электрическим разрядом, его голос нервно дрогнул. — Но ты же знаешь, что я и так всех обгоню, мне даже не нужно это всё — мне даже не нужно жульничать!       — Тренер рассказывал мне о всех твоих провалах, — отец скрестил руки на груди, — ты должен понимать, что тебе необходимо прогнать всё, что будет на гонке, иначе статуса "лучшего велогонщика города" в этом году тебе не видать, и тогда мы вообще не выйдем на победу, понимаешь?       — Понимаю.       — Если говорить честно, я хотел бы, чтобы в нас была такая же твёрдость и стойкость духа, как у того прошлогоднего победителя — тебе следовало бы кое-чему у него научиться...       — Ч-что? — Горди не поверил своим ушам, его гордость начала медленно трескаться по кусочкам и гнев разгорался внутри его сердца. — «прошлогоднего победителя»? Ты, что, про Бутовски? — да этот малявка ничего в и гонках не смыслит, он только и умеет, что путаться под ногами и портить мой имидж, а я—       — Подожди, ты ведь прекрасно осознаёшь, как именно ты этого добился, я правильно понимаю? Я довольно тщательно проследил за тем, как ты держишься на соревнованиях — ты явно не пользуешься возможность, которую я тебе дал. Ты мог бы справиться просто великолепно, если бы полностью и целостно следовал указаниям по выполнению технических элементов, но ты выбрал жульничество! Прошу, не говори, что это всё было зря.       — А может… может и было, папа, я... — сжав зубы ответил Гордон с еле подавляемой горечью, он очень бы хотел заставить себя заткнуться прямо сейчас, но чувствовал, что не может остановиться. После продолжительной паузы он сделал глубокий, надрывный вдох: — Знаешь... Я с самого начала не знаю, что делаю. Я всё это время просто делал то, что мне говорили делать — всё! Ты сказал мне продолжать дальше и выигрывать, и я продолжал! Я... я не помню ничего из того, что говорили мне те тренеры, я просто ненавижу проигрывать!       — Тогда ответь мне на вопрос: почему ты до сих пор этим занимаешься и продолжаешь транжирить мои деньги? — тон отца стал более грубым. — Какой ты тогда спортсмен после этого?       — Потому что это ТЫ этого хотел! — провопил Гордон с внезапной и разрывающей его изнутри яростью, с которой он никогда в жизни не стал бы разговаривать с отцом; он закрыл лицо руками и отступил назад, истерично провопив прямо себе в ладони: "Прости, папа. Господи, я не хочу, как же я ненавижу это! Ненавижу!"       — Успокойся! — до последнего сдерживаясь и не в состоянии терпеть больше рявкнул отец, схватив одной рукой за тонкие запястья мальчика а второй влепив тому ладонью прямо по щеке. Пощёчина не была похожа на попытку успокоить и скорее больше служила как тщеславное желание отца выпустить пар на ком-то, но объяснить это он не сможет.       Гордон отшатнулся назад и сдавленно, громко вздохнул охрипшим от ужаса голосом — он широко раскрыл глаза и схватился ладонью за ушибленную щёку, отвернув голову и не в состоянии более повернуть её в сторону отца — ему стало до смерти страшно. Он думал, что ничего более гадкого с ним не происходило, — казалось, что рванула взрывчатка или сверкнула молния, пронзившая насквозь и пропёкшая всё его существо до последнего нерва. Он никогда не думал, что оказывается настолько сильно боялся и всё ещё боится мужчину, что стоял напротив него сейчас.       — Господи, что же это такое... — шумно вздохнув, отец приложил ладонь ко лбу и опустил голову вниз, стараясь вернуть себе самоконтроль и поддаваясь долгому томительному молчанию. — Мне точно кажется, что ты просто завидуешь тому парню, что тебя обошёл и отодвинул на второй план. У меня больше нет времени на это, мне нужно возвращаться к работе, не могу поверить, что ты заходил только ради истерики.       Не став долго задерживаться, отец быстро направился прочь к выходу из зала, прикрыл за собой ту массивную дверь и оставил Гордона в полном одиночестве в огромном пустом зале, где эхом отзывались даже звуки его вздохов. Парень не поменялся в лице и всё также абсолютно не шевелился, он старался убедить себя, унять мандраж и не думать вообще ни о чем. Он убрал ладонь с щеки, на которой остались красные следы пальцев отца и прижал руку к себе, словно пытался спрятаться, хотя прятаться уже было не от кого и не от чего. В это же мгновение он по проползшему по спине холоду понял, насколько эта комната его душила — она была огромной и вместе с тем казалось, что окружавшие стены оголяли всё его жалкое существо. Он больше не был в силах здесь находиться, и ему стоило неимоверных усилий пошевелиться. Медленно убрав руки с живота и опустив их вниз вплотную к телу, он повернул голову прямо к двери и горестно оскалившись, практически бегом Гордон рванулся к выходу из зала, захлопывая за собой дверь так сильно, что грохот был подобен выстрелу и засел в перепонках парня еще на несколько секунд, пока тот унося ноги мчался по коридору к ванной комнате и пытался в беге вернуть себе хотя бы малейшую способность дышать.       Отрывисто мальчик толкнул дверь в ванную комнату и угорело, словно умалишённый он подорвался прямо к самой раковине, покрутив её ручки почти до максимума и подставив под упругую струю ладони, наполняя их холодной водой. Он приблизил руки к лицу и умылся, поднимая голову и не отрывая глаз от отражения в зеркале — он осознал, что так и не вернул себе способность равномерно управлять своим дыханием и к приближавшемуся страху также добавилось невыносимое раздражение, очертания которого отразились на его лице в виде нахмуренных бровей и надрывного дыхания сквозь зубы.       Его вымораживало это идиотское ощущения паники и надвигающееся чувство тошноты в глотке, он не хотел, чтобы так было — от осознания, что он не способен управлять своим состоянием снова начинал колотиться адреналин в его крови, снова рождались злость и ярость, из-за которой он, словно срываясь с цепи, с полным обидой рычанием размахивался кулаком и беспощадно ударял по твёрдым дверям, пока кулак не начинал дрожать после отдававшейся в него мощи ударов и кожа на его костяшках не начинала трескаться и покрываться мелкими покрасневшими ранками. Он сделает всё, лишь бы подавить в себе противное ощущение приближавшейся панической атаки и только после этого всего он мог отойти в сторону и несколько минут стоять, глубоко дышать и пытаться внутренне собраться с силами.       Он взглянул на трясущуюся покрасневшую конечность и вслух ужаснулся — ему казалось, что он задыхается от плотно собравшегося в лёгких воздуха и рвано, сквозь вплотную сжатые зубы он пытался его выдохнуть. Горди направил раненый кулак прямиком под струю холодной воды Незамедлительно ледяной поток обдал и с невероятной мощью обжёг ободранные костяшки парня, отчего тот скорчил мученическую гримасу и болезненно прошипел:       — Твою мать. — Гордон согнулся и сжал мокрую руку в другой. Несколько секунд он молчал, издавая тихое страдальческое мычание. — Как же меня это достало...       Он даже никогда и подумать не мог, что будучи всегда ежесекундно обеспокоенным и до безумия одержимым собственным внешним видом он будет способен позволять себе калечить своё тело и оставлять на нём синяки и ссадины по собственному желанию. Никому и ничему больше он даже близко не позволил бы наносить подобных увечий и как-то деформировать свой облик — он разрешал подобное только самому себе и от этого его выворачивало ещё сильнее. Наверное покажется безумно смешным, но такую негативную бурю действительно пробуждала в нём та самая пощёчина, а-ля: "беспощадная отцовская лапа посмела обезобразить моё нежное, непорочное личико, как он посмел?!" — но и в том числе эту бурю вызывало ещё то, что, наверное, было уже менее смешным. Каждая отцовская фраза, сказанная в той комнате, звучала в его голове и пробуждала вновь отголоски головной боли, с которой он когда-то в течение нескольких месяцев и ночей пробуждался, находясь в угнетающей палате с перевязанной головой, пока на него параллельно давила жалкая больничная атмосфера.       В эту же секунду злоба снова вспыхивала в нём — в голове быстро, как киноплёнка, проносились кадры из воспоминаний — как несколько минут назад отец отвесил ему пощёчину, как людская толпа на прошлогодней вело-гонке охает от неприятного удивления и шушукается, глядя на полуобморочно скрючившегося на земле и бьющегося в пугающей судороге Гордона с разбитой кровоточащей головой после сокрушительного падения, как его самый ненавистный соперник в маленьком белоснежном шлеме в полном ужасе сверлит взглядом спину жалобно лежащего парня и не успевает подбежать из-за столпившихся медиков. Он вспомнил, как лежал в больничной койке и подслушивал разговоры врачей в коридоре по поводу его состояния, как они говорили с его отцом о том, какое это невероятнейшее везение, что он не остался закованным в инвалидном кресле на всю оставшуюся жизнь; вспоминал, как после услышанного он в панике зажимал рот руками и ловил ими непрекращающийся рвотный поток, который он не был тогда в силах остановить. Он помнил, как в тот момент всем существом проклинал своих головорезов, которые посмели из-за собственной тупости позволить этому случиться и проклинал их за то, что их никогда нет тогда, когда они так нужны ему. Единственное, что тогда, в его палате смогло ему помочь избавиться от паники — мелкое самоизбиение, когда он долбил костяшками по прикроватной тумбочке, глубоко выдыхал остатки собравшегося воздуха и только после ощущал себя более свободным и никогда прежде не мог бы подумать, что этот казавшийся когда-то странным и глупым для него путь избавления от негатива подействует так хорошо.       К нему вновь подкрадывалось чувство позора и унижения, идентичное тому самому дню, когда всё полетело к чертям; когда казалось, что это точка невозврата и его только начинавшаяся карьера может сорваться уже навсегда. Только благодаря судьбе последствия травмы оказались гораздо менее тяжкими, чем могли бы быть даже с припасённой бригадой самых лучших врачей под рукой. Что пугало прошлогоднего его тогда, лежавшего в больничной койке и что начинает снова пугать еще больше, так это то, что он перестанет быть значимым и востребованным. Вдруг люди будут помнить его как опозорившегося выскочу, который чуть не оказался калекой из-за своей глупости и все поймут, что именно он представляет из себя на самом деле — тогда уж он правда лучше умрёт, чем будет до конца жизни жить с клеймом "позорника". С каждой секундой Гордон осознавал — теперь он не сможет как прежде смотреть ни только в глаза других людей, для которых он из жульничества и обмана выстраивал максимально сахарно-приторную картину себя, но также в глаза своего отца, который пытался с ещё большим усердием создать из него этот идеальный образ.       — Ненавижу! — провопил в пустоту Гордон и схватился за голову, на его глазах выступили слёзы и он изо всех сил зажмурил глаза, чтобы не дать им скатиться.       Он был уверен в достоверности своих чувств, но не мог понять, что именно он так ненавидит — ненавидит до посинения этого чёртового Бутовски, возможно ненавидит вообще всех на этой планете. Но особенно он ненавидит самого себя, потому что позволял себе ощущать внутри эту мерзкую ничтожность. Ещё больше ненавидит себя за то, что он не имел целей и мечт и никогда в жизни не сможет их заиметь; он не узнает, чего он хочет от самого себя на самом деле, не узнает, каково быть целеустремленным и хвататься голыми руками за страстно желанные мечты — эта потерянность раздавливала и злила его сильнее прежнего. Надоело.       Гордон схватился другой рукой за воротник своей куртки и резким движением стянул её до предплечья, он задрал рукав футболки и обнажил свою руку, приблизил оголённое плечо к себе и резким, что есть сил движением, вонзился в него зубами — острая боль пронзила его и по всему телу прошлась гадкая иска, он жалобно замычал в руку и опять зажмурил глаза. Через кратчайшее время парень сознанием привык к этой боли и почувствовал что-то солёное на своих губах — мерзкий, железный привкус крови, смешанный со слюной. Противно и вязко. Гордон разжал зубы, выпустил руку и с широко раскрытыми от ужаса глазами лицезрел в отражении зеркала красный кровоточащий укус на руке с заметными следами зубов. Он брезгливо сплюнул густую слюну вперемешку с кровью в раковину и смыл всё струящейся из под крана водой; тыльной стороной руки он вытер губы ровно с таким же омерзением и упёрся руками за края раковины, пытаясь удержать своё шатающееся тело в равновесии и вернуть контроль над дрожавшими пальцами.       Гордон всё же осмелился поднять руку и пальцами взяться за ручки регулятора воды, полностью перекрыв поток. Прошло несколько секунд, Гордон ничего не чувствовал и не слышал, кроме звуков капающих на раковину капель, а потом он резко почувствовал, как что-то тёплое стекло по его щеке и по подбородку упало на воротник куртки. Всё же он дал себе слабину и медленно опустился вниз на колени, сжавшись в комок и спрятав лицо в ладони. Он тихо всхлипывал и переставал окончательно отрицать то, что действительно с того рокового момента целиком и полностью он обрёл облик истинного дефекта, сломанного и смятого недоразумения, он достиг своего окончательного апогея никчёмности. Видимо, папочка был прав.       Но он не хотел, чтобы он был прав.       Именно. Искренне Горди желал сейчас, чтобы папа ошибся настолько сильно, чтобы это выбило его из колеи и он утратил все свои сомнения и его могущество над сыном перестало быть настолько большим. Видимо, это была особенность, передающаяся Гибблам из поколения в поколение — страсть к победам и желание утереть нос каждому. Особенно папочке, хоть он и с неохотой признавал правдивость этого чувства. Он убрал ладони с лица и уронил их на колени, сжав руки в кулаки. Парень устремил взор на сверкающий кафель пола и даже не заметил, как из-за погружений в свои мысли его взгляд опустел и стал бессмысленно неподвижен. Он ощущал большую важность именно в том, что сейчас он разгорался внутри из-за желания взять всё в свои руки и исполнить то, о чём папочка даже и подумать наверное не мог. Гордона переполняла неприязнь, сочетавшаяся с отчаянной жаждой действия, и сам не зная как, он начал понимать, что именно лежит в основе этого желания — он ненавидит проигрывать и особенно сильно ненавидит проигрывать тем, кто как-то смеет в нём сомневаться. Это и была та самая бунтарская жажда свободы, о которой так мечтательно воспевал младший Бутовски? — вполне возможно. Кажется, именно в этот самый момент Гордон окончательно понят, что Кик имел в виду под этим.