You can be happy.

      Как только дверь захлопнулась, я в порыве легкого смятения прильнул к теплому дереву, спрятав лицо в ладонях. Наощупь нашел холодное железо засова и на всякий пожарный щелкнул им, окончательно отгородив себя от всего, кроме неугомонных мыслей в черепной коробке. Я провернул рисковую, обдуманную, но глупую штуку.       Несколько минут назад мы с Бенедиктом говорили. Это был простой разговор ни о чем, и первый подобный разговор с кем-либо за последние несколько дней. Я был счастлив, что вино свело нас в библиотеке около полыхающего камина. После неприятного недоразумения возможности поговорить не предоставлялось как минимум неделю, и я решил, что окончательно сломал тонкий хрусталь доверия между нами, даже будучи непричастным к главной причине.       Мы уютно расположились в креслах, потягивая из бокалов холодное красное вино. Как уже упоминалось, говорили мы ни о чем. Каждый старался избегать темы, которая гложила многих наших родственников. Я расслабился настолько, что решил поведать брату о последних событиях, что тревожили меня – о смерти Каина и загадочном "почтальоне". Даже не смотря на все разногласия, Бенедикт есть Бенедикт. Он предпочтет уйти от скандала или колких замечаний, спокойно выслушав. Так он и сделал, пока я в слух рассуждал и подбирал варианты того, как могло произойти убийство. Бенедикт был вторым, кто узнал о смерти Кайна. Конечно, не считая меня.       Но то, что я сделал после, никак не вязалось с моими размышлениями, что и загнало брата в замешательство. Впрочем, на это и был расчет. Я ясно помню, как поднялся и подался вперед, пока карие глаза одаривали меня взором недоумения, помню, как коснулся тонких губ своими и после.. Только тишина. Я видел, как постепенно выражение удивления на лице Бенедикта сменялось пониманием, но уйти пришлось раньше, чем понимание достигнет пика.       И вот теперь я здесь, в темной комнате, наедине с давно – как я думал. – заснувшими чувствами и осознанием того, что с такой легкостью поддался им, даже не пытаясь сопротивляться. Не знаю, чем это вызвано, но желания сопротивляться просто не было.       В общем, идиот я или нет – разберусь позже. Пока что достаточно было убедить сморенное градусом сознание в том, что серьезных последствий этот момент не принесет. Пока что только я, полная луна и кровать напротив, которая располагала моим планам на ближайшие девять-десять часов.       Утра следующих двух дней выдались холодными и дождливыми, сами дни – скучными и неуютными даже несмотря на то, что дождь я любил. Дел было по горло, однако дела эти были мне неприятны и сильно утомляли. Стоит отдать должное Рэндому. Он не расспрашивал и просто говорил, иногда дополняя деталями пазл в моей голове касательно Бранда и отвлекая от ненужных мыслей. Что касается остальных, то все были настороже, а Джулиан вел себя необыкновенно подозрительно, язвительно и самодовольно. Я знал, что этому способствовала смерть Каина. По слухам, они были в хороших отношениях.       Бенедикт сделал то, что от него никто не ожидал – пробыл во дворце больше одних суток, и больше одних суток я избегал его, мучаясь от крайне противоречивых чувств. Я невольно замечал или чувствовал на себе именно его взгляд, сбивался с мысли и пытался как-то сбежать от этого фантомного или не совсем чувства.       Было еще одно спасение: в разных смыслах этого слова, потому что, по сути, едва ли не стало хуже, чем было.        Накануне мы смогли связаться с Брандом. Как и говорил Рэндом, он был в плену, а загадочные стражи его камеры подтвердили для остальных правдивость рассказа. Выглядел Бранд неважно, что не удивительно – около шести, если не больше, конечно, лет в заточении! Я понимал его, как никто другой, и искренне сочувствовал, когда в добавок после стольких мучений он истекал кровью на руках Жерара от нанесенного кинжалом – излюбленное оружие нашей семейки. – удара. Этого никто не ожидал, однако мне стоило бы предвидеть что-то подобное. Нас было девять. В этой девятке мог быть кто-то, чьи планы не совпадали с моими, и, может, даже не один.        После спасения брата, нам всем пришлось оставить его с Жераром, ретировавшись в гостинную, ибо тот настоял и погрозился убить любого, кто явится в библиотеку. Однако на этом неприятные события не закончились, и, честно, я не видел даже приблизительного конца всего этого, можно сказать, цирка, но, скорее, кукольного театра. Такое чувство, словно кто-то неизвестный мне контролирует ситуацию и дергает за ниточки своих кукол-марионеток, то бишь нас.        Распрощавшись с Рэндомом, я вернулся в свои покои изрядно вымотанный больше морально, чем физически. Парочка бессонных ночей, разумеется, сказывается на физическом состоянии, но причина бессоницы обычно хуже самой бессоницы.       В комнате стоял мрак. Искать возможные источники света я не стал, тьма была мне в привычку. Я снял с шеи Камень Правосудия – сколько же интересного о нем поведала мне Фиона. – и решил на всякий случай спрятать его в потайное отделение тумбы у кровати. Конечно, тот, кто будет хорошо искать, найдет, но не без шума.       Позаботившись о камне, я облегченно выдохнул, и пришло то самое мнимое спокойствие, которое всегда возникает в моменты, когда вроде бы все совсем не спокойно.       Я рухнул на матрац, разглядывая темный потолок покоев, непроизвольно вспоминая годы, которые провел ослепленным в заточении, и подавляя легкий приступ паники. Тьма здесь, тьма за окном, она же, тьма, сейчас опутывала каждое дерево Арденского леса, – словно каждый сантиметр этого мира был соткан из чернеющих нитей тьмы. Я был окружен ими, словно в паутине гигантского паука, коим был, вероятно, я сам и кто-то, против кого я должен был выстоять. На какое-то мгновение даже стало жутко, но я понимал, что каждый из нас – это просто очередная мушка в ловушке. Взять хотя бы Бранда, который, вылезший из одной ловушки, тут же угодил в другую. Хотелось бы, чтобы он смог выжить. Пока что это единственный возможный источник более надежной информации, чем мои собственные догадки.        Меня отвлек стук в дверь, резко разорвавший тишину. Кто-то решил прервать мои ночные размышления, когда я этого не ожидал.       Уже стоя на своих двух и сделав несколько шагов в сторону двери, я замер с протянутой к засову рукой. С моей стороны после сегодняшних событий и разговоров открывать его сейчас и впускать неизвестного в комнату более, чем опрометчиво, ведь там мог быть кто угодно, исключая Жерара и Бранда. И у этого "кого-то", очевидно, могут быть самые разные намерения навестить меня в столь позднее время.       Стук тем временем продолжался, отдаваясь в напряженном сознании гулким эхом в противовес тому, что был тихим, почти осторожным.        Мысленно приготовившись к наиболее возможному развитию событий, я отворил дверь и… Ничего. Я не сразу понял, но сразу различил фигуру стоящую напротив меня. Черт возьми, это был Бенедикт! А он умеет устраивать неожиданные встречи.        — Извини, что нарушаю твое уединение, но нам нужно поговорить. — промолвил он, и голос его был таким же ничего не выражающим, как обычно.        Поборов секундное замешательство и разобравшись с ответом, я согласно кивнул, солгав:       — Тоже так думаю. У меня есть кое-что, что я хотел бы обсудить.       Пропустив его в покои, я вновь закрыл дверь на засов и решил, что сейчас свет не помешает. Я порылся в верхнем ящике тумбы, предварительно жестом предложив брату кресло, однако он также жестом отказался, вероятно, предпочитая стену. Что ж, как угодно.       Вскоре слабый свет растолкал темноту по углам, и тогда я развернулся к Бенедикту, оперевшись на тумбу. Он прислонился к стене, отрешенным взором глядя то ли в окно, то ли на темнеющий потолок. Мягкий свет свечи играл теплыми бликами на длинных каштановых волосах, что волнами спадали на плечи, а уцелевшие куски мрака оставляли свои отпечатки-тени на лице, четко и красиво очерчивая профиль. Хорошо, даже будучи явно усталым он выглядит не менее потрясающе, чем тогда.       Меня едва ли не передернуло от резко нахлынувших воспоминаний вечера. Может, из-за похожей атмосферы, может, из-за самого Бенедикта, но я испугался желания вновь почувствовать вкус его губ, ведь почти двое суток лелеял надежду, что вновь смогу усыпить чувства или хотя бы проигнорировать их крики о желании жить. Впрочем, так уж ли это и страшно? Я ведь еще жив, даже не покалечен. Бенедикт не оттолкнул меня, я не видел отвращения в его глазах или чего-то наподобие. И все-таки. Ничего из этого не помогло мне прийти к каким-либо выводам за двое суток кроме тех, что своим поступком не добился ничего хорошего.        — Мы можем поговорить утром. У меня не настолько важный вопрос к тебе, — признался я и после паузы неловкого молчания решил уточнить: — А что насчет твоих вопросов ко мне?       Бенедикт промолчал, но переключил внимание на меня. Достаточно было одного взгляда, чтобы я понял – сначала говорить придется мне. Но что говорить? Я ведь солгал, и выбора как такового не было. Хотя если подумать, выбор все же был, как и возможность разузнать информацию, которая была важной, но не являлась личной.       — Ты общался с Брандом до его исчезновения?       Будем идти напролом. Посмотрим, что из этого выйдет. По крайне мере, вывести Бенедикта на эмоции я не расчитывал. Я вообще не на что не расчитывал, поддавшись мимолетной радости – между нами все не так плохо, как ожидалось. Забавно, когда кто-то рушит твои пессимистичные настрои.        Он усмехнулся, склонив голову:       — Подозреваешь меня?       — У нас равные шансы, — улыбнулся я, припомнив его слова, которые передал мне Рэндом.       Неожиданно на тонких губах мелькнуло подобие ответной улыбки. Это заставило меня еще пристальнее вглядеться в лицо брата, вновь обратить внимание на глаза, задумчиво изучающие каменный пол. Я пытался уловить намек на притворство в силу того, что Бенедикт улыбается крайне редко, но улыбка была не менее искренной, чем мое удивление. Однако от меня не ускользнуло и то, каков был ее характер.        — Бранд посещал Авалон перед тем, как попал в плен, — наконец сказал он, отворачиваясь к дальнему углу комнаты. — Преимущественно его интересовало положение страны в военных условиях.       — Почему ты не говорил мне об этом?       — А эта информация прояснила что-либо для тебя?       — Честно говоря, нет, — ответил я. — Но она может оказаться полезной в дальнейшем. Слишком многое еще неизвестно.       Бенедикт кивнул, молча соглашаясь со мной, и из-за неимения у меня вопросов между нами повисла напряженная тишина. Не выдержав ее и в принципе чувствуя себя не в своей тарелке, я от безысходности сделал несколько лишних шагов к окну. По стеклу мелкими каплями бил слабый дождь. Я оперся руками о подоконник и уставился изучающим взглядом на прозрачные бусинки-самоубийцы. Вот у кого точно нет выбора.        — Корвин.        На мое плечо легла единственная рука Бенедикта, на запястье которой был застегнул манжет бледно-желтой рубашки.        Я повернул голову и встретился с карими глазами. В них едва заметно горел огонек беспокойства и чего-то еще, что прочесть я не смог.        — Пообещай мне, что будешь осторожен.       — С чего это ты вдруг? — спросил я, будучи заинтригованный таким неожиданным поворотом событий. Сегодня подозрительно много неожиданностей.        Я повернулся к нему, усаживаясь на подоконник. Вероятно, он заметил мою заинтересованность, но вместо того, чтобы продолжить, опустил глаза в пол, сжав ладонь в кулак. Каждая эмоция была видна моему глазу в бледном свете луны, и я был поражен происходящим. Такого рода эмоции я вижу на его обычно каменном лице впервые, и это без преувеличений: брови чуть нахмурены, губы поджаты и, наверное, самое ключевое – отведенный взгляд. Скорее всего, я бы не был так удивлен, если бы такие моменты.. уединения были немного чаще. Глупо отрицать, что Бенедикт скуп на эмоции, но, оказывается, я плохо знаю брата.        — Слишком многое еще неизвестно, — повторил он мои слова, и голос его был тише, чем шепот деревьев в ночи. Он поднял глаза, но взор устремил мимо меня, за окно; на плачущее небо и нетронутый лоскутами туч серебрянный шар.       — И твое желание разогнать пелену незнания рискует обернуться против тебя. Все происходящее, несомненно, требует разбирательств – уверен, так считает большинство. Однако я не хотел бы, что бы ты лишился жизни преследуя проблему. Мне важно знать, что ты взвешиваешь каждое решение.        На последних словах, казалось, голос дрогнул, а я молча смотрел на него, не совсем поверив в то, что услышал, но теперь точно ясно одно – Бенедикт не стоит за всем этим. Конечно, это могла быть попытка втереться в доверие, но уж во что, а в это я точно поверить не могу.       Брат всегда представал предо мной в совсем ином свете, я всегда питал к нему и его молчанию, прямо скажем, двойственные чувства и глубокое уважение. Он никогда не был многословен, из-за чего я строил догадки относительно его ко мне отношения, однако я никогда не думал, что именно эти слова прячутся в тени молчания. И да, достаточно банально, но в этих словах я услышал куда больше, чем могло казаться на первый взгляд. То, что Бенедикт не произнес в слух, но что я уловил из его небольшой речи, заставило пульс участиться, дыхание сбиться, а мысли – найти единственный ориентир и пробиваться к нему сквозь дебри догадок.        Я просидел так, молча, минуты две, в попытке понять, что именно чувствую – резкий приступ доверия, не менее резкий приступ изумления, слегка притупленный интерес или страх того, что все это было просто шуткой, подлой игрой больного рассудка. Страх того, что если переключу внимание на реальность, на самом деле буду сидеть в полном одиночестве на этом подоконнике или, что еще хуже, осознаю, что просто уснул под пение дождя. Но когда я поднял глаза, Бенедикт все еще стоял напротив меня и терпеливо ждал моего выхода из резкого транса. Взбунтовавшееся нутро мгновенно нашло в этом спасение, словно путник, едва проживший ночь и прямо сейчас наблюдающий за восходом солнца. Кажется, мое Солнце было черным.        — Бенедикт, зачем ты на самом деле пришел? — спросил я, заискивающим взглядом смотря в карие глаза.        — Сказать тебе о…        — Ты сказал, — перебил я, — но сказал не все, так ведь?        На этот раз он не ответил, разрывая зрительный контакт, и я понял, что бессмысленно ждать ответа – его просто не будет. Ответ вновь был в молчании, но только на этот раз я смог ухватиться за нужную ниточку и теперь мог пойти на более оправданный риск.        Нас разделял примерно метр. Я поднялся и сделал пробный шаг в сторону брата, отрезая около половины расстояния – он не тронулся с места, но впивался настороженным и в тоже время равнодушным взором в каждое, кажется, даже самое незначительное мое действие. Будто хищник, неожиданно оказавшийся на месте дичи, оказавшийся слабее. Но я не был сильнее или умнее. Возможно, хитрее или изворотливее, но так и не определился с причиной такой реакции. Страх? Неуверенность? Нежелание? Последнее я откинул сразу. Если бы не было желания, не было бы и визита. Конечно, не исключено, что целью являлось исключительно напоминание об осторожности, однако это слишком маловероятно, чтобы быть стопроцентной правдой.        Я выждал несколько минут, прежде чем сделать еще один шаг – контрольный, последний, уничтоживший какое-либо пространству между нами. Бенедикта сложно читать, слишком уж он хорошо держал себя под контролем в нужные моменты, поэтому перед собой я видел лишь спокойные глаза с родником волнения где-то далеко за радужкой.        За спиной громыхнуло. Дождь переростал в грозу точно так же, как моя осторожность – в уверенность.        Я протянул руку, кончиками пальцев касаясь острой скулы, поглаживающим движением провел по теплой коже к тонким губам и остановился, опуская на них взгляд. Не представляю, что чувствует в этот момент Бенедикт, однако внутри у меня бабочки решили впасть в безумие, сдавливая дыхание и заставляя дышать как можно тише, чтобы не нарушать благоговейную тишину, невидимым туманом прилипшую к стенам комнаты. Я слышал стук сердца, – то ли своего, то ли брата, то ли сразу обоих. – и рука моя дрогнула, когда большим пальцем я прошелся по нижней губе, привставая на носки и притягивая Бенедикта ближе, придерживая его подбородок. Он поддался.       Прошло несколько секунд, прежде чем я решил поверить своим ощущениям и собрать уверенность в кулак, оторваться и вновь прильнуть к желанным губам, все еще также осторожно, простым прикосновением. Рука сползла и улеглась на тыльную сторону чужой шеи, не позволяя отстраниться. Этот момент казался слишком чувственным, приторным, доводил каждую клеточку тела до трепета, пока я ненавязчивыми нежными движениями собирал горечь с сжатых губ брата и не смог приструнить себя, когда истекли последние секунды. Я мазнул быстрым поцелуем по тяжелому подбородку, по скуле и, наконец, прижался к шее, ощущая под своими губами такое же бешенное биение сердца.        — Корвин... — прозвучало над головой, но я решил не отвлекаться от уже начатого и довести все до точки невозврата, будучи неуверенным в существовании этой точки в принципе.        Закрыв глаза и вновь доверившись ощущениям, я непрерывным плавным движением прошелся губами до самого ворота рубашки; поднялся выше, кончиком языка огибая дрогнувший кадык и принимаясь оставлять хаотичные мокрые следы на сладко-солоноватой коже – в этот момент до моих ушей долетел тихий, почти судорожный выдох. Рука Бенедикта легка на мое плечо, спустившись на предплечье. Я воспринял это действие за разрешение даже не задумываясь, так ли это на самом деле.        Последний поцелуй остался на подбородке. Не торопясь поднять глаза, я отстранился менее, чем на шаг, рассматривая то, что было в моем распоряжении. Я буквально только что оставил в покое мраморную – в свете луны. – шею, однако без особого удивления понял, что этого мало. Я прекрасно знал, что если начну, то заведет меня очень далеко, и все равно начал, убедив себя, что, возможно, это первый и последний раз, когда мы настолько близки.       Но что делать дальше? Этот вопрос на несколько долгих секунд встал поперек горла, ведь, по сути, я уже определился с тактикой. Или нет. Осторожность была вынужденной. Я боялся, что отпугну Бенедикта своей настойчивостью, в которой имелось место и сомнениям, а сдерживать ее… Постепенно я все больше и больше видел это чем-то бессмысленным и опасным – вдруг из-за этой осторожности я сломаю все, что выстроилось между нами за эту ночь. Желаемое всегда можно брать как минимум двумя способами. Выбор пал на эффект неожиданности и упоминавшуюся выше настойчивость.        Пообещав себе, что не допущу ошибки, я уложил руки на плечи брата с большей уверенностью, чем он, вероятно, ожидал. Уже это действие с моей стороны вызвало немое удивление, и, воспользовавшись моментом, я без встречного сопротивления развернул и усадил Бенедикта на подоконник, спиной к холодному стеклу и беснующемуся за ним небу.        Целоваться под жуткие завывания ветра и грозные ревы грома, позволяя поцелую стать чем-то мрачно-светлым, контрастирующим с самим собой; позволяя себе закрыть глаза и не слышать ничего, кроме биения чужого сердца.. Чувства снова были двойственными. На меня нахлынуло отчаяние, но это отчаяние было подобно поцелую – оно составляло контраст с самим собой. Оно сдавливало ребра до боли, но позволяло более ярко почувствовать тепло чужих губ, тепло чужого тела, придавало особую ценность этому моменту. Я целовал Бенедикта, блуждал руками по разгореченной коже, упиваясь собственной беспомощность и осознавая, что если вдруг он решит оттолкнуть – я не рискну подойти, не рискну настоять, не рискну сопротивляться. Отдаленным уголком сознания я понимал, что давно прошел точку невозврата и теперь вынужден смотреть в карие глаза своей агонии.       И, самое страшное, – мне безумно нравилась горечь ее губ.