пожалуйста, только живи

Бежать не останавливаясь, не помня себя, в совершенном при том бреду — поразительнейшая способность, когда ноги деревенеют, вязнут, словно в зыбучем песке. В момент, как Лев услышал новость от притворно-расстроенного Лебедева про скорую казнь Парфёна, он моментально сорвался с места, забыв обо всём на свете, даже о пальто своём: уже и сказать трудно было, о чём князь помышлял до того. Утихомирить мысли мрачные оказалось делом бесполезным — сознание подкидывало вероятные сцены расправы над Рогожиным, да такие, что волосы на голове дыбом вставали — потому он своим бегом словно несколько приглушал эти фантазии. Они не успевали обретать форму, меркли на фоне иной идеи — спасти Парфёна от несправедливого наказания. Не окликни Льва извозчик, князь так и продолжил бы путь до Семёновского плаца самостоятельно, очевидно не поспев на казнь. Бричку потряхивало от набранной скорости, дома сливались в мешанину из блёклых цветов, но всё это казалось неважным, незначительным. Он перебирал различные варианты выхода из положения, но всё казалось недейственным, глупым и карикатурно отчего-то смешным, и только одна неожиданно закравшаяся мысль казалась верной, существенной. После неё весь путь прошёл в молчании и забытьи — очнуться пришлось насилу, уже по приезде. Кое-как расплатившись, он выскочил из брички, наблюдая пред собою теперь множество кучкующихся людей, заинтересованных чрезвычайно тем, что находилось в центре площади. Лев ринулся в толпу, пробираясь сквозь неё, что напоминало движение по волнам — отклоняло то в одну сторону, то в другую, и ему страшно стало, что эта неконтролируемая сила раздавит его и поглотит. — Не трогайте Парфёна! Он не виноват, нет его вины ни в чём! Пожалуйста, отпустите его! — крик князя тонул в гуле оголтелой толпы, шумевшей оглушительно и жаждущей крови и зрелищ уже несколько часов. Лев всего лишь на мгновение, благодаря расступившимся людям разглядел Рогожина, и сердце у него упало; сразу и не признал. Всё существо теперь влекло к нему, к человеку, которого он изначально и собирался отыскать. Вопить о несправедливости бесполезно — но если доберётся, то сможет что-нибудь сделать! Страдания облегчить! Дышать становилось тяжело, до неприятного першения в горле. Нестерпимо душно было в Петербурге, что только придавало оттенок безнадёжности ситуации: князь стремился скорее пробраться через толпу, расталкивал негодующих людей и приблизился наконец к Рогожину, не успевшему взойти на эшафот. Он вздохнул и не сумел выдохнуть, с губ сорвалось только тихое, сдавленное «Парфён». Их глаза на секунду встретились: Лев зажмурил их и отвёл голову в сторону, ощутив к самому себе омерзение за проявление слабости. С огромными синяками под глазами, с криво обрезанным воротом рубахи и без оловянного креста — как же безнадёжно он выглядел! Лев пытался убедить себя в том, что ему это только снится, но отчаянный крик Рогожина, отчётливое «князь» и радость в том заключённая заставили поверить в обратное. — Ты пришёл, брат! Действительно пришёл! — Да как же мог я… не прийти! — его улыбка дрогнула, скривилась, стала какой-то уродливой, натянутой, но Рогожин того не приметил. — Знаешь, я ведь Господа просил, чтобы он тебя послал! Одного тебя, никого больше не надо, только тебя, Лёвушка! — князь вздрогнул, пытаясь придумать, что сказать, но возможно ли приговорённому к смерти сказать что-то успокаивающее, отвлекающее от того, что ожидало впереди? — Парфён… мне так жаль, Парфён, что я не сумел раньше прийти! — блеснули первые слёзы, внутри всё сжалось, как от удара болезненного; он кинулся было к нему, но Мышкина оттесняли сильнее в толпу. — За что же ты извиняешься, глупый? Одно то, что ты теперь пришёл, уже для меня спасение… Умирать легче! Лев затрясся, в потрясении глядя на всклокоченного, похудевшего Рогожина. Он улыбался, причём как-то излишне спокойно, смиренно, настолько, что становилось дурно. Но всё то напускное, фальшивое, скорее для успокоения князя существовавшее… и Мышкин это с горестью сознавал. Лесенка, по которой надобно было вздыматься на эшафот, казалась теперь бесконечной и вела словно в никуда. Они шли по ней размеренно, не спеша, вдвоём отчётливо слыша приближение смерти — тихое тикание карманных часов, отнимающих секунда за секундой жизнь. Сердце князя шумно бухало вверх-вниз, а от взгляда на Парфёна и вовсе останавливалось; белый как полотно он на негнущихся ногах ступал по ступенькам, никак не находя в них опоры. По лицу Рогожина стекал крупный холодный пот, от чего волосы липли ко лбу; весь он был грязный, смертельно уставший, а взгляд его стремительно стекленел от мыслей, роящихся в голове. Он решал, о чём напоследок подумает, распределял минуты, принадлежавшие ему и только ему — то Мышкин разглядел в нём и в ужасе отвернулся, чувствуя внутренне со своей стороны предательство. Стоило им только взойти наверх, как Лев Николаевич вспомнил, что перед смертью обыкновенно крест целуют и что от того легче умирающему становится. Трясущимися руками он вытащил из-под рубашки тот самый крест, которым он с Парфёном некогда обменялся, и подошёл к нему почти вплотную. Рогожин с жадностью впился губами в золотой крестик, не желая уж останавливаться — это вселяло призрачную надежду на спасение, которая таяла, стоило только прекратить его целовать. Он забывался при том, прикладываясь к нему — и время замирало, и гул людской стихал, — ничего для него не существовало, кроме креста. Они шли вечность, не говоря друг другу ни слова, но в те минуты ближе были друг к другу, как никогда. Князь порой забывал, как дышать, и мысленно напоминал себе, как это делается в минуты, когда воздуха в лёгких катастрофически не хватало, и с Рогожиным происходило нечто схожее. Он ртом глотал воздух, не в силах им надышаться и выпускал лихорадочно только при поцелуе, а до тех пор желал удержать его, насладиться в последний раз тем, что позволяло ему жить. Когда подошли ближе к гильотине, Рогожин оторвался от спасения своего, обернулся к князю и посмотрел прямо в глаза его. В них невыразимое отразилось: неотвратимость собственной судьбы и вместе с тем надежда на помилование. Лев потерялся во взгляде, в этих чёрных очах, утонул в них, как в непроглядном омуте. Приговорённый протянул к нему ладони, и князь схватил их, сжав с непривычной силой, не желая отпускать. Одними губами только Парфён произнёс роковое «прощай», отметая уж любую веру в спасение. Он встал на колени, положив голову на плаху. Мышкин, как зачарованный, наблюдал за его блуждающими зрачками, мечущимися из стороны в сторону, впитывающими последние мгновения жизни. Только сейчас князь отметил палача, стоящего рядом с гуманным орудием пыток — лица его под холщовой тканью было не разглядеть. Припомнив идею свою о самопожертвовании, он собрался уж преклониться перед ним, да хоть перед самой смертью, но послышался оглушительный лязг, разделивший на до и после всё до единого. Существовало теперь только три вещи: хруст тканей и сломанных позвонков, брызнувшая кровь, окропившая плаху, и голова Парфёна, покоившаяся теперь унизительно в ведре. Выражение лица князя застыло в мучении — Лев тихо ахнул, рухнув от испуга совсем поблизости рядом с Рогожиным. В руках он удерживал то, что от осталось от близкого друга, брата его — создавалось ощущение, что теплилась ещё жизнь, витала поблизости, не покинула Парфёна. Князь провёл рукой по мокрым волосам и похолодел от ужаса — улыбка страшная исказила лицо, безумно глядели отсутствующие глаза. Он слышал, как голова хохотала, да с таким душевным надрывом, что тот отбросил её в сторону. Толпа ликовала, улюлюкала и аплодировала, наслаждаясь представлением и все люди вмиг слились в одно тёмное, грохотавшее нечто, искажённо вопившее разными голосами «убийца убит». Лев закричал в исступлении, и невыносимый крик раздался теперь в пугающей, давящей тишине. Приподнявшись на кровати, он судорожно ловил воздух ртом, но ощущение духоты не проходило, становилось только дурнее; при попытке сглотнуть в горле вставал непроходимый ком, не позволявший полноценно дышать. Князь схватился за сердце, грохотавшее как сумасшедшее и норовившее разорваться внутри от перенесённого ужаса. Жгучие слёзы его стекали по щекам неостановимым потоком; он продолжал в исступлении душераздирающе кричать. — Тише, тише, душа моя… кошмар тебе приснился… Лев не заметил совершенно, да и не сумел бы осознанно заметить, как к волосам его нежно притронулись, погладили их почти невесомо, словно страшась ему навредить. Прикосновения отдавали тревожностью и волнением, руки у Парфёна тряслись — он переживал неимоверно за князя. — Парфён… где Парфён?! — в отчаянии прокричал Лев, тщетно пытаясь в темноте разглядеть лицо говорившего, но взгляд всё никак не мог сосредоточиться на силуэте от непрекращающегося потока слёз. — Совсем ты плох, князь, раз меня не признаёшь… — огорчённо пробормотал Рогожин, не прекращая успокаивать Мышкина острожными касаниями, — Здесь я, живёхонек… — Нет его больше, нет! Не смог я его спасти, это я виноват во всём, что его так убили! — Господи помилуй… — Парфён напряжённо вздохнул, поднялся со стула и поднял Льва на руки вместе с одеялом, медленно сползавшим на пол от непредвиденного сопротивления. Сев на кровать, он усадил его к себе на колени и заключил негодующего и брыкающегося князя в объятия. Успокаивающе поглаживая по спине одержимого болезнью, Рогожин вспоминал заученные строчки из Евангелия; Парфён сбивался, порой подолгу молча, хмурился и злился, пытаясь припомнить всё верно, но вскоре очевидно стало, что Мышкин унялся, повалившись бессильно ему на грудь. До сих пор чувствовалось дрожание ослабленного за несколько недель бреда тела и слышался сдавленный плач, переходивший постепенно из бессвязного мычания в тихие, абсурдные реплики. — Лёва, Лёвушка… милый мой… — он продолжительно касался устами макушки князя, вкладываясь полностью, без остатка, в хрупкие поцелуи, — Здесь я, с тобою и уходить никуда не собираюсь… Мышкин не отозвался на ласку, бормоча что-то бессвязное о своей вине, о желании умереть и о неопределённом страхе, никак не отпускающем и держащем в тисках. Он всё шептал, шептал и шептал, заговорщически и проникновенно, в самую душу забираясь, приводя Парфёна в оцепенение. Его невольно принуждали прислушиваться к бреду и находить в нём обрывки смысла — в том крылась разгадка болезненного состояния. Так и застыл, прижавшись губами к голове, ни о чём не помышляя; только крепко прижимал Льва к себе, не желая отпускать.