___________________________________________
Комната буквально утопала во тьме — единственная тусклая дорожка света разливалась с распахнутого настежь окна. И в этом не слишком ярком прожекторе из лунного цвета находилась лишь кровать, на который и спал Самаэль Лайтвуд. Его затылок буквально впечатался в подушку, в то время как темно-русые волосы, что длинной были чуть ниже плеч, разметались по ней. Глаза закрыты. Губы сомкнуты и неподвижны. У самых ключиц горло подрагивало в немом созвучии с поднимающейся и опускающейся грудной клеткой — дышал. Но было в этом его сне нечто странное и совершенно точно неправильное. Люди обычно не погружались в собственные сновидения настолько глубоко, словно бы не надеясь когда-либо вообще всплыть обратно на поверхность. А Самаэль внутри себя падал и падал, в настолько темные закоулки сознания, куда свет до этого ни разу не проникал. Пульс и дыхание были замедленны практически до минимума, как если бы парень не спал в том самом смысле этого слова, который предполагался, а существовал на узкой грани между жизнью и смертью — глубокий, крепкий и невероятно концентрированный сон.«Пустая, абсолютно пустая комната. Только в центре большое зеркало во весь рост Самаэля. Юноша медленно подошел к нему. Он аккуратно, едва касаясь, провел пальцами по прохладной и гладкой стеклянной поверхности. Зачем оно здесь? Лайтвуд посмотрел на себя. Все те же темно-русые волосы, серые цвета зимнего неба глаза, оливковая кожа… А чего он, собственно, ожидал? Это же его отражение, а не чье-то другое. Да и зеркало… Оно всегда показывает того, кто стоит напротив него, точно и без прикрас, никогда не врет. — Ну, привет, Самаэль Лайтвуд. Юноша даже и не заметил, как изменилось его отражение в зеркале. Там стоял он и одновременно кто-то другой. Лицо вроде его. И смотрело оно на Самаэля все так же, с полным безразличием в уже белых глазах, в которых отсутствовал даже зрачок, а сами они словно бы тускло светились изнутри. Полные губы растянулись в легкой ухмылке. А волосы, еще недавно стянутые туго на затылке, в отражении рассыпались по плечам. Кожу испещряли черные змеи древних кельтских узоров. — Ты… — Самаэль все еще всматривался в свое отражение. — Кто? — Я это ты, — просто ответило искаженное отражение. — А ты это я. — Как это?»
Казалось, сама ночь стала вдруг темнее, а тишина глубже, концентрированней. Но даже если все так и случилось, парень на кровати вряд ли заметил разницу. Сейчас все то, что происходило за пределами его крепкого тренированного тела было несущественным. Он продолжал свое падение дальше, все глубже в темноту, пока его так называемая «физическая оболочка» продолжала неподвижно лежать на кровати. И даже лунному свету было не пробиться в непроглядную темень бездны его сновидений.«— А разве я не твое отражение? — Нет, — Самаэль отрицательно качнул головой. — Правда? — отражение даже вздохнуло с огорчением, а потом оно опустило глаза в пол. — Но ведь ты не станешь отрицать, что мы похожи? — и вот оно снова смотрит на Лайтвуда и усмехается. — Наверное, нет… — задумчиво протянул Самаэль. — Но я не знаю, кто ты… — Пусть так. Юноша вздохнул. Подобное ему снилось впервые. Он чувствовал себя не в своей тарелке, словно это был не его сон, а чужой. Здесь не было холодно или тепло. Свет горел не ярко, но и темно тут не было. Здесь было просто пусто. Пусто. И это ощущение кричало Лайтвуду о том, что ничего не меняется. Все должно оставаться на своих местах. — Кто ты? — Самаэль снова повторил свой вопрос. — Возможно, у меня еще нет имени, — отражение зевнуло. — А, может, у меня его уже нет. Это с какой стороны зеркала посмотреть…»
Самаэль резко распахнул глаза, снова видя лишь привычный серый потолок над собой.***
Самаэль сидел на широком парапете открытого балкона Института, на одном из самых верхних этажей. Прохладный ветер с легкими нотками влаги играл с темно-русыми волосами. На его лице застыло выражение крайней задумчивости. Так сразу и не скажешь, что этот парнишка являлся отпрыском Лайтвудов… «тех-самых-Лайтвудов». Светлая кость, аквамариновая кровь. Тонкопалые эстеты и безупречные Охотники — они рождаются с по умолчанию заложенными в подкорку манерами и осознанием предопределённости своей судьбы. Дети из семей подобно этой, взращённые на неплодородной почве брака по расчёту, удобренные холодностью собственных родителей, политые тотальной нелюбовью. Они растут кривыми деревьями в редком лесу под названием «высшее общество», чем и пытаются гордиться. Никакой тебе детской непосредственности, никакого здорового любопытства. С первых шагов своих они учатся держать спину и тянуть носок. Кто-то скажет, что Самаэль родился с серебряной ложкой во рту… и будет отчасти прав. Лишь отчасти. Лайтвуд с детства помнил только это состояние в природе и не мог объяснить, почему все именно так. Оно начиналось только ясным утром, чуть раньше восхода солнца, до его первых лучей. Безоблачное небо уже начинало высветляться и медленно, словно нехотя, разбегалось множеством красок и оттенков. Глубокую темно-синюю бирюзу, плавно перетекая из одного цвета в другой, сменял туманный нежно-розовый, постепенно становясь ярким, насыщенным, почти алым… Разом смолкали ночные птицы, а утренние, проснувшись, еще не пели, а словно ждали чего-то. Земля лежала еще темная, незрячая, сумеречная, но уже не ночная. Она медленно просыпалась и тихо избавлялась от ночных, окутывающих ее невесомых покровов. Если дул ветер, то наступал полный штиль. Вместе с птицами все в мире замолкало и становилось оцепенелым, но уже не спящим. Все живое и неживое в единый миг замирало, словно парализованное, и этой неведомой стихии всецело подчинялся и человек. Отчего-то становилось страшно нарушить вселенскую минуту молчания… Самаэль не понимал, что происходило с ним в это время, да и не нужно было понимать. Очень важно было прочувствовать это состояние до спирающего горло комка неясной и какой-то высочайшей тревоги, до волны озноба, пробежавшего по телу, до слезы, словно выдутой ветром. Все это происходило не часто, лишь, когда ему случалось в предрассветный час быть уже на ногах и пережить недолгие минуты неведомого спокойствия, в самый пик которого и происходило это необъяснимое явление. Его можно было бы назвать дуновением, неким беззвучным, таинственным вздохом небес. Все тотчас же оживало, и первым, кто обретал движение и голос, была маленькая птичка, которая бесстрашно приземлилась на парапет рядом. Самаэль не знал, что это за птица и откуда она взялась. Почему именно она прилетела сюда, чтобы разорвать цепь забвения? Если бы в одно такое утро ее бы вдруг не стало, то в жизни юноши ничего бы не изменилось, но думать об этом не хотелось. Не здесь. Не сейчас. Лайтвуд запустил пятерню в волосы, зачесывая их назад, шумно выдыхая — этот жест был буквально пропитан какой-то растерянностью, даже отчаянностью, словно юноша оказался перед проблемой, которую так просто не решить. После достал из внутреннего кармана кожаной куртки лист бумаги, исписанный строгим и аккуратным почерком — письмо матери, которое пришло вчера. Самаэль читал его уже много раз, мог без труда по памяти сказать, что там написано, но взглядом вновь скользнул по единственной строчке. Юноша часто видел письма, которые присылали Алеку и Изабель. У него не значилось в привычках изучать чужую корреспонденцию, просто некоторые любили хвастаться. На самом деле, подавляющее большинство всегда начинали свои письма определенным образом: «Дорогой сын…» или «Дорогая дочь…». Но письма, обращенные к Самаэлю, никогда не начинала так же, нет. То, что приходило ему в конвертах, походило больше на записки. Возможно, раньше подобное задевало, хотя, на самом деле, Лайтвуд настолько к этому привык, что даже забыл, как относился к этим «запискам» впервые.«Я тобой разочарована.»
Всего три коротких и лаконичных слова. Вот только смысла в них сокрыто было гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд. Она узнала. Узнала про задание, которое поручил ему Конклав — стоит отметить, что то, что она узнает обо всем… изначально было вопросом времени. Казалось бы, мать должна была быть рада, что ее сыну поручили нечто столь важное, решив, что подходит для чего-то подобного именно он и никто другой. Но Самаэль слишком хорошо знал, что никакой радости та не испытала. Несмотря на отличный табель успеваемости в свое время, талант, успехи на тренировках и прочее — всего этого всегда было слишком мало, недостаточно. Алек всегда был лучше. И по мнению матери именно он был достоин чего-то столь важного и ответственного. Именно поэтому на бумаге чернело короткое: «Я тобой разочарована.». Самаэль должен был отказаться, уступив в пользу брата. Но… Он согласился. Именно это и разочаровывало ее невообразимо больше всего остального. А должен был уступить. Должен был. Лайтвуд прекрасно был знаком со словом «долг». Оно сопровождало его практически с рождения. Наверное, многие отдали бы все, чтобы родиться в его семье, совершенно не подозревая, что за этим кроется. Юноша был скован по рукам и ногам. Он должен был быть идеальным сыном, братом, Охотником, должен слушаться родителей, должен держать лицо, должен общаться с равными по положению людьми, должен был уделять время своей невесте, с которой была заключена официальная помолвка, должен делать все на благо семьи и рода… должен, должен, должен… Одному все эти «должен» на своих плечах не унести. Самаэль принял свой долг, как что-то незыблемое и нерушимое, выводя все остальное за своеобразные границы, как «не столь важное».«Я тобой разочарована.»
Сухая строчка снова прозвучала в его голове голосом матери. И Лайтвуд будто бы видел ее в этот момент… словно она была здесь, рядом. Мать бы лишь сжала губы ещё сильнее, от чего те превратились бы в тонкую линию, в то время как в ее глазах прочно застыло разочарование — именно так она всегда смотрела на Самаэля… словно он и впрямь был самым большим ее разочарованием. В такие моменты, ощущая на себе подобный взгляд, тот же юноша изо всех сил старался все исправить, выправить. Но… Правда в том, что каждый такой взгляд оставлял саднящие царапины-порезы где-то внутри, в наличии которых он вряд ли бы признался даже самому себе.«Я тобой разочарована.»
Усмешка появилась на его губах. Но она была жесткая и даже какая-то усталая. Воздух с шумом покинул легкие. Самаэль прикрыл глаза, прислонившись спиной к колонне. Пальцы руки, до этого момента спокойно лежавшей на парапете, едва заметно дрогнули раз, другой. Потом стали медленно сжиматься в кулак до тех пор, пока пальцы не побелели от напряжения, от силы сжатия. Кулак приподнялся. Мгновение. Он с силой впечатался в парапет, врезаясь костяшками в холодную и безразличную ко всему каменную кладку. Еще один раз, и еще, пока сбитая кожа на костяшках не отозвалась болью, а на камне не появились первые, едва заметные, капельки крови. — Я тобой разочарована… — глухим эхом повторил ее слова Самаэль, однако с учетом окружавшей его тишины, прозвучавшее получилось особенно громким. — Твое поведение не достойно рода Лайтвудов. Юноша буквально бросил «записку» на парапет. И вот… подхваченная ветром, она понеслась прочь, удирая от того, кто с удовольствием бы ухватил это жалкое письмо за самый край, но лишь для того, чтобы разорвать его в клочья, на мелкие кусочки. Что чувствует человек, когда его душат? Сначала ощущаешь, как сдавливает горло. Глаза слезятся. И во рту появляется очень… очень кислый привкус. А потом будто кто-то зажигает спичку, прямо у тебя в груди — все тело горит. Пламя заполняет легкие, горло и проникает в глаза. И, наконец, огонь превращается в лед. Будто сотня маленьких иголок пронзает твои пальцы. Сначала видишь звезды, затем темнота. И последним приходит… холод. Самаэль не знал этого — его еще ни разу не душили. Нехватка воздуха — вот, что ощущал юноша. Это когда делаешь вдох, но живительный воздух не поступает внутрь, легкие будто бы сдавлены и горят изнутри. Подобное состояние никак нельзя было оправдать сторонними причинами. Оно уходило корнями глубже, в само его естество. Вот только… Это чувство не вписывалось, было лишним. Прямо как странная и непонятная пометка на краю пергамента в каких-нибудь богом забытых записях: непонятно, кто ее оставил, что имел в виду и хотел сказать. Так было со многими его чувствами, которые не вписывались в границу важного со значением «долг». Так что, ему необходимо было взять себя в руки, вытеснить из головы все путанные и сбивающие столку образы, избавиться от туманящих разум ощущений. Нужно. Жизненно необходимо. Прямо сейчас. Вдох. Короткий и едва слышный выдох. И еще раз… Самаэль даже прикрыл глаза, отрезая себя зрительно от внешнего мира. Подобное иногда помогало. И... Вдох. Короткий и едва слышный выдох. …в этот раз помогло. Немного, но помогло.***
Город ложился под колеса мотоцикла — как падшая женщина, требовал ускорения, не останавливаться, забрать его силой… до состояния пьянящего экстаза от вседозволенности. Нью-Йорк… Самаэль знал его, чувствовал, слышал, как стучало под бетонной коркой дороги его массивное сердце. Точно кровеносные сосуды, бесконечные вереницы дорог оплетали собой этот живой организм со своими тромбозами в виде заторов, аварий и пробок. Но юноша с поразительной ловкостью уходил от всего этого, преследуя тонированный автомобиль, что был впереди — именно там была его цель… члены Круга, за которыми Конклав поручил следить. Лайтвуд провернул правую ручку руля, прорываясь вперед, ближе к той машине, которую преследовал. Признаться честно, юноша вообще очень любил это ни с чем несравнимое ощущение, скорость… наслаждался ими до легкого покалывания в кончиках пальцев рук. Все обычно начинается со ста двадцати ударов в минуту. Синхронно с пульсом. Оглушающий рёв двигателя. Визг резины, не готовой к резкому рывку с места. А дальше… только вперёд. Не оглядываясь. Да. Самаэль обожал мотоциклы и не понимал, как и почему люди выбирают простые машины, а не их. Они ведь в стократ маневреннее и компактнее. А ощущать под собой мощь восьмидесяти лошадиных сил, как все это под тобой вибрирует, ревет — незабываемо. И… Самаэль не расставался со своим «железным конем», который сейчас не позволял ему упустить «цель», ведь, чтобы ее выследить, потребовалось много сил, времени и терпения. В итоге, слежка привела Охотника в довольно-таки известный клуб для представителей Нижнего Мира — «Пандемониум». Самаэль был тут лишь раз до этого и то… по делу и ненадолго, собственно, как и в этот раз. Надо сказать, в нем мало что изменилось. «Пандемониум» не особо-то и отличался от других клубов чисто визуально несмотря на то, что располагался в центре — хотя быть объективным оценщиком у Самаэля вряд ли получится. В конце концов, он слишком редко бывал в подобных местах. И нельзя сказать, что сильно стремился исправить подобное. Полумрак, неоновые огни, диско-шар, шесты с танцовщицами, барные стойки, столики, чиллауты, полностью отгороженные VIP зоны, танцплощадка, охранники на входе, администраторы, менеджеры, официанты, легкие наркотики — все это было, как, впрочем, наверное, и в любом другом клубе. Но и отличия имелись, причем обычному обывателю они точно бросились бы в глаза. Если, конечно, этот обыватель был бы в здравом уме и разбирался бы в стоимости вещей. Зачем это? Все просто. Обстановка в «Пандемониуме» хоть и была обычной, но даже ручка от одной из дверей этого клуба стоила целое состояние. К тому же, было ее и главное отличие — именно людей тут было не так уж и много. К слову, сегодня в клубе был почти аншлаг. Благодаря здешнему владельцу, вообще удачно устроилось всё так, что вроде и людно, но столпотворения всё равно не получалось. Даже возникало такое ощущение, что здание клуба способно увеличиваться в размерах, а потом принимал свои изначальные размеры. Прямо магия… Наверное, не так уж и далеко от истины, ведь владельцем был никто иной, как Верховный Маг Бруклина, Магнус Бейн. Клубная музыка била по барабанным перепонкам не хуже любой автоматной очереди и гораздо прицельнее. Ритм учащается с каждым треком. Ухающие басы проникают внутрь, прямо под кожу, как самый настоящий наркотик, заполняя собой без остатка, учащая пульс, разгоняя кровь и затуманивая разум. Темнота рвётся на лоскуты под напором беспрестанно мелькающих неоновых огней и самых разных прожекторов. Все рябит, мигает, пульсирует… Тела на танцполе дико подергивались, по какой-то глупости называя свои предсмертные конвульсии танцем. На сцене извивались, подобно самым настоящим змеям, вымазанные блестящим гелем, гоу-гоу танцовщицы, приковывая к себе взгляды посетителей разной степени опьянения и адекватности. Официанты поднимали руки с подносами над головой, чтобы протиснуться с заказами в нужном им направлении. Такое было ощущение, что ад вдруг разверзся, и все его постояльцы переместились сюда, поглощённые своей агонией. Камешек в ботинке. Да, именно с этим ощущением Самаэль замер у барной стойки. Словно бы треклятый камешек закатился под пятку, застряв так, что не вытащить. Или не камушек? Как будто внутри Лайтвуда, в нем самом, что-то появилось… и это «что-то» раздражало. Не сильно. Но доставляло дискомфорт где-то на периферии. Хотелось избавиться от этого. Убрать дискомфорт — понятный инстинкт. Проблема состояла не в этом, а в том, что если камушек можно было убрать из ботинка, то от того, что испытывал сейчас Охотник, не избавиться. Честно? Ему не понравилось здесь — слишком громко. Однако выбирать не приходилось. Не мог же он подойти к тем членам клуба, что замерли у одной из колонн и сказать что-то типа: «Может, вы выберете другое место? А то мне тут за вами следить неудобно.»… правильно, не мог. Поэтому оставалось смириться с имеющимися обстоятельствами и с дискомфортом. На всякий случай, пришлось сделать заказ. Так что, перед ним через некоторое время уже стоял коктейль — кажется, назывался «Розита». Дурацкое название. Пить, к слову, не собирался, но для видимости было необходимо. По правде говоря, Самаэль вообще ни разу до этого не пил — не видел смысла. Ему был необходим чистый разум, незамутненное ничем восприятие и координация на высоте. Те двое из Круга, за которыми Лайтвуд следил, не делали ничего, вообще ничего… просто стояли и все. Если смотреть со стороны и объективно, то такое поведение сложно было назвать «неподозрительным», но их подобное волновало мало, если волновало вообще. Создавалось ощущение, что они ждали чего-то или кого-то. Неизвестно, сколько Самаэль просидел, наблюдая за двумя мужчинами в черно-белых деловых костюмах, порою приподнимая бокал, якобы делая глоток — алкоголя в бокале не уменьшилось ни на грамм. Ощущение времени словно бы затерялось где-то среди вспышек неона и грохочущей музыки, которая будто бы задалась целью оглушить. Никак не получалось подсчитать с педантичной точностью ни часы, ни тем более минуты. В какой-то момент Самаэль позволил себе отвлечься, потерял бдительность. К сожалению, это не привело ни к чему хорошему. Впрочем, наверное, чего-то такое и следовало ожидать. Лайтвуд всегда держался подальше от суеверий, глупых верований и прочего, предпочитая твёрдо и прочно стоять обеими ногами на земле. И эта острозаточенная «приземленность», которую тот в себе любовно взрастил, было единственным, за что, по его мнению, и стоило держаться — так было просто правильно. Так что, все те неудачи, что время от времени с ним случались, он сам никогда не называл именно «неудачами». Неудач, в принципе, не существовало — все они так или иначе были ошибками и просчетами, не более того. И то, что сейчас локоть одного из Круга неприятно вжимался в шею Самаэля, не было чем-то неожиданным. На самом деле, это прекрасно вписывалось в схему из сотни вероятностей, почти сразу прорываясь в основную десятку — «топ 10», кажется, именно так назывался рейтинг самых популярных песен. Что сказать? В матрице вероятностей все сложнее хотя бы тем, что у каждого случая, у каждого события, вне зависимости от его значимости, есть свой топ вероятностей. Этот «топ», как правило, мы выбираем сами с помощью нашего восприятия, мировоззрения, привычек и прочего. И если так посмотреть, то этот топ весьма субъективен и ненадёжен. Но какой есть… Собственно, то, что чужой локоть вжимался в шею Лайтвуда и правда было отчасти ожидаемо, ведь это было ничем иным, как ошибкой, просчетом — нельзя было отвлекаться, сбавлять бдительность. Так что, ошибся именно Самаэль. План был выверен, возможные погрешности учтены, но, видимо, не все можно просчитать. Юноша поморщился. Нет, он мог ответить. Вырваться не сложно. Дальше болезненный захват. И хорошенько приложить этого субъекта лицом о барную стойку — и лучше не один раз. Но… В это же время… все-таки… нет, не мог. Почему? Все просто. Лишний раз отсвечивать и привлекать внимание не стоило — надо думать, что драка в клубе уж точно никак не поможет сохранению незаметности. А ведь именно поэтому Самаэля Конклав и выбрал для этого задания — юноша умел сливаться с толпой. К тому же, из-за того, что руны не задерживались на его коже больше получаса, сохраняя ту чистой и нетронутой, позволяло не распознать в нем Охотника — напоминая, что им Лайтвуд являлся лишь на половину, заставляя чувствовать себя ущербным, бракованным, по-своему «уродом» и «инвалидом», хотя нельзя не признать, что на таких вот закланиях подобное «уродство» все же больше играло на руку, нежели мешало или путалось под ногами. А разобраться с этими двумя, ответить и прочее вполне можно было, когда окажутся за пределами клуба, вдали от чьих-либо глаз. — Ты… — начал было человек, с потрохами принадлежавший Кругу, тот, за кем Самаэлю надлежало следить, а второй же просто стоял рядом, готовый в любую минуту вмешаться в происходящее. Неизвестно, что он хотел сказать и что бы произошло дальше, но… — Членам Круга в моем клубе не рады, — сказал, как отрезал Магнус Бейн собственной персоной. Конечно, Самаэль знал его. Его знали большинство Охотников. Как никак, Верховный Маг Бруклина, умеющий концентрировать внимание окружающих на себе. Даже на фоне гостей собственного клуба, которые были в достаточной мере эпатажными, причём, каждый на свой лад, он выделялся. И хоть Лайтвуд знал о его существовании и раньше, но видел так близко впервые. Магнус был высок, узок в плечах, худощав, но хрупкостью в нем и не пахло. Пожалуй, его вполне можно было назвать грациозным и элегантным, а ещё… ещё в нем было что-то дьявольское, и, видимо, именно эти его загадочность и породность притягивали, как магнит, как женщин, так и мужчин. — Маг, не волнуйся, — проговорил тот, кто до этого стоял в стороне. — Это уже давно забытая история, — и все это сказано деланно небрежно, даже расслабленно. — Серьезно? — губы Магнуса растянулись в усмешке, которая не предвещала ничего хорошего. — Я и глазом не успел моргнуть, — усмешка стала шире, какой-то хищной, почти оскал. Но Самаэль не смотрел на изгиб губ. Несмотря на то, что чужой локоть давил на шею, сковывая дыхание, юноша словно перестал обращать на это внимание, сконцентрировав его на глазах мага, почему-то будучи не в силах отвести взгляд. Пожалуй, Лайтвуд не отдавал себе отчёта, не позволял себе толком обдумать, зацепиться за то, куда именно направленно его внимание, на ком сконцентрировано — все будто бы происходило, минуя разум. Юноша просто смотрел. В этих совершенно нечеловечных, горящими жидким золотом, глазах с по-кошачьи вытянутым зрачком словно бесновались прошедшие столетия войн, мятежей и мирного времени. Нет, маг был не старый. Он был древний. И глаза были словно выжжены огнём прожитой жизни и… сотней, тысячей захваченных жизней. Это… завораживало. Самаэлю казалось, что в его глотке резко пересохло. Нестерпимо захотелось пить. Даже сглотнул, силясь прогнать это не самое приятное ощущение — смочить рот, десна язык, лишь бы не было этого внезапного, странного и совершенно необъяснимого иссушающего жара, из-за чего те ощущались, как наждачка. Кадык под кожей судорожно дернулся. И ведь где-то внутри понимал, что надо бы отвести взгляд, ведь была более насущная проблема… например, рука на шее, а ещё острое понимание того, что обратить на себя внимание владельца клуба — меньшее, что ему это нужно. Но Самаэль не мог, не получалось. Мгновение. Быстрое и резкое движение руки вверх почти неуловимо. С двух вытянутых и соединенных пальцев, указательного и среднего, срывается сизая дымка. И стоило этому только произойти, как тот, кто удерживал Самаэля запрокидывает голову. Его рот приоткрыт в отчаянной попытке сделать хотя бы один вдох, кадык судорожно дергается, пока сам мужчина поднимается над полом, будучи не в силах противостоять магии Бейна — в шею юноши больше не вжимается локоть, дышится легче, свободнее. А маг лишь с той же самой усмешкой смотрит на второго из Круга, разводя пальцы в массивных перстнях в стороны, от чего зависший в паре сантиметров от пола стонет, его лицо исказилось от боли. Казалось, Магнус и вовсе забыл о Лайтвуде, ведь его взгляд так ни разу за все это время на нем не остановился… можно сбежать. Вот только Охотник все равно чувствовал, что его видели, заметили. — Переживали и худшее, — прохрипел в удушающей хватке чужой магии мужчина. — И причиняли тоже, — парировал Магнус. — Вон. Коротко. Режуще. Словно точка, приказ, которому нельзя не подчиниться. И они… подчиняются. Бейн смотрел им вслед. И стоило Самаэлю только дернуться в сторону, решив, что лучшее из того, что он мог сейчас сделать — смыться. Но взгляд горящих жидким золотом глаз заставляет замереть, буквально пригвождает к месту. Юноша буквально оцепенел. Спина выпрямилась так, словно позвоночник залили цементом от основания и до самого конца — потребовалась секунда, чтобы тот внутри затвердел так, что и шага сделать больше не получалось. Всего этого не должно было случиться. Все должно было быть не так. То, что происходило сейчас, неправильно. Неудача? Что ж… Может, другие назовут это так. Но нет. Ошибка. И Самаэль чувствовал горечь от осознания, что ошибку совершил именно он, а ещё раздражение, которое царапало кривыми когтями нутро. — Ждёшь благодарности? — прозвучало несколько резковато. — Ее не будет. Я не просил помощи. И прекрасно бы справился и сам, — и правда справился бы, но не в стенах этого чертового клуба, где не мог раскрыть себя перед столькими «свидетелями». Многие, кто знал его по Институту, знают Самаэля, как холодного, отстраненного и замкнутого одиночку. Он идеален в плане успеваемости и прочего, но некоторые, точнее, большинство, всерьез верили, что тот каменный, буквально непробиваемый со своей монументально и непоколебимой бесчувственностью. Вот только… все было не совсем так. В Лайтвуде всегда бурлило слишком много всего. Юноша научился сдерживать себя, сажать на «цепь», что оковами ложилась на горло, сдавливая. Ему пришлось. Ведь родители не ждали иного. Однако сдержать себя порою не удавалось. К примеру, как сейчас. Он сказал, что думал. Не слукавил. Вот только практически сразу об этом пожал, проклиная свою несдержанность. Надо успокоиться. Взять себя в руки. Глубокий вдох. Шумный выдох. — Я Магнус, — маг полностью проигнорировал его выпад, а на его губах больше не было той угрожающей усмешки… нет, усмешка была, но сменила тона, на более… «благожелательные». — Вряд ли мы были представлены друг другу. Самаэль не хотел называть свое имя. Его гордость, как одного из лучших среди молодых Охотников, была задета. К тому же, не считал, что ему следовало общаться с магом, за которым тянулся шлейф из дурной славы. Однако… существовали социальные ритуалы. При знакомстве «не врагов» если тебе называют имя, ты должен назвать свое. Все просто. Так правильно. Все же в чем-чем, а в отсутствии манер и отточенной вежливости, Самаэля обвинить было нельзя. Он с детства усвоил правила. И назвать свое имя при знакомстве — не более, чем заученная на зубок формальность, коих бесконечное множество на каждый случай. Так принято. Так принято, что, когда что-то огорчило твоего знакомого, надо обязательно спросить, что у него случилось. Надо учитывать и то, что, спрашивая подобное, можно думать совершенно о другом. Самое странное, что спрашивают не из-за беспокойства за человека и не из-за банального любопытства, а просто потому, что так принято. Простое «что случилось?», а в голове на самом деле список покупок и мысли о том, что надо было встать с правой ноги, а не с левой. Просто формальности… давно отточенные, выдрессированные и такие правильные в своей уместности. — Самаэль, — рублено, чуть жестковато в своем звучании. Магнус подошел ближе. На шаг. Не больше. И от этого юноша невольно напрягся. Он не любил сокращение расстояния, если речь не о схватке. — Кто же ты, Самаэль?.. — протянул с некоторой долей задумчивости маг. — Точно не примитивный. На охотника, оборотня или фейри тоже не похож… — продолжал говорить он. — Может, демон? — очередное предположение. — Нет, это вряд ли, — тут же отмел. — Вампир? Хотелось это прекратить. — И что меня выдало? Ложь. Самаэль не был вампиром. Вот только… и не Охотник. По крайней мере, не полностью, что и прорастало в нем кровоточащей раной. Именно из-за этого ему никогда не стать ровней Алека, никогда не получить признание у собственных родителей. Ему. Никогда. Не стать. Нормальным. Всегда будет принадлежать на вторую половину Нижнему Миру, как бы ни хотел это стереть. Руки сжались в кулаки с такой силой, что он почувствовал боль в ладонях, от впечатавшихся в них ногтей, которые будто планировали не просто оставить след, а вспороть кожу, пустив кровь. Ему с трудом удавалось стерпеть напоминание о своем постыдном и запятнанном происхождении, о котором известно лишь конклаву и семье. Но… Держался. Нельзя говорить, что является Охотником. Подыграть сподручнее, хоть для этого и приходилось наступать себе на горло. — Ничего, — Магнус провел рукой по воздуху, перебирая длинными пальцами так, словно те скользили по клавишам фортепьяно. — Всего-лишь предположение, выдвинутое методом исключения. Но ты мог все упростить, сразу показав клыки, — к усмешке присоединился лукавый прищур. — Мог бы. Но уж точно не первому встречному, — руки Самаэля все еще сжимались в кулаки. Магнус на это ничего не сказал. Лишь сделал еще шаг, оказываясь ближе, почти вплотную. Чуть горьковатый на вдохе мужской одеколон, нанес удар по обонятельным рецепторам Самаэля. Запах сигар, точнее, запах табака, крепкий, горчащий, дымный, но не так, словно рядом опрокинули пепельницу, он оказался на удивление приятным. А еще… еще был сандал — аромат теплого дерева, с едва уловимым оттенком мускуса, бархатистый, сухой, сладкий, виртуозно смешанный с чем-то терпким, алкогольным. Самаэль так и замер, окутанный чужим ароматом, находясь будто бы в коконе, спиной чувствуя барную стойку — отступать было некуда. Слишком близко! — И к слову… — литым движением подался вперед. — В следующий раз… — на грани слышимости. — …когда будешь брать коктейль «для видимости»… — чужое дыхание щекотало кожу, как если бы по ней провели самыми кончиком пера, обдавало жаром ушную раковину. — …сделай хотя бы пару глотков, Самаэль. Если не хочешь, конечно, привлечь внимание… Лайтвуд не заметил, как кулаки разжались, а кончики пальцев подрагивали от звенящего внутри напряжения. С опозданием осознал, что успел по какой-то неясной, невнятной причине задержать дыхание, словно бы боясь лишний раз сделать вдох и пропустить в себе сладковато-дымный аромат сандала с горчащими нотами алкоголя. Магнус отстранился, отступая на шаг. Самаэль тяжело сглотнул. Кадык под кожей судорожно дернулся. Это был момент позора и слабости, что незнакомо сковали не готовое к чему-то подобному тренированное тело. Время не остановилось, оно просто замедлилось, издеваясь, вгрызаясь зубами в, итак, надтреснутую идеальность Лайтвуда. Рука… против воли, движимая одной лишь нестерпимой жаждой, зажила будто бы своей жизнью, обхватывая пальцами бокал. Самаэль не дал себе этого осознать. Хотелось пить. Невыносимо хотелось пить. А еще заключительной искрой стало нетерпение от указания на его собственную ошибку, ошибку новичка — слишком глупую, от того и непростительную. Юноша как-то рвано и с шумом выдохнул, почти тотчас же жадно прикладываясь губами к краю граненого бокала. Один глоток, второй, третий… лишь бы утолить внезапно возникшую жажду. Алкоголь легко хлынул внутрь, жидким огнем обжигая чувствительную, незащищенную и не подготовленную к подобному гортань, но в тот момент Самаэль будто бы ничего не чувствовал. Он, вздернув подбородок, с вызовом смотрел в глаза напротив, словно бы отчаянно хотел что-то доказать… ему, себе. Важно ли это? Даже не знал, что именно доказывал. Просто порыв. Непонятный, незнакомый в своей странности и необъяснимости. И только через несколько долгих секунд, которые вполне походили своей протяженностью на маленькую замкнутую в знакомых петлях бесконечность, оторвался от бокала. — Браво, Самаэль… Умеешь удивлять, — хлопки в ладоши, выступавшие в роли показательных апплодисментов были тихими, почти беззвучным за громкостью музыки, но юноша их все же слышал, хотя может этот звук он додумал, представил слишком ярко… почти до собственного оглушения. Именно это и отрезвило, привело в чувства. Кажется, маг сказал что-то еще, но Лайтвуд его уже не слушал — будто отсек от себя звуки, не позволяя услышать и совершить еще больше ошибок. Сбивчиво и слишком поспешно выдав заученную формулировку, положенную для прощания, буквально сбежал. Подальше от мага, от этого места. Заветный выход уже замаячил перед глазами, как…БАХ!
Столкновение с кем-то оказалось настолько неожиданным, что Самаэль лишь чудом удержался на ногах, в последний момент сохранив равновесие. «Не примитивный» — проскользнуло в мыслях где-то на периферии. — Смотри, куда идешь! — грубо, почти рычаще рявкнули ему в лицо. Кажется, Лайтвуд даже видел клыки вампира. Но не позволил себе зацепиться за это. Бросив короткое «извините», быстрым шагом ушел прочь. Горло все еще горело огнем, напоминая об очередной ошибке из бесчисленного числа тех, что Самаэль уже успел совершить. Может, мать была права и ему стоило уступить это задание Алеку?