***
Нынешний вечер выдался очень тёплым и свободным, Цзян Чэн закончил с делами задолго до полуночи. Цзинь Лин охотился где-то неподалеку — завтра ему надо было уезжать в Ланьлин, — Пристань Лотоса казалась странно пустой. Сзади неслышно подошёл Вэй Усянь, тронул за плечо: — Пошли. В руке у него болтался кожаный мешочек. Уставший как собака Цзян Чэн встал из-за стола и, не задавая вопросов, бездумно последовал за братом. Лишь у воды он понял, куда именно пришёл: на их старое место, к тихой заводи. Глинистый берег остался таким же — немного неудобным для ныряния, зато отличным для сидения, сверху свисали ветви изрядно разросшейся софоры, в зеленой глубине оглушительно пели цикады, мерно плескала вода, и Цзян Чэн, как в полусне, наблюдая за тем, как брат садится и начинает беззаботно болтать в воде босыми ногами, скинул мантию и сапоги, присел рядом. Вода приятно охладила кожу, Цзян Чэн произнес, глядя на темнеющую полосу у горизонта: — Что ты сам собираешься делать? Так и будешь сидеть в Пристани Лотоса? Вышло резко, не так, как нужно, Цзян Чэн поморщился, но не стал оправдываться. — А что, я тебе уже надоел? — Вэй Усянь кашлянул и тут же усмехнулся. — Сперва я думал отправиться путешествовать, и Лань Чжань меня звал — хотя гуй пойми его намерения, всё такой же молчун. Да ты и сам в курсе. Но уходить я не хочу: всю прошлую жизнь я только и делал, что уходил. Может, в этой нужно сделать наоборот. Боковым зрением Цзян Чэн увидел красный всполох, повернулся — оказалось, лента, завязанная кое-как, окончательно сдалась и соскользнула с волос, обняв хрупкое плечо. Цзян Чэн протянул руку, забрал шёлк в пальцы и пихнул ленту в чистую ладонь Вэй Усяня: — Завяжи, а то потом опять будешь ныть про колтуны. Живи тут, конечно, даже если бы я хотел тебя выгнать, будто моё слово хоть что-то решило бы. Если бы его мнение имело хоть какой-то вес для Вэй Усяня, тот бы сейчас сидел в своем обычном обличье, и не случилось бы ни тропы Цюнци, ни Погребальных Холмов, ни бойни в Безночном городе. Вэй Усянь болтал ногами, и сквозь воду было видно, как проявляются на песке и сразу же тают странные узоры, создаваемые его пальцами; интересно, может ли он в этой жизни рисовать так же красиво и метко, как в прошлой. У Цзян Чэна сохранилось только два-три его рисунка, Вэй Усянь сорил ими безбожно, разрывая в мелкие клочки не понравившиеся и раздаривая удачные. — Ну а ты? — спросил Вэй Усянь. — У тебя-то в жизни ничего не переменилось: где госпожа Цзян, где семейный очаг? Или ты всех девушек распугал? Цзинь Лин ведь скоро совсем переберется в Ланьлин. Слова брата цепанули давний и неприятный для Цзян Чэна вопрос. В своё время матушка хотела и ему устроить брак по договорённости, но, по счастью, таких же закадычных подруг, как мать Цзысюаня, но с дочерьми, у нее не было, на поиск подходящей невесты ушло бы время, и отец, со скрипом согласившийся на брак Яньли, запретил искать кого-нибудь для Цзян Чэна. Сказал: — Хватит и одного невольного брака в этом поколении, пусть хотя бы А-Чэн женится по любви, а не так, как принято. — Ты думаешь, что в приличные сроки найдется девушка, которая не сбежит от характера А-Чэна? — насмешливо спросила матушка, и, как это часто бывало, оказалась права. Цзян Чэн, в сердце которого могло поместиться очень ограниченное количество людей, не мог смотреть на нескольких девушек сразу, его попытки пофлиртовать были ужасны, и единственная настоящая, глубокая симпатия закончилась тем, что он даже не смог увидеть Вэнь Цин перед её смертью. Когда в руки ему упал крохотный племянник, все любовные мысли и стремления вовсе ушли на задний план, да так там и остались, хотя Цзинь Лин уже вырос. Цзян Чэн не испытывал ни малейшего желания даже пробовать что-то построить. Ему уже исполнилось тридцать три года, для девушек в брачном возрасте он был староват, большая часть ровесниц была замужем, характер его за прошедшие годы стал еще хуже, и менять что-то в своей жизни под чужого человека не хотелось. Даже сама мысль о том, что кто-то посторонний станет хозяйничать в Пристани Лотоса, была неприятной. К тому же, в своем затянувшемся холостячестве он был не одинок — и Лань Сичэнь, и Не Хуайсан были неженаты. Из глав кланов его поколения один лишь Цзинь Гуанъяо был примерным семьянином — а вот поди ж ты. — Ты думаешь, с ребёнком на руках я только и делал, что жену себе присматривал? — спросил Цзян Чэн, по-старому пихнув Вэй Усяня в бок. — Да и зачем мне лишние люди, шуму и от одного тебя достаточно. А беспокоишься о будущей судьбе клана — сам иди да женись! Воздух постепенно холодал, вода на контрасте казалась совсем теплой, и Цзян Чэн тоже поболтал ногами, хотя это ребяческое движение совсем не вязалось с его положением. Ладно, какое тут положение при Вэй Усяне, который всегда знал его лучше, чем остальные. Когда-то Цзян Чэн думал, что это взаимно. — Так кто из нас глава клана — я или ты? Да и потом, как объяснить свою жизнь посторонней женщине, и пойдет ли она за бывшего Старейшину Илина — вон меня каким страшным рисуют, прям обидно, а тогда я был красавец. Ты-то ничего никому не объяснил, только Цзыдянем меня огрел, — Вэй Усянь развернулся к Цзян Чэну полностью и потянул руки за голову, собирая наконец волосы. — А ты с прошлой жизни за удары Цзыдянем у меня в долгу, между прочим — сколько раз мне из-за тебя попадало! — Да ты и в этой жизни на тело не можешь пожаловаться, — фыркнул Цзян Чэн, подставляя руку под предплечье Вэй Ина: сам в песке измажется и чужие одежды перепачкает. — Слабовато только, но тебе полезно, хоть узнаешь, как тренируют мышцы и растят Золотое Ядро нормальные люди! При словах о Золотом Ядре внутри фантомно потянуло, Цзян Чэн невольно прижал ладонь к животу. Узнав истину о тех давних событиях, он чуть не сошёл с ума, пока заставлял своих людей хотя бы попытаться вытащить Суйбянь из ножен — осознание, что Вэй Ин вступил на кривую дорожку не по прихоти, а от нужды, ударило молнией, и с этим страшным ожогом пришлось справляться. Вспомнились вдруг все мелкие детали — и слабость в ударах, и упорное нежелание даже касаться любого духовного оружия, кроме собственной флейты, и то, что после возвращения Цзян Чэн ни разу не видел Вэй Усяня обнаженным, ведь тогда его глаз немедленно приметил бы ровные шрамы аккурат над нижним даньтянем, на три цуня ниже пупка. На свои собственные Цзян Чэн до сих пор смотрел перед сном. В новом теле у Вэй Усяня не было Золотого Ядра, зато была возможность его вырастить. В конце концов, при должном упорстве это было вполне достижимо. Цзян Чэн справедливо возмутился и для острастки посверкал Цзыдянем: — Будто мне из-за тебя по спине не доставалось никогда! Он утащил у Вэй Ина мешочек, вынул оттуда сосуд, откупорил и влил в себя сразу половину. Лотосовое вино. Конечно, не Улыбка Императора с ее мягким, изысканным вкусом, но это был первый алкоголь, тайком выпитый Цзян Чэном в четырнадцать лет, они с Вэй Усянем тогда поделили маленький сосуд напополам, но всё равно с непривычки не рассчитали дозу и пьяные попались на глаза стражникам. Хорошо еще, что не матушке, она бы даже с пьяными церемониться не стала. Лотосовое вино, как и прежде, пахло домом, от воды тонко тянуло речной сыростью, Вэй Усянь под боком был тёплый, не то, что раньше. — Ядро надо растить в тренировочных боях, а тут все занятия групповые, вот ведь привычка к коллективизму, — Вэй Усянь тоже отпил вина. — Моё слабое теперь сердце не переживёт, если ты будешь меня перед всеми гонять. — Так уж и быть, не стану позорить тебя перед людьми, но не думай, что ты сможешь увильнуть от тренировок! — Цзян Чэн повернулся так, чтобы бывшему шисюну было удобнее сидеть, и добавил: — Будешь получать от меня, пока не сможешь сражаться, как раньше. Не то, чтобы ему позарез было нужно, чтобы Вэй Усянь наново вырастил Золотое Ядро: в конце концов, можно без проблем прожить на талисманах и даже не прикасаться к оружию, тем более, что Вэй Усянь пока не пылал желанием ходить на ночную охоту и вести обычную заклинательскую жизнь, но Цзян Чэну невыносимо хотелось снова скрестить клинки со сводным братом в дружеской стычке, как следует повалять друг друга по земле, наставить легких синяков. Как прежде, когда они были совсем юны. Чтобы окончательно закрыть дверь в ту главу, где они были вынуждены сражаться по-настоящему, в полную силу. Вэй Усянь мстительно ущипнул его за бок, Цзян Чэн дёрнулся и в отместку плеснул тому водой в лицо, и на несколько минут они превратились в борющийся комок, в котором не различить, где чьи конечности и дыхание: — Получать от тебя? Мечтай! — Я с тебя сейчас собью спесь! — Ай, вино разольешь! Сосуд с вином пережил их возню, и Цзян Чэн, приняв его приятную тяжесть из прохладных пальцев брата, махом допил оставшуюся половину алкоголя. От воды уже начало холодить, ноги подмерзали, алкоголь приятно ударил в голову, даря беспечную лёгкость, и Цзян Чэн встал, подхватив Вэй Усяня за плечо: — Простынешь — мне не ной. Вэй Усянь расхохотался, перепачканный землёй, но позволил потащить себя к дому. Цзян Чэн притащил брата в свой кабинет, быстро порылся в одном из ящиков, полных разнообразной чепухи — не всем старым вещам даже с его маниакальной аккуратностью было место в мусоре, — и протянул на ладони небольшую вещицу: — Раз уж ты собрался остаться тут, а следовательно, признал себя частью клана, будь добр носить. Этот маленький серебряный колокольчик вправду принадлежал Вэй Усяню, который, хоть и нацарапал на нём иероглифы своего имени, все равно частенько его отстегивал, чтобы позвякиванием не выдать своего присутствия. Отстегнул он его и в тот роковой для Юньмэн Цзян день, а уж почему Вэни, разорившие половину Пристани, не уничтожили его, ведали одни лишь Небеса. Цзян Чэн нашёл его в траве у воды и спрятал, собирался отдать, как только Вэй Усянь найдется, но не срослось. Вернуть вещь хозяину удалось лишь через семнадцать лет — столько, сколько они прожили к моменту начала войны. Огромный срок. Вэй Усянь осторожно взял вещицу в руки, повертел, прижимая язычок так, чтобы не доносилось ни звука. Провёл пальцами по собственному имени. — Совсем недавно меня тоже спас колокольчик, другой, правда. — Вэй Усянь поднял на Цзян Чэна взгляд. — Ты сохранил его. А я ведь умер так давно. Колокольчик не спешил занимать свое законное место, поэтому Цзян Чэн, чтобы ничего не говорить, вытащил его из чужой хватки и принялся прилаживать сам. Он, как дурак, войдя, не зажег ни свечу, ни талисман, потому что в своих вещах хорошо ориентировался и так, и теперь приходилось полагаться на неверный лунный свет, играющий на серебристых завитках, да на память тела. Сколько раз он развязывал вдрызг пьяному Вэй Усяню пояс, отцеплял этот самый колокольчик, чтобы брат, ворочаясь во сне, не поранился — не счесть. Цзинь Лин рассказывал о случившемся в городе И, о том, как испугался за чужого человека и даже не смог подать сигнал, так что по совести Вэй Усянь был должен не ему, а Лань Сычжую. Собственному, между прочим, приемному сыну. Как странно. Цзян Чэн наконец справился с цепочкой, разгладил пурпурные кисточки, притороченные к колокольчику, разогнулся — чуть ранее для удобства пришлось присесть — и отошёл. Всё. Колокольчики в их клане играли ту же роль, что лобные ленты в Гусу Лань, и теперь Вэй Усянь снова официально часть Юньмэн Цзян, и на сей раз эту связь не разорвать никому. Кроме, конечно, самого Вэй Усяня. Цзян Чэну всё еще сложно было уложить в голове не только то, что Вэй Усянь жив и рядом, но и то, что он пока не собирается срываться с места и лететь в неизвестность, как много раз делал раньше. С этим пониманием нужно было свыкнуться, срастись, как после нескольких недель бытия простым человеком Цзян Чэн свыкался с Золотым Ядром. Как он знал сейчас, снова Вэй Усяня. На Вэй Усяне в жизни Цзян Чэна было завязано куда больше, чем на ком-то другом. — Твоего тела не нашли, душа не отзывалась, — ответил Цзян Чэн на вопрос. — Я верил, что ты вернёшься. Ты не мог не вернуться. Сперва он верил в это ожесточенно и со злобой, мечтая бить Вэй Усяня, пока не заболят руки — за несчастье и смерть сестры, за всё горе, которое холодным склизким комом колыхалось в грудной клетке, огромное, как речной гуль. За то, что оставил. Потом злоба утихла, и на первый план выдвинулась тоска. А-Лин тогда больше жил в Золотом Дворце под присмотром младшего дяди, и Цзян Чэн, занятый только днём, почти каждую ночь просыпался в предрассветный час, чувствуя, как сердце сжимается от тоски, а глаза дерëт от непролитых слёз. Затем и острая скорбь отступила, осталась туманным маревом в каждой прожитой секунде, но не терзала больше. Цзян Чэн просто жил и ждал: наверное, очень глупо со стороны. Но сейчас Вэй Усянь был рядом, пусть в другом теле, пусть тринадцать лет спустя, пусть повзрослевший душевно. В груди у Цзян Чэна снова заломило, он шагнул вперёд и крепко, до хруста, обнял Вэй Усяня. В этой жизни тот был ниже на хороших полтора цуня, не то, что раньше, когда ниже был Цзян Чэн. Это была приятная перемена. Вэй Усянь поднял руку, потрогал Цзян Чэна за макушку: — Это ты наконец вырос, или… А. Точно, — в его голосе не промелькнуло ни крупицы тоски. — Что-то неизменно: ты всё ещё быстро пьянеешь. Не судьба тебе, видно, когда-нибудь меня перепить. — Иди ты, — буркнул Цзян Чэн, которому вино всегда развязывало мягкость и нежность, обычно скрываемые в потайных глубинах натуры, поэтому слова Вэй Усяня попали не в бровь, а в глаз. — Перепивать друг друга — что за ребячество. Вэй Усянь, ничего не говоря, отстранился — Цзян Чэн заметил, как блестят у него глаза, — крепко взялся за чужой локоть и потащил его обладателя прочь из кабинета. Луна была большая и белая, при ходьбе теперь в унисон звенели уже два колокольчика, и Цзян Чэн испытал безотчетное желание приглушить это тонкое позвякивание, будто они снова были мальчишками, только-только вступившими в пору юношества, и тайком возвращались домой после одной из проделок, за которую могло сильно влететь — они не раз и не два устраивали набеги на харчевни, прячась от людей отца, и действительно соревновались, кто выпьет больше. Чаще всего Вэй Усянь побеждал. Это призрачное ощущение было таким сильным, что Цзян Чэну пришлось схватиться за чужие пальцы — ткань реальности вокруг трещала по швам. Пальцы были совсем не такие, как в воспоминаниях, и это отрезвило. Вэй Усянь втащил их обоих в покои Цзян Чэна, Цзян Чэн не сопротивлялся этим уверенным движениям, только зажёг огненный талисман, чтобы в темноте не наткнуться на что-нибудь. Пламя осветило острый профиль Вэй Усяня, который держал курс прямо к кровати Цзян Чэна, и тот засмотрелся на эти красивые черты, и сам не заметил, как оказался уже у себя на заправленной постели и невольно удержал Вэй Усяня за рукав: — Останься. Знаю я тебя, пойдешь сейчас шататься, а мне утром выслушивать, что ты натворил, и платить за твою выпивку. Талисман догорел, комната снова погрузилась во тьму, но Цзян Чэн не стал зажигать свечу: так, в бархатной темноте, было легче сбросить с себя хотя бы часть язвительной угрюмости, щит из которой Цзян Чэн старательно растил с детства, мечтая, что когда-нибудь перестанет испытывать так много эмоций, перестанет действовать так порывисто, перестанет чувствовать так много противоречивых, сложных чувств. Вэй Усянь потащил с него верхнее платье и сапоги, ткнул под колено в самое щекотное место: — Всё ты обо мне одно плохое думаешь, Цзян Чэн, никакой у тебя совести. Ладно. Но если вдруг кто-нибудь случайно найдёт тебя в постели с другим мужчиной, то тебе придётся разбираться с этим самому, потому что всё, что они скажут, я буду подтверждать. Вэй Усянь усмехнулся, стянул с самого себя мантию, сбросил сапоги, потом нижнюю рубашку. Одежда полетела в неаккуратный ком, и Цзян Чэн закатил глаза. Теперь он видел прямо перед собой чужую белоснежную грудь — без шрамов и без мускулов. Ничего, он ещё погоняет брата на тренировках. — Первым делом все скажут, что ты дурак и страшный бесстыдник, — он нарочито зевнул, — и я даже спорить не буду. В полном облачении, разве что без мантии и сапог, было жарковато, но он почел за благо остаться в одежде, раз уж сегодня его кровать в самом обычном смысле будет разделена с другим человеком. Вэй Усянь забрался в постель, сразу занимая львиную ее долю. Цзян Чэн хотел подвинуться, чтобы их тела не прижимались совсем уж откровенно, но за спиной была безжалостная в своей монументальности стена, и ничего не оставалось, кроме как остаться на месте. Вэй Усянь был горячий то ли от вина, то ли от чего-то еще, а может, это просто новое тело досталось нормальное, а Цзян Чэн не успел пока приметить, но от него полыхало, как от печки, и Цзян Чэн почувствовал, как и у него начинают гореть места, который касается Вэй Усянь: спина, бок, живот, к которому тот притиснулся своим. Лоб тоже обожгло чужим теплом, и Цзян Чэн моргнул, фокусируя взгляд на тёмных сейчас, глубоких глазах. Они помолчали пару минут, а затем Вэй Усянь спросил: — Тебе ещё снятся кошмары? Слова вышли трудно и получились шёпотом: — Те — нет. Новые — да. Смерть родителей, как бы он не горевал по ним, к настоящему моменту оставила лишь шрам, пусть глубокий, но всё же эта рана затянулась. То, что сделала смерть сестры и сводного брата — нет. Ему до сих пор снился этот проклятый меч, вонзившийся в белоснежное хрупкое горло, и как Вэй Усянь падает вниз с умиротворенной, спокойной улыбкой человека, который принимает смерть как благо, потому что причин для жизни больше не осталось. После таких снов Цзян Чэн резко садился на постели, чувствуя тошноту и то, как по спине бежит холодный пот. — А тебе? — Цзян Чэн знал что Вэй Усяню после возвращения с Погребальных Холмов тоже снились кошмары, от которых бурно волновалась, заполняя комнату или палатку, Тьма, текшая по его жилам. Вэй Усянь качнул головой: — Нет. Мне вообще ничего не снится, так, незнакомые образы. Может, то, чего боялся Мо Сюаньюй. Разве что… — он помолчал. — Иногда вижу маленького Цзинь Лина, которому страшно, а я ничем не могу помочь, так я далеко. Но каждый раз, просыпаясь, вспоминаю, что у него есть ты. — Он бы натравил на тебя Фею за такие слова, — сказал Цзян Чэн прямо в чужую влажную кожу, — вечно орет, что не станет прятаться за спиной дяди, поскольку он уже взрослый мужчина. И второго дяди, то есть тебя, тоже. Он сдержал вздох. Цзинь Лин, несмотря на свое бескрайнее бахвальство и избалованность (Цзян Чэн не мог не баловать его, просто не мог, и не переживать сверх меры не мог тоже), пока оставался всего лишь ребёнком, на плечи которому свалилось управление кланом, и у него пока не было ни единого товарища в своем поколении. Цзян Чэн, оказавшийся в своё время в аналогичной ситуации, на что не уставал ссылаться А-Лин в пылу ссор, был старше на два года и имел сразу двух родных людей, на которых мог полностью положиться. У Цзинь Лина были за спиной двое дядей, но это все же совсем не то, что крепкая дружба с ровесником. Такая, какая была у Цзян Чэна и Вэй Ина — когда можно валять друг друга по земле сколько угодно, но каждый вдох, каждая слеза, вспышка и боли, и радости делятся пополам. Когда можно без слов прийти к другому в комнату даже глубокой ночью и не получить не то, что косого взгляда, а даже и вопроса. Цзян Чэн пользовался этой привилегией крайне редко, предпочитая преодолевать свои страхи и мучаться от них же в одиночестве, чтобы никто не знал, Вэй Усянь же, ничуть не стесняясь собственных слабостей, приходил довольно часто, и только с годами Цзян Чэн понял, что это было больше для него, чем для Вэй Усяня. — Только давай без Феи, — проныл Вэй Усянь. — Кошмар, а не животное. Такое ощущение, что ты Цзинь Лину не даёшь с ровесниками общаться, вот он и вцепился в эту собаку. Ни одному заклинателю, тем более главе, нельзя совсем без союзников. Становилось все жарче и жарче, Цзян Чэн, никогда особенно не любивший излишнее тепло, выдрался из крепких объятий, скинул мантию и среднюю рубашку, оставшись лишь в штанах и нижней рубашке, аккуратно, в отличие от сводного брата, сложил вещи и четким броском отослал их на столик. Вытащил из волос гуань и шпильку, осторожно отложил их к изголовью и лёг обратно, чувствуя, как дышать становится легче. И, повинуясь внутреннему импульсу, стиснул Вэй Усяня в объятиях, собственной грудью чувствуя, как бьётся его сердце. — Не запрещаю я ему ничего, хочет возиться с Ланями — пожалуйста. Они и охотятся вместе. А что до союзников… Я как-то выстоял, но это, конечно, не дело. — Чудо, что у тебя никто не украл ночью оружие да и всё. Хотя, Цзыдянь… — произнёс Вэй Усянь. — Даже ты не сможешь отобрать у меня Цзыдянь. Вернее, сможешь, но он тебя не послушается, — сказал Цзян Чэн прямо в чёрные волосы, раскинувшиеся по подушке, чуть отстранился, взял чужую руку в свою и заставил браслет Цзыдяня перетечь на другое запястье, обнимая светлую кожу. — А теперь послушается. Вэй Усянь вскинул брови: — Я ему уж точно не понравлюсь. Госпожа Юй от меня была не в восторге, и Цзыдянь не будет. Цзыдянь немного поворочался на запястье Вэй Усяня, устраиваясь, привыкая к течению его ци, Цзян Чэн еще разок мысленно напомнил оружию о послушании, и кнут наконец смирился и успокоился, превратившись из пурпурной змеи в обыкновенный серебряный браслет, тонкой цепочкой соединённый с кольцом — как и всегда, когда хозяин не отдавал приказа атаковать. — Владеть мечом на прежнем уровне — не вызов, ты и раньше фехтовал лучше всех. Будешь учиться управлять Цзыдянем, — сказал Цзян Чэн. Цзыдянь был оружием в своем роде единственным и крайне своенравным: в течение нескольких поколений никто в клане Мэйшань Юй не мог овладеть им в полной мере, кнут слушался, как слушается заклинательский меч того, у кого нет Золотого Ядра — в четверть силы, лениво и неохотно. Только Юй Цзыюань, матери Цзян Чэна, удалось найти подход к своенравной молнии, не обуздать — потому что такое оружие невозможно подчинить силой — а открыть способ, при котором Цзыдянь милостиво соглашался помогать тому, на чьем запястье находился. И, что бы там Вэй Усянь не думал по поводу схожести Цзыдяня и его прошлой хозяйки, кнуту он понравился: пока не слишком, так, в рамках вежливости, но тем не менее. Повозившись, Вэй Усянь лёг близко-близко, чуть не притиснув свой нос к носу Цзян Чэна, и его дыхание невольно оседало на губах последнего. Медленные, неспешные вдохи мешались воедино, и Цзян Чэн вдруг почувствовал, как от груди в низ живота упало тяжелое, почти болезненное возбуждение, ощутил знакомый каждому мужчине с детства жар — и пришёл в ужас. У него давно никого не было, очень давно, а то, что вообще было, с трудом втискивалось в рамки физического единения как такового, а в последние несколько недель Цзян Чэн был слишком занят, чтобы обращать внимание на своё тело, и сейчас это отозвалось таким постыдным, страшным образом. Цзян Чэн сглотнул ставшую вязкой слюну и прикрыл глаза, молясь, чтобы Вэй Усянь ничего не заметил. На самом дне памяти, надежно прикрытые даже от собственного внутреннего взгляда, лежали моменты из юношества — ночные купания со сводным братом, шутливые драки с ним же, мгновения, разделённые на двоих, в которых Цзян Чэн чувствовал такое же неумолимое возбуждение от счастья, от ощущения чужого тела рядом, обладатель которого был ему так дорог. При первых же намёках на столь стыдную реакцию Цзян Чэн мрачнел и спасался бегством, не отвечая на обиженные крики Вэй Усяня и проклиная свою предательскую молодость, которая заставляла его организм отзываться на сводного брата! Товарища его детских игр! Человека, роднее которого не было на свете! Сейчас убегать было некуда. — И что, ради моих тренировок откажешься от возможности кого-нибудь хлестнуть? — Вэй Усянь, будто ничего не происходило, пальцами скользнул вниз по Цзян Чэну, к нижней части живота. Там были шрамы от пересадки Золотого Ядра. — Ещё болит? — Нет, уже нет, — Цзян Чэн немного слукавил — шрамы ныли при сильных колебаниях ци, но сейчас, хотя Цзян Чэн волновался, шрам под чужими пальцами никак не выдавал себя. Вэй Усянь, думая о чём-то своём, погладил эту тонкую полоску, и Цзян Чэн задохнулся. Его Золотое Ядро, напитанное уникальной энергией Вэй Усяня и многочисленными тренировками своего нынешнего владельца, сыто пульсировало в дантяне, эта пульсация текла по животу вниз, и смешивалась с теплом, исходившим от бедёр Вэй Усяня. Цзян Чэн прислушался к ощущениям, но сходу не смог понять, отчего от брата так жарит, и строго-настрого запретил себе опускать руку, чтобы проверить пальцами. Это уже вышло бы далеко даже за рамки простых непристойностей, которые пока можно было свести к шутке, подколу, поддразниванию, чему угодно, кроме правды, которая заключалась в том, что у Цзян Чэна стоял, и ему ужасно, до зуда в пальцах хотелось, чтобы у Вэй Усяня стояло тоже. Поэтому Цзян Чэн просто вплел свои пальцы в волосы брата, нашел аккуратное ухо, легко, едва касаясь, погладил нежную кожу за ним, чуть затронув шею, и сказал: — Оставь Цзыдянь на время себе, правда. Кого надо — я уж точно проучу без него. Цзыдянь, повинуясь его воле даже без непосредственного контакта, чуть заискрил, став маленькой змейкой — так в детстве делала для самого Цзян Чэна мама. Вэй Усянь кивнул, прикрыл глаза и двинул бёдра вперед, не убирая руки от чужого живота: — Помнишь, как мы купались вместе в источниках? Ты всегда ворчал и последним вылезал из воды. Опускать руку вниз не приходится: источник жара становится понятен, Цзян Чэн чувствует, как крепко встаёт у его сводного брата. Его захлывает огнём, и, горя в этом пламени, невозможно не двинуться в ответ. Цзян Чэн тяжело выдыхает, когда член проезжается по члену — через целых два слоя одежды, когда хочется кожа к коже, ближе, чем когда-либо. Губы Вэй Усяня, бывшие так близко, приоткрытые, исчезают, когда их обладатель сползает по кровати ниже, чтобы уткнуться Цзян Чэну в грудь лицом, неизбежно углубив их соприкосновение. Цзян Чэн, чувствуя, как его собственная головка утыкается Вэй Усяню в живот, едва не стонет. — Помню, — слова выходят хриплыми, но Цзян Чэну правда не хватает воздуха, — а ты одевался вдвое быстрее обычного и не прекращал болтать. Чтобы я не смотрел. Вэй Усянь и сейчас не умолкнет, пусти ситуацию на самотек, но Цзян Чэн не может больше терпеть и вести практически светский разговор, пока они лежат в одной постели и горят друг по другу — поэтому Цзян Чэн обеими руками дёргает Вэй Усяня вверх и прижимается к его горячим губам своими, кусает несдержанно, не больно, но жёстко, сразу же зализывает; руки его наконец ныряют под чужую рубашку, наконец можно — можно ли — огладить рёбра, спину, зацепить живот, притиснуться ближе, так, чтобы стало хоть немного легче. Временная мера, чтобы дать Вэй Усяню время. Тот же жмурится и отвечает на поцелуй со всем жаром, что только есть в нём, кусается в ответ, что-то выдыхает в поцелуй. Цзян Чэн отрывается от чужих губ — совсем недалеко, между их ртами повисает тонкая ниточка слюны, и не разобрать, чьей, смотрит в глаза Вэй Усяню, сам чувствуя всепоглощающую жадность в своём взгляде. Никто не может обладать Вэй Усянем в полной мере, Цзян Чэн не станет даже просить об этом, но Вэй Усянь — жар костра в холодную зимнюю ночь, пение стрелы, летящей точно в цель, лотос, полный сладких зёрен, все, что дорого Цзян Чэну, всё, от чего Цзян Чэну хорошо, и он не может не хотеть быть как можно ближе. — Не знаю, как все заклинатели на свете, слагая о тебе своё мнение, упустили, что у тебя совершенно нет совести, — и лёгкая игривая улыбка изгибает губы. — Бессовестный я учился у лучших, — взрыкивает Цзян Чэн и, оставшись в одних штанах, тянется к завязкам рубашки Вэй Усяня. Пальцы будто чужие, подрагивают от вожделения, но тесëмки вскоре поддаются, и рубашка отлетает в кучу, к остальным вещам — Цзян Чэн слишком занят тем, что прижимается грудью к груди Вэй Усяня, чувствуя заполошный, быстрый стук его сердца. Тот ожидаемо не прекращает болтать всякую чепуху, перемежая комплименты телу Цзян Чэна с шутливым бахвальством собой и прочей ересью, не имеющей смысла даже в обычном разговоре, и Цзян Чэн не выдерживает, нетерпеливо стягивая с себя, а затем и с него штаны: — Небес ради, заткнись ты уже! Чужой член удобно ложится в руку, Цзян Чэн оглаживает большим пальцем головку, завороженно смотрит на то, как реагирует Вэй Усянь, ведёт вверх и вниз, чуть прижимает у основания, чтобы растянуть процесс. Это по-другому, совсем не так, как себе, но так же правильно — насколько вообще то, что они делают, можно назвать правильным — и Цзян Чэн ощущает почти физическое удовольствие от шелковистой кожи под пальцами. Этого удовольствия быстро перестает хватать, жажда вновь берёт верх, и Цзян Чэн резким движением перекидывает Вэй Усяня на спину, почти ложится сверху, прижимаясь как можно ближе, мелко двигает бедрами несколько раз, только распаляя их обоих, гладит все, до чего может дотронуться, целует открытую белоснежную шею, кусает за ключицу, сладко мстя за собственную лёгкую боль, полученную минутой раньше, сжимает в пальцах один из сосков. Собственный член ноет, требуя все и сразу, но просто так полезть Вэй Усяню туда, вниз под отяжелевшие яички, попросту дико, и Цзян Чэн отрывается от кожи, расцветшей красным и розовым под его губами, и спрашивает: — Что именно ты хочешь? — Какой дурацкий вопрос, глава Цзян, — в почти чёрных глазах Вэй Усяня совсем другая тьма, не та, что раньше. Он ведёт ладонью по груди Цзян Чэна. — Надо было в Гусу внимательнее читать сборники, которые я потом отдал Ханьгуан-цзюню. Может, хоть он почерпнул из них знания. — Никакого Ханьгуань-цзюня в моей комнате, — Цзян Чэн прикусывает Вэй Усяню мочку уха, языком ведет по нежному хрящу, целует тонкую кожу за ним — сам Вэй Усянь, не стесняясь, распускает и зубы, и руки, значит, и ему можно — держась на колене и плече, скользит рукой вниз, по чужому худому животу, до прижатых друг к другу членов, несильно обхватывает их вместе и двигает кистью, рвано и резко. Вторую ладонь обжигает поцелуй, затем она погружается в чужой рот, горячий и влажный, и Цзян Чэн тяжко выдыхает, чувствуя, как пальцы обходит ловкий скользкий язык. Он притягивает эту руку к себе, отстраняется, ведет пальцами от мошонки Вэй Усяня вниз и осторожно поглаживает вход. Надавливает — и чувствует, что влаги недостаточно, Вэй Усяню будет больно, а боль — последнее, что хотел бы доставить ему Цзян Чэн. — Подожди, — кидает Цзян Чэн и встает с кровати. Каждый заклинатель знает, как важно правильно ухаживать за холодным оружием, а больше всего для этого подходит масло камелии, без цвета и запаха. У Цзян Чэна его полно. С маленьким пузырьком он возвращается обратно, садится на пятки, пристроив бутылочку на постель, кладет руки на внутреннюю сторону бёдер Вэй Усяня, поглаживает, чуть разводит в стороны. Масло прохладное, и Цзян Чэн греет его на пальцах несколько мгновений, другой рукой легко, прерывисто поглаживая чужой член, а потом прижимает влажные подушечки к входу, гладит с нажимом. Хочется видеть всё до последней детали, уловить всё до единой эмоции на изящном лице сводного брата, и Цзян Чэн, как во сне, щелчком зажигает свечу. Картина перед глазами, до того слишком размытая из-за темноты, оставлявшая слишком много простора что дурному, что хорошему воображению, обретает четкость, свет пламени скользит по чужой светлой коже, и Цзян Чэн наклоняется, коротко дотрагивается до каждого маленького шрама и отметины языком — их совсем мало на этом теле, все незнакомые, и Цзян Чэн с жадностью впитывает в себя их вид, запоминает, выжигает на сетчатке, чтобы в следующий раз не понадобился свет. Вэй Усянь подаётся вверх, нарочито потягивается, показывая себя, затем ложится обратно и смеётся: — Кто б знал, что тебе нравятся мужчины. — Мне не нравятся мужчины, — говорит Цзян Чэн отрывисто, перемежая слова с короткими поцелуями-укусами, от которых остаются следы на длинной белоснежной шее и ниже, на острых ключицах, — мне нравишься ты. Даже первый палец входит несвободно, Цзян Чэн чувствует, как невольно сжимается вокруг него Вэй Усянь, и от этого по позвоночнику простреливает сладкая дрожь. Хочется скорее войти в жаркое, узкое нутро, Цзян Чэн знает, как это хорошо даже с теми, кого не любишь и на чье лицо не особенно хочется смотреть, а сейчас под ним распростерся Вэй Усянь, каждую мимолетную эмоцию которого хочется оставить в памяти навсегда. И Цзян Чэн смотрит несколько мгновений, осторожно двигая рукой, затем поглаживает большим пальцем чужую промежность, дотрагивается до яичек, а губами и языком мажет под челюстью, несдержанно кусает мочку уха — ему так нравится то, как полувздыхает-полустонет Вэй Усянь от этой незамысловатой ласки. Второй палец входит так, как первый, и Цзян Чэн вынужден позвать сводного брата охрипшим от бешеного желания голосом: — А-Сянь, расслабься хоть немного. Это обращение — привет из далёкого юношества, Цзян Чэн всегда звал так его брата в самые напряженные моменты, когда чувства любого рода перехлестывали через край, вечная настороженно-раздраженная маска ломалась, как речной лёд по весне, и нестерпимо хотелось ополовинить огромный котёл эмоций, отдав часть другому. Сейчас оно тоже есть — бремя нестерпимой жажды, желания обладать и отдавать одновременно, его так естественно разделить на двоих с тем, кого так же скручивает мучительным наслаждением на простынях. — Сложновато, — хмыкает Вэй Усянь, но всё же немного расслабляется. Цзян Чэн сгибает пальцы так, чтобы попасть на точку, прикосновение к которой приятно любому мужчине — он, в отличие от сверстников, не читал бесстыдных книжек на учёбе в Гусу, зато подробно изучил сборники Лунъяна после, сам особенно не понимая, зачем. Пригодилось. Несдержанные, громкие стоны Вэй Усяня — музыка для ушей, которая заставляет клубок в животе становится еще туже, и это всего лишь подготовка. Так сладко и так правильно прижаться к чужим губам своими, укусить, скользнуть языком по языку и деснам — как свежий воздух после душного зала, как вода после тренировки, и Цзян Чэн жадно целует Вэй Усяня, а потом вынимает скользкие пальцы, обнимает того за талию и тянет на себя: — Меняем позу. Это звучит так, будто они на тренировочном поле, а у Цзян Чэна есть право командовать и вести, но, кажется, сейчас оно действительно есть, и Цзян Чэн намерен использовать его во благо тому, кого сейчас ставит на колени. В этом теле Вэй Усянь совсем легкий и оттого более кажется миниатюрнее, чем есть на самом деле — Цзян Чэн нависает над ним, отрывисто целует загривок, путаясь в длинных волосах, затем позвоночник, мажет своей головкой между чужих ягодиц и сам не сдерживает глухого стона; под ладонями — проступающие сквозь кожу ребра и напряженные мышцы; опускается ниже, садится, обхватывает ягодицы Вэй Усяня ладонями, разводя их в стороны. Сводный брат, хоть и любит разводить беспорядок в доме, страшный чистюля относительно себя. Цзян Чэн целует последние его позвонки, нежную кожу рядом со своими пальцами, небольно, для острастки кусает и прижимается языком к уже влажному, слегка раскрытому входу — тот легко скользит внутрь. Масло не имеет вкуса, поэтому Цзян Чэна ничто не отвлекает от действий: надавить языком на стенки, выйти и подразнить анус напряженным кончиком, снова глубоко погрузиться внутрь, так, чтобы нос упирался в копчик, а язык доставал до простаты. Масло не имеет вкуса, но Цзян Чэну отчего-то сладко. Спереди доносится прерывистый вдох, затем негромкий, удивлённый стон, потом ещё один, и тихое, явно нечаянно вырвавшееся: — А-Чэн. Цзян Чэн подается вперед, проникая языком еще глубже, добавляет пальцы, раскрывая Вэй Усяня еще больше. От звуков невольно дёргается член, и Цзян Чэну приходится сжать его в кольцо у основания, иначе он не продержится и половины от того, сколько хочет, а хочет он долго, чтобы заставить Вэй Усяня от удовольствия забыть всё плохое, забыть вообще всё за пределами этой кровати. Вэй Усянь к этому близок — он раз за разом покачивается назад, сжимая простынь в пальцах так, что она начинает трещать. Терпеть дольше — невозможно, Цзян Чэн подается назад, с отчётливым хлюпаньем вытаскивая пальцы — еще один звук, который распаляет до невыносимых пределов, — успокаивающе поглаживает Вэй Усяня по бедрам, оставляет поцелуй на одном из них, потом скользит ладонями по чужим бокам, чуть тяня на себя, переворачивая обратно, и шепчет: — Хочу видеть твоё лицо. Возможно, им обоим удобнее было бы, будь проникновение в такой позе как сейчас, но есть что-то отвратительно неправильное в том, чтобы в первый раз совокупляться как животные, чтобы Цзян Чэн мог смотреть лишь на спину и затылок Вэй Усяня, а тот в подушку; так не занимаются впервые любовью с теми, с кем это действительно любовь, а Цзян Чэн, помимо яростного возбуждения, чувствует в животе именно её, не менее горячую и так же плавящую внутренности. Кажется, она была там всегда, просто тише и осторожнее. Тело Вэй Усяня под руками тоже горячее, кожа нежная, как из шёлка, и Цзян Чэну нравится, что тот пока так чувствителен к самым мимолетным касаниям — тренированное, побывавшее в битвах тело на такое уже не способно, а сейчас Цзян Чэн может собрать ладонями дрожь, возникающую от его действий: он гладит чужой худой живот, опираясь на локти, цепляет пальцами напряженные соски, прикасается к каждому губами, дразня языком и зубами, отнимает одну руку, чтобы оттянуть вниз чужие поджавшиеся яички и заодно скользнуть вниз, подушечками пальцев потирая все еще расслабленный вход. Поцеловать Вэй Усяня не просто честно — этого хочется практически больше всего на свете, и Цзян Чэн прижимает свои губы к чужим, скользит языком в рот, вылизывая зубы, десны, язык, чуть отстраняется, чтобы нежно укусить за губу, и снова вжимается ртом в рот, пока свободная от тяжести тела рука нашаривает оставленный на кровати бутылек с маслом, смазывает член, охватывает его и осторожно направляет головку внутрь. От удовольствия слабеют бедра, все естество требует толкнуться глубже, сильнее, взять, не зная пощады, но Цзян Чэн так не может — и продвигается мучительно медленно, напрягаясь весь, чтобы не рвануть быстрее, чем нужно, он пробовал проникновение на себе как-то, пусть и только пальцами, но хорошо знает, как легко, забывшись, причинить боль вместо удовольствия. А её и в их прошлом достаточно. Бëдра тяжело шлепаются о бёдра, и Цзян Чэн замирает, пережидая накатывающие одна за одной волны мучительного удовольствия, которого так мало — внутри Вэй Усяня скользко от масла, перемешанного со слюной, жарко, очень туго, и Цзян Чэну приходится несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть прямо у чужих губ, чтобы унять практически предоргазменный трепет внутри. Он открывает глаза, которые, оказывается, закрыл, чтобы лучше контролировать себя, и внимательно смотрит на сводного брата: — А-Ин. Цзян Чэн младше, пусть и меньше, чем на две недели, но все же младше, а возрастная иерархия требует неукоснительного соблюдения, поэтому для него сводный брат всегда Вэй Усянь, только совсем изредка — А-Сянь; первое имя — только для близких старших, но на памяти Цзян Чэна Вэй Усяня по нему называл только, будь он неладен Лань Ванцзи. И это кажется страшно неверным — что посторонний, пусть и в таком смысле, но ближе к Вэй Усяню, чем Цзян Чэн, что лишь из его уст может прозвучать ласковое «Вэй Ин». Поэтому Цзян Чэн прижимается своим лбом к чужому и повторяет негромко: — А-Ин. Вэй Ин каждый второй вдох заменяет стоном, жмурится, брови искривлены от удовольствия, но из открытого рта всё же выскальзывает: — Зови меня так всегда. Если я останусь навсегда, будешь звать? — и подкрепляет свою почти мольбу тем, что насаживается на член; ему неудобно, поэтому выходит неглубоко, но Цзян Чэн чутко ловит каждый сигнал. Он вжимается губами в чужие и начинает покачивать бёдрами в такт движениям Вэй Усяня, пока мелко, практически не выходя, но это не может продолжаться вечно, поэтому постепенно он ускоряется — уже слышатся влажные шлепки, и от этих звуков возбуждение только нарастает. — Даже если ты уйдешь, — напряженно говорит Цзян Чэн, оторвавшись от чужих губ, — всë равно будешь А-Ином. Ему хочется сказать больше, много больше, но аморфные мысли никак не могут сформироваться в слова, он не Вэй Ин, который может болтать хоть пьяным, хоть донельзя возбужденным, и Цзян Чэн оставляет эту идею на потом. Сейчас он поочередно подхватывает тонкие ноги Вэй Усяня и забрасывает себе согнутые в локтях руках — от этого проникновение становится еще более глубоким, и низ живота снова сильно тянет, приходится напрячь пресс, чтобы сохранить прежний ритм, не сорвавшись — девять толчков средней глубины, один резкий и сильный, так, что яички шлепают по чужим ягодицам. Глухие стоны вырываются из гортани сами по себе, дыхание безнадежно сбито. Животом Цзян Чэн чувствует член Вэй Усяня, и приподнимается на локтях, опирается уже на вытянутые руки, чтобы не облегчать сводному брату положение — было бы слишком легко дать ему кончить, помня своё имя. Цзян Чэн не может оторвать от него глаз — взгляд жадко поглощает алую от румянца шею и грудь, мелкие капельки пота на лбу, стекающие прямо в волосы, красиво разметавшиеся по постели, длинные ресницы, подрагивающие от ощущений — так хочется увидеть, как на них заблестят слёзы невыносимого удовольствия. И Цзян Чэн, не прекращая двигаться, отрывает от постели сначала одну руку, подхватывает Вэй Усяня под колено и, погладив нежную внутреннюю поверхность бедра, осторожно кладёт ногу себе на плечо, потом делает так же со второй — кожа на голове немеет от удовольствия, сильнее войти в этой позиции уже невозможно, Вэй Ин практически сложен пополам, и Цзян Чэн покрывает его лицо мелкими поцелуями — щеки, виски, достаётся даже носу, затем губы, лизнуть, снова укусить их, опухшие и наверняка чуть саднящие, у Цзян Чэна вот саднят. Он осторожно прикусывает чужой кадык на беззащитной открытой шее, лижет вокруг, клыком цепляет мочку уха — теперь он знает, что уши и область рядом с ними у Вэй Усяня чувствительные, даже странно для человека, органически не умеющего слушать. Цзян Чэн целует нежно и мягко, контраст между происходящим внизу сводит и его с ума — он вбивается жёстко, все еще сохраняя ритм, но отпустив себя: бёдра движутся по наитию, по наитию же чуть поднимаются, чтобы сменить угол, и Цзян Чэн головкой попадает по простате, это ясно по тому, как судорожно сжимаются стенки, и Цзян Чэн повторяет это действие снова и снова. — Ну, хватит бездельничать, — тихо рычит он прямо в чужое ухо, и не говорит ничего больше, лишь чуть выходит, чтобы просунуть Вэй Усяню ладони под спину, придержать за лопатки и одним слитным движением, так и не расцепляя единения, поменять их местами — теперь Цзян Чэн лежит спиной на мокрой от пота простыни, шумно вдыхая через нос от того, как всего этого много, каждая мышца в его теле напряжена от удовольствия, а Вэй Усянь на нем, и Цзян Чэн переплетает их руки, упираясь локтями в кровать и разворачивая ладони вверх, чтобы Вэй Ину было легче двигаться, изламывает брови в привычной саркастической ухмылке, которая сейчас изрядно смягчена и перемешана с возбуждением и нежностью: — Давай. Вэй Усянь дёргает бровями, усмехается так, что виднеются зубы — с ним лучше, чем с кем-либо состязаться и играть в игры, потому что Вэй Усянь не сдаётся до последнего. Вот и сейчас он лишь чуть покачивается взад-вперёд, безжалостно щипает соски Цзян Чэна сперва пальцами, потом, наклонившись, зубами. И ничего больше, хотя он весь дрожит от возбуждения. Такой уверенный в себе и нахальный. Цзян Чэн терпеливо ждёт, пока Вэй Усянь наиграется — своими нарочито медленными движениями тот делает хорошо, но мучительно в первую очередь себе — почти не двигается, так, мелко подается бёдрами вверх, потому что быть совсем неподвижным невозможно; от гиперчувствительных сосков по животу вниз течёт сладкая боль, и Цзян Чэн чувствует, как дергаются бёдра, напрягает их — если Вэй Усянь хотел командовать, так пусть командует, пока можется. В отместку он тоже скручивает чужие соски в пальцах, дразня ногтями, выдыхает тихий стон на особенно медленное и глубокое движение и подставляет свои ладони под чужие, даря опору — и начинает двигать бедрами сам, уже гораздо резче, чем до, но еще не так, как в прошлой позе. Вокруг члена узко, по-прежнему очень туго, и Цзян Чэн чуть поднимает Вэй Ина на своих руках и не может оторвать взгляда от налитого чужого члена — побагровевшая головка блестит от смазки, та медленно стекает по стволу вниз, теряется в волосках, и у Цзян Чэна зудят ладони от желания дотронуться, забрать в ладонь, провести вверх и вниз, обязательно смотря в лицо Вэй Ину. Ягодицы Вэй Ина, уже безбожно измазанные маслом, с каждым толчком мягко шлепаются об бедра Цзян Чэна, и тот не выдерживает — вынимает ладони из пальцев Вэй Ина, скользит ими, освободившимися, на его задницу. Ягодицы мягкие, нежные — боже, сейчас в Вэй Усяне нежное, кажется, всё — и Цзян Чэн грубовато сжимает их в ладонях, мнет, потом поглаживает и забирает в хватку снова, большие пальцы помещая над тазовыми косточками — и с силой насаживает Вэй Усяня на себя. Так легче, лучше, в животе уже начинает стекаться воедино возбуждение, по капле, но уверенно формируя комок, который скоро взорвётся и заставит забыть обо всем, и Цзян Чэн, отключая мозг, поднимает одну из ладоней и опускает ее обратно с увестистым шлепком — сильным настолько, что его собственный член внутри чувствует дополнительное давление, и от этого теснит рёбра; Вэй Ин вскрикивает, и этот мелодичный стон только подхлестывает повторить движение уже на другой ягодице, в утешение второй рукой прикасаясь к чужому члену — только к стволу, строго избегая головки, с нажимом проводит вниз, а потом еще сильнее вверх, большим пальцем нажимая на головку, и одновременно своим членом врезается прямо туда, куда надо — Цзян Чэн уже успел выучить, как именно нужно двинуть бёдрами для этого. Румянец Вэй Ина, подобно порочным алым одеждам, ползет все ниже, горит уже и живот, шея же просто полыхает огнем, и Цзян Чэн, с сожалением оторвав ладонь от чужой задницы, за поясницу пригибает Вэй Ина к себе, чтобы поцеловать в губы, уже не нежно, а напористо, яростно и жадно; зубы чуть ноют от столкновений с чужими, а рука Цзян Чэна все еще на члене Вэй Ина, и он не сбавляет темп, обводит большим пальцем головку, чуть дразня уретру, и выдыхает Вэй Ину на ухо, как несколько минут назад делал тот ему: — Ты красивый. Самый лучший. Мой, А-Ин. В животе уже горячо, бёдра начинают подрагивать, Цзян Чэн чувствует, как слабеют руки и пустеет в голове, и, пользуясь последними мгновениями перед оргазмом, переворачивает их с Вэй Ином обратно, придерживая того под затылок — еще с десяток рваных, глубоких толчков, и тело заливает удовольствием такой силы, что мир вокруг белеет и разлетается на осколки, и Цзян Чэн глушит громкий стон, прижимаясь губами к чужому плечу, вжимаясь как можно глубже. И, не дав ещё оргазму отгреметь, продолжает толкаться из последних сил, в такт движениям руки на чужом члене. У Вэй Усяня начинают подрагивать губы, затем прикрытые веки, рваные тяжёлые выдохи летят один за одним — и на руку Цзян Чэна плещет тёплое, а на ухо раздаётся громкий стон, почти крик, в котором слышна слеза. И почти сразу же: — Бедные твои помощники, которым не повезло здесь жить. Цзян Чэн тяжело, потому что все мышцы превратились в тягучую рисовую лапшу, выходит и валится рядом, разгоряченной спиной прижимаясь к прохладной стене. В голове приятная пустота, и Цзян Чэн лениво обнимает Вэй Усяня за влажный от пота и спермы живот, медленно целует в губы: — Рядом со мной никто, кроме тебя, не живет, если ты не заметил. Думаю, поэтому Лотосовой Пристани сегодня повезло, и она будет спать спокойно. Пот начинает неприятно стягивать кожу, простыня тоже мокрая и перепачканная, теперь не только маслом, и Цзян Чэн, аккуратист с детства, точно не обрадуется бардаку наутро, если сейчас поддастся послеоргазменной истоме и заснет, поэтому, посчитав до десяти — верный метод для того, чтобы заставить себя что-то сделать, если очень лень — садится на кровати: — Давай, а то утром оба будем чувствовать себя отвратительно. Надо вымыться и перестелить постель. Можешь встать? Слуги уже привыкли к тому, что глава засиживается допоздна, поэтому чуть ли не до рассвета в его личной купальне тёплая вода, и Цзян Чэн очень хочет туда нырнуть. Но пока что он просто поднимается с кровати, убирает наполовину пустой пузырек с маслом на место к остальным, развешивает одежду, ранее сброшенную кое-как, поворчав над тем, как измялось одеяние Вэй Ина, оставляя лишь их нижние одеяния, все равно менять, подолы выпачканы в песке — полностью нагишом выходить совсем уж неверно, путь до купальни и недалеко, но дорожки в Пристани Лотоса извилистые. Волосы неприятно падают на глаза, и Цзян Чэн наскоро перевязывает их лентой, как делает у себя в покоях, когда уже никуда не надо идти. Он не особенно любит пускать других людей к себе, да и с детства не был особенно изнежен, вопреки, может быть, статусу наследника, поэтому сам складывает одеяло, сдергивает грязную простыню и относит в переднюю комнату, откуда утром их заберут слуги. С чистым разобраться можно позже, когда он сам станет почище. Когда он возвращается, Вэй Усянь уже на ногах, стирает семя с живота и жалуется: — Ты меня так второй раз убьёшь раньше времени! Как сотню ударов линейкой получил, только изнутри! Цзян Чэн закатывает глаза, видя, как Вэй Усянь хватает чистые вещи — впрочем, ладно, у него руки явно менее грязные, — и говорит: — Для человека, который еще умудрялся дразниться в процессе, ты как-то очень жалобно говоришь про вторую смерть. Шее от касаний чуть больно, и Цзян Чэн морщится — в пылу страсти Вэй Усянь не особенно-то контролировал силу челюстей. Идут до купальни они медленно: Цзян Чэну не очень хорошо видно из-за длинных одежд и темноты, разбавляемой слабым светом фонарей, но Вэй Ин, кажется, немного прихрамывает, да и громкие жалобы, далеко разносящиеся в ночном воздухе, красноречиво намекают на его состояние, поэтому Цзян Чэн трогает брата за плечо: — Мы так к утру дойдем, и мне правда придётся краснеть за наш внешний вид. Держи вещи крепче, уронишь — сам стирать будешь. Он чуть приседает, заставляя все еще немного жалующиеся ноги работать, подхватывает Вэй Ина под поясницу и колени и поднимает на руки; тот не такой тяжелый, как раньше, а Цзян Чэн и тогда мог подхватить его без особых проблем, поэтому так действительно проще. Он ногой открывает дверь в купальню, ногой же закрывает её, ставит Вэй Ина на ноги, кивает положить вещи подальше от бортика, на котором лежит мыло, разоблачается и сворачивает халат в неаккуратный ком. Соскальзывает в уже не горячую, но всё ещё теплую воду и подставляет ладони Вэй Ину. Видеть Цзыдянь на чужой руке очень непривычно, но Цзян Чэну нравится, как его тонкие и одновременно грозные завитки обнимают хрупкое запястье и палец. Оружие красиво контрастирует с неизведанной дотоле расслабленностью Вэй Ина, и Цзян Чэн чувствует мягкое тепло в груди от мысли, что теперь, может быть, ему придется видеть эту расслабленность очень и очень часто. — Ну-ну, я тебе не девушка, чтобы меня на руках таскать. Хотя Мо Сюаньюю, пожалуй, понравилось бы. Возьмешь меня замуж? — усмехается Вэй Усянь, совсем не элегантно соскальзывая в огромную каменную чашу. Вода, доходящая до пояса, поднимается волнами, захлестывает грудь, брызги долетают даже до лица, и Цзян Чэн оставляет влажный от этой воды поцелуй на чужих волосах, растрепавшихся во все стороны. Смех у Вэй Усяня счастливый и искренний, ладони теплые, Цзян Чэн замирает на мгновение, притягивая бывшего шисюна ближе, и совершенно не успевает сгруппироваться. Перед глазами становится мутно, Цзян Чэн инстинктивно только усиливает хватку на чужой талии и роняет Вэй Ина за собой, через секунду поднимается и неожиданно для себя самого начинает смеяться, отфыркиваясь от воды, от которой ломит переносицу: — Тебя возьмешь замуж, а ты с концами утопишь! Но раньше ты мстил как-то поизящнее, так низко ценишь свою задницу? Он обнимает Вэй Усяня снова, мимолетно целует в лоб и распускает ленту на своих волосах — все равно мокрые теперь, — вылавливает чужой красный шелк из воды и складывает на бортик. Приятно, как раньше, чувствовать кожу к коже, и Цзян Чэн неосознанно поглаживает Вэй Ина по спине. Расслабленность накрывает снова, приходится встряхнуться. Цзян Чэн перекидывает чужие волосы вперёд, тянется за мыльным корнем, до того лежавшем на бортике, уже покрытыми пеной руками проходится по чужой пояснице и заднице, смывая вытекшее в процессе масло: — Не больно? Рука у него тяжёлая, и шлепки выходили соответствующие; сейчас за это самую малость стыдно. Не больше необходимого. — Не больно. Но сколько же в тебе скрытой любви к насилию! Впрочем, Вэй Усянь, очевидно, совсем не против. Ладони спускаются на бедра, тоже масляные с внутренней стороны, тщательно отмывают их и потом Цзян Чэн отстраняется: — Дальше изволь сам. А он может полюбоваться на красные следы, оставленные им на чужом теле — в них вся шея, ключицы, плечи, несколько есть даже на груди. Не один Вэй Ин любит кусаться. Отстраниться-то отстраняется, а одну ладонь все равно оставляет на чужой спине, чтобы уже порядком разморенный теплом Вэй Ин не грохнулся в воду сам по нечаянности. Когда они падают не вместе, в этом совершенно нет никакого веселья. Вэй Усянь быстро отмывает масло и легонько шлёпает Цзян Чэна по спине: — Нагнись. Ты сам плескаться ещё три часа будешь, мы проспим и не проводим Цзинь Лина. Цзян Чэн послушно чуть склоняется вперед, позволяя вымыть себе спину — прикосновения ласковые и уверенные, — сам мылит и прополаскивает волосы; чтобы ополоснуть их начисто, придется уйти из-под касаний нежных, не касавшихся пока меча пальцев, и этого отчаянно не хочется, но Вэй Ин прав — ещё часов пять и уже рассветет, и Цзинь Лин будет сердиться. Поэтому Цзян Чэн выпрямляется, разворачивается, уже сам скользит мыльными руками по чужой груди, прослеживая оставленные им самим пятна, которые уже начинают цвести всеми оттенками красного и, кажется, синего, и выбирается из купальни, чтобы забрать кувшин с прохладной водой. Склонив над бассейном голову, льёт себе на голову воду до тех пор, пока стекающие струйки не станут полностью чистыми, так же делает с Вэй Ином, еще стоящим в воде. Захватывает полотенце, вытирается, чтобы не капать на пол так сильно, разворачивает ткань на вытянутых руках: — Давай, вылезай. Иди сюда. Тщательно подавляемые зевки все-таки вырываются наружу, и Цзян Чэн щёлкает челюстью, на мгновение запрокидывая голову назад. Ужасно хочется спать, а завтра ближе к полудню еще и встреча с кем-то из глав вассальных кланов — он, хоть убей, не помнит имени этого «кого-то», надо будет утром спросить у помощника, чтобы не облажаться так, как он пару раз облажался в юности. — Завтра надень высокий ворот, а то у тебя вон какое пятно, — Вэй Усянь, лениво падая в объятия, тыкает Цзян Чэна в шею. Цзян Чэн обнимает Вэй Ина через полотенце, тщательно вытирает с чужого тела капли сам, раз уж Вэй Ин не хочет лишний раз двигаться — это желание простое и понятное, и потакать ему приятно. Чистый шёлк приятно скользит по телу, льнет к коже, и Цзян Чэн с удовольствием запахивается, предварительно завязав штаны. Проводит рукой по угрожающе темному пятну на шее. — Буду говорить всем, что в меня послали отравленную стрелу, и мне уже известно, кто конкретно, — еще разок зевнув, говорит он. — Если кто-то из глав вассальных кланов напугается, буду знать, что они — потенциальные бунтовщики, и обложу дополнительными налогами. Не то, чтобы его подчиненные осмеливались бунтовать — всего один случай за тринадцать лет, задушенный в зародыше, но, как ни крути, хорошо, когда в уважении есть маленькая доля страха. Помогает сохранить свой пост — главное, конечно, не переборщить, потому что тогда страх превращается в ненависть. Судьба Вэнь Жоханя хорошо это подтверждает, а Цзян Чэн не имеет ни малейшего желания ее повторять. Снаружи ночь еще более глубокая, чем до того, как они вошли в купальню, поздновато даже для полуночника Вэй Усяня, Цзян Чэн и вовсе чувствует, что в глаза как песка насыпали. Доски дорожек приятно холодят ноги — Цзян Чэн редко ходит без сапог, потому что неприлично, но ночь тёмная, а в округе все спят, кроме того, кому Цзян Чэн и так показал куда больше. — Ну что, расходимся по комнатам? — Вэй Ин до странного серьёзен. — Только сам разбуди меня наутро, твои помощники позовут разок и уходят, а я даже не просыпаюсь. И этот кто-то еще и снова несет чушь, боже, за что Цзян Чэн его вообще любит. До покоев остается совсем немного, шаг — и комната Цзян Чэна, два — Вэй Ина. Цзян Чэн хмурится и открывает створки своих дверей: — Конечно, ты сейчас пойдешь к себе, я ж тебя просто поимел, какой сон в одной кровати, ничего такого и быть не может. Тебе вода все мозги вымыла, что ты задаешь настолько дурацкие вопросы? Давай, заходи, нам ведь еще постель перестилать. Он пропускает Вэй Ина внутрь. Грязная одежда отправляется к грязному же постельному белью, новое в несколько ловких движений располагается на кровати — Цзян Чэн правда не любит, когда в его покоях посторонние, и прекрасно умеет делать те вещи, которыми обычно занимаются слуги. — Ложись, я принесу из комнаты твою одежду, а то ты все у меня потаскаешь, — говорит он, кивая на нижние одеяния, надетые сейчас на Вэй Ине: они и вправду его, и поэтому длинноваты, ходить будет неудобно. В покоях Вэй Ина темно, но Цзян Чэн находит два комплекта одежды наощупь, потому что рисовать огненный талисман очень лениво и несколько пожароопасно. Надо будет завтра перетащить все необходимые вещи в свою комнату, чтобы не ходить сюда каждый раз, как дураку, за какой-нибудь мелочью. Даже немного обидно за Суйбянь, который, и в этой жизни регулярно забываемый владельцем где ни попадя, одиноко лежит на пустующей кровати, но Цзян Чэн сейчас не может забрать и его: стойка, в которой до утра покоится Саньду, одинарная, рассчитанная только на один меч. Это тоже нужно поправить. Одежда Вэй Ина находит свое место на одном из сундуков, чтобы тот не спутал ее с той, что принадлежит Цзян Чэну, а сам Цзян Чэн, бесцеремонно переступив через уже лежащего, обнаженного по пояс сводного брата, укладывается к стене. Тот одним щелчком, как раньше, тушит свечу и развеивает дым — надо же, может, и не врали трактаты про восполнение ци через близость. — Ты б хоть джунъи надел, а то как дикарь полуголый. — говорит, уже полуприкрыв глаза, Цзян Чэн. Ему ничего не отвечают — редкий момент, когда Вэй Усянь так измотан, что даже не хочет пикироваться. Цзян Чэн устраивается поудобнее, откидывает волосы, чтобы не мешали, обнимает Вэй Усяня за талию и утыкается ему носом куда-то в висок, предварительно оставив на нем поцелуй. Чужие тёмные пряди пахнут водой и немножко какими-то маслами — наверное, слуги расстарались, пытаясь потрафить весьма загруженному и оттого раздраженному в последнее время Цзян Чэну, и влили что-то в бассейн. Цзян Чэн не фанат благовоний и прочих приятных для быта мелочей, как, к примеру, Не Хуайсан, но и их противником точно не является. Особенно когда эти мелочи улучшают их с Вэй Ином жизнь. От этой мысли он даже моргает — их. Теперь Вэй Усянь вряд ли куда-то уйдет, и уж точно никто, даже выразив свое мнение, не смог бы помешать главе Цзян и вправду трижды преклонить колени вместе с бывшим шисюном. Интересно, что подумали бы об этом родители, если б узнали, лениво, как в тумане размышляет Цзян Чэн, сдвигаясь чуть выше и опирая подбородок на макушку Вэй Усяня. Сестра бы, может, поддержала. Вэй Ин зевает и начинает вертеться, чтобы устроиться поудобнее, Цзян Чэн терпит, пока Вэй Ин покрутится, поглаживает его пальцы, оставляет невесомый поцелуй на затылке: — Спи спокойно, А-Ин. Он успевает почувствовать, как дыхание Вэй Усяня выравнивается, а мышцы расслабляются, а затем и сам проваливается в глубокий сон без сновидений.***
— Вставай, соня! Сколько можно спать! — раздалось над ухом. Даже через опущенные веки чувствовалось, какое сегодня яркое солнце: чёрт, он забыл вчера закрыть ставни. Вэй Усянь рядом ужасно жаркий, еще и притиснулся как можно ближе, и Цзян Чэн чуть пихнул его от себя: — Уйди, печка. Веки были как будто налитые свинцом, и пришлось потереть глаза, чтобы открыть их. Судя по солнцу, только начался час дракона, и Цзян Чэн ехидно спросил: — Что-то вы, достопочтенный, рановато пробудились, еще и на своего главу напраслину возводите. Не ты ли обычно дрыхнешь чуть ли не до полудня? С улицы донесся недовольный голос Цзинь Лина, изрядно приглушенный расстоянием — конечно, он терпеть не мог ранние подъемы. Насколько Цзян Чэн знал, это в отца — Цзысюань тоже вечно отчаянно зевал на первых уроках в Гусу. Надо было вставать, поэтому, шлепнув Вэй Усяня по бедру, затянутому в его, Цзян Чэна, штаны, Цзян Чэн все же поднялся, полюбовавшись на то, какими красками расцветает торс Вэй Ина. Эти следы было приятно видеть: Цзян Чэн всегда был немножко собственником, а уж с вольным, как весенний ветер, Вэй Усянем эта не самая красивая черта обострялась в разы. Впрочем, на теле самого Цзян Чэна тоже были своеобразные метки — темнеющее пятно на шее, пожалуй, и правда сойдет за след от стрелы. В передней комнате уже стоял кувшин для умывания, и Цзян Чэн с удовольствием плеснул прохладной водой на лицо, прошёлся по шее, пригладил вздыбленные на затылке пряди. Заодно зашёл в комнату Вэй Ина — за лентой, коих у того было гораздо больше, чем можно себе представить. Лента полетела на столик, а сам Цзян Чэн начал одеваться — рубашка, чан, мантия без рукавов, рукава рубашки обернуть кожаными лентами. Пояс. На закуску возня с волосами — расплести неизбежные колтуны, забрать в хвост, закрепить заколкой и шпилькой: в детстве у Цзян Чэна никогда не хватало на прическу терпения, чаще всего он просил сестру, чтобы она как следует зачесала непослушные пряди, а теперь приходится самому. Возможно, завтра он попросит Вэй Ина, и не потому, что не может справиться сам.