По душу твою пришел я!

Эка великий русский писатель! Культурное явление подобное Достоевскому и Пушкину, спаситель отечественной литературы, примчался к юродивым на небесной колеснице под покровительством Велеса — Борис Акунин. Холёный русским братом жил Георгий Чхартишвили, да не мила ему была такая любовь — что ему восхищение крестьян, слесарей, да необразованных домохозяюшек, на запад метил Борис Акунин, к брату-интеллигенту, к богачам, чтобы с барского стола не объедками питаться, а сидеть подле воспитанного люда и хрустеть французской булкой. Боролся Акунин с властью отважно, иной раз выпустит книгу новенькую, а на производстве, внезапно, неполадки и понимает Акунин — власть подлыми своими инсинуациями ему гадит, рот затыкает. Тогда Акунин кричал ещё громче и выпускал ещё больше книг, и вот удивление, не спроста ведь, какая-то книга да продастся плохо — о, как же всё-таки гадила ему власть, а народ ей в рот смотрит, несчастного писателя от тирании не защищает. Не нужен ему такой народ! Фигуре его величины не пристало ползать в ногах путинских крепостных, Акунин России куда надобнее, чем Россия Акунину. Вот и уехал он отселя, в чудесный южный край! Где воздух слаще и бабы краше, для кого он ещё не исхалтурился. Там тухлыми обрезками не кормят страдальных лицедеев, там власть хорошая и рот ему не затыкает, а умный, начитанный гениальными злободневными очерками Готье и Гюго, народ, по достоинству оценит великие опусы про детектива Фандорина. В укромном местечке Сен-Мало — небольшом портовом городке на берегу Ла-Манша на западе Франции, стоял роскошный особняк, построенный рублями. Грузинская принцесса покоилась в спальне, в самой высокой башне, — чтобы к Богу быть ближе, видимо, — и неотрывно сочиняла новые рассказы. Однако гений, на то и гений, вдохновлялся он никем попало — сопоставив величину своего искусства с именитыми русскими писателями, он не видел в краже чужого художественного произведения ничего дурного. Устарело нещадно то искусство! И стоя на прахе той, похороненной лично Акуниным, рабской литературы воспевал он новые, пророческие оды. «Слова» у него, быть может, и закончились, но запалу ещё на пару книг найдется. — На краю дороги стоял дуб. Вероятно, в десять раз старше берёз, составлявших лес, он был в десять раз толще, и в два раза выше каждой березы… — писал он знакомые каждому русскому человеку строки. — Это был огромный, в два обхвата дуб, с обломанными, давно, видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. Как закрутил! Как свежо и двусмысленно! И ведь найдут здесь смысл — аллюзию, филологическую игру, — не просто украл, а переиначил, о как! И продолжил списывать Георгий Чхартишвили, строку в строку, абзац в абзац, ничего своего не привнёс, ведь не дай Бог смешивать — его борьбу с нацистским режимом и то раболепство перед царем батюшкой. Попишет так немножечко, минуток десять, и утирает пот со лба — тяжёло. Откинется на кресле, покурит вкусного импортного табаку, семь минут покурит, потом сорок, в потолок смотрит и думает, чем сегодня отобедает — над едой обязательно надо подумать, ведь страшно даже представить если в тарелку ему попадёт свёкла или репка, или что сытное мучное, такого Георгий Чхартишвили допустить не мог. Питался он исключительно cuisine française traditionnelle, там объедков не готовят, там для людей делают. Совсем измучили Акунина мысли о еде, он закрывает ноутбук с начатой прозой, и уходит кушать. Что с прозой станется, никуда она не убежит. Спал Георгий Чхартишвили крепким, мужицким сном, как по обычаю спят умные интеллигенты — таким обширные знания спать не мешают. Тогда то, разверзлось небо раскатом божественного грома. Содрогнулись стёкла и подрамники от удара ледяного ветра, крупными волнами бьющего о здание, как море о скалы. Гневлив был ветер, срывал окна с петель и ронял их с звонким шумом на пол, пугая несчастного Акунина. — Караул! — кричит спросонья Георгий, вцепившись пальцами в одеяло. — Гэбэшники за мной пришли! Воры! Убийцы! Нашли меня! Сразу в голове вспыхнули пугающе-радостные мысли — притесняют! По душу его неугодную пришли путинские цепные псы. Вот он им напишет, вот он покажет уродливую личину диктаторского режима! Не схалтурился, — нет, на западе даже заговорят! Смотрит Акунин вперёд, в ожидании, а у кровати его стоит высокая крепкая фигура и сияет красивым ореолом июльских звёзд. Глаза у сияния этого были выразительно щурые, прятались они под навесом толстого лба, и отсвечивали любовным знанием прошлых эпох. Нос его округлый и породистый, размером был с большой палец крепкого русского мужика — ни у кого ещё не видел Акунин такого носа. Борода его ниспадала гроздьями запутавшихся волос на широкую, крепкую грудь, а грудь вздымалась объемными мазками, вдыхая много воздуха и опускалась после медленно и плавно, и оттого развивались седые волосы жемчужными переливами. Велик был призрак тот, узнал его Акунин, не иначе, явился ему сам Лев Николаевич Толстой. Протирает глаза Георгий Чхартишвили, поверить им не может, но не исчезает яркий ореол, только пуще светит и обрамляет мудрый мужественный лик светом духовного пламени. Величественный дух открывает рот и Акунин сладостно внемлет, ожидая самой заслуженной и красноречивой похвалы. — Сечь тебя будем, боярин. — За что же, батоно? — пугливо трепещет Георгий Чхартишвили. — За что же? — передразнивает Лев Николаевич. — За что известно. Ложись теперь на живот, к верху насестом, пока я сам о тебя руки не замарал. Да отклячь повыше отожранный курдюк, как давеча перед здешними messieurs бумаги на житьё просил, так и стой. Страшно оскорбился Георгий Чхартишвили, вот она вся русская неотёсанность, в одном лице, сплошь зависть и грубость, не то что французы, они если назовут сыном осла и шлюхи и в лицо плюнут, а только изысканно скажут, и слюна у них чище и вкуснее. — Никуда я не лягу и жопу к верху не отклячу, — взбунтовался Акунин. — Вон идите! Вон! Возвращайтесь обратно на свою родину рабов и деспотов, а я тут останусь, мне здесь дышится легче и с Вами у меня дел нет! Ничего Вам не должен. Я честный изгнанник, непризнанный порабощённым народом творец, я своё уже отстрадал. — Эгей! Страдалец! — захохотал Лев Николаевич трубным, тяжёлым смехом. — Тебе бы хохму писать с такими речушками, потешал бы людей. Ложись, ну-кася, чего смотришь на меня как мышь на слона? Язык родной забыл? Так я напомню, — и схватив пухлые лодыжки, Толстой крупно встряхнул ими, тело грузного писателя податливо перевернулось по воле духа, Акунин лежал теперь на животе, хватаясь страдальчески за простыни. Лев Николаевич срывает с бёдер хлопковые пижамные штанишки и бросает их в угол комнаты. Страшно стало Акунину, готов страдать за свой гений, но только в интернете, и не так. Воздух рассекает хлёсткий удар розги, — тонкого длинного прутика черёмухи, давеча запарённого в солёной бане. Акунин взвизгнул как полагается, ягодицы его дрожали от болезненного ожидания. — Ну что же, Чхартишвили, грузинский сын, перед тобой я стою, отвечай мне теперь, — миг, и нежную кожу бёдер обжигает острый укол, Акунин кричит от резкой боли, Толстой медлит с новым ударом, ждёт пока утихнет. — Ты у Куприна крал? Он взмахивает властно рукою и эластичный прут режет кожу следом, кровь гасит соль, она разъедает края рваных ран и болезненно саднит. Акунин взрывается слезами, отползает от Льва Николаевича, но вывернуться от ударов не может, только место сменил и горячий полновесный удар теперь уколол его в ляжки. — Отвечай, Чхартишвили! Крал у Александра Ивановича? — могучий голос содрогается подобно извержению эпохального вулкана, римского Везувия, он заполняет собой пространство неумолимым громом и только его Акунин сейчас слышит; даже собственные всхлипы ему казались тихим эхом давнего прошлого. Лишь жгучая и невыносимая боль не позволяла ему забыться в этом голосе. — Не кра-ал! — клокочет в слезах Борис Акунин. — Не крал? А вот Куприн мне другое говорил. И у Лескова тоже? — То-оже! — визгливо вторит Акунин. — Значится и у меня не крал? — гневно вопрошает дух, ударяя ягодицы энергичными взмахами розги. — Не крал я! Дорогой, великий Вы человек, Лев Николаевич, пощадите брата-писателя, не крал, — кричит-надрывается страдалец. — Русским народом Вам клянусь! — Тьфу. Так ты мало того вор, так ещё и обманщик бесстыжий, — хмурится седыми бровями Толстой. Последний удар был сильным, он обрушился обжигающей резью на спину и оставил тонкую багряную полосу, от плеча до бока. Акунин закричал до боли в лёгких, опосля искусав плотную ткань наволочки; бёдра и спина его горели серным едким пламенем, жирные капли крови стекали вниз и пачкали дорогие поплиновые простыни. Акунин хныкал как маленький ребёнок и дрожал, даже клубочком завернуться не мог, двигаться страшно, как бы не потревожить саднящие солью раны. Лев Николаевич не сжалился, величавым дворянским станом возвысился он над дрожащей фигурой и грозно сощурился. — Быть может не соври ты мне, собака грузинская, я бы тебя пощадил и мучить более не стал, чего о популиста такого никудышного руки марать, всё вам великомученичество, — глубоким беспощадным басом произносит он. — А если врёшь, значит правым себя считаешь. Теперь ртом поработаешь. На колени вставай. — Не крал, — всё рыдает непримиримо Акунин, уткнувшись влажным носом в искусанную подушку. — Да я эти рассказы даже не сам пишу. За меня это другие писатели делают, ничего из своего я сам не писал, не притрагивался даже, не редактировал! Пощадите! Пощадите товарища-писателя! — Тамбовский волк тебе товарищ, Чёртешвили, — выпаляет Лев Николаевич гневливо. — Ты на колени, говорю, садись. По умениям своим сейчас станешь ненадолго частью русского художества. Если по-другому не получается. Акунин опирается на дрожащие руки и медленно поворачивается к Толстому лицом. Он смотрит заплаканными глазами на светлый, почти прозрачный лик и поджимает губы от досады. Не заслужил он такого. Лев Николаевич приспускает бельё и на выпуклые глаза с глухим шлепком плюхается весьма крупный, в четыре вершка, член. Георгий Чхартишвили вздрагивает от неожиданности, по ноздрям растягивается крепкий, слегка горьковатый мужской запах, — Акунину не ведом этот запах, так пахнут большие мужские пенисы, а не маленькие. Маленькие пенисы пахнут восхвалением запада. Тяжёлая ладонь приминает остаток тонких поредевших волос, это знак открыть рот и Акунин повинуется. Вот оно, как есть, — касание к великому художеству, и для Георгия Чхартишвили не поскупились, на всю длину в него протолкнулись, тот аж давится, слюнями брызжет, тяжёло ему даётся принять талант таких величин. Толстой сжимает длинными пальцами неказистую черепушку и встряхивает ею грубо, мягкая плоть заполняет своими габаритами горло и выскальзывает так же резво. В груди запершило неприятной судорогой, Акунин закашлял тяжко, отплевываясь от слюны и смазки, но Лев Николаевич не даёт ему оправиться и вновь толкается в плотный мясистый свод гортани. Он скользил легко, не помехой ему были мышечные спазмы, долго он ещё мог баловаться такими рваными, ударными фрикциями. Акунин давится, но принимает в себя разгоряченную плоть, почти жадно принимает, — может что и ему перепадёт от духа великого писателя. — Добро, Чхартишвили. Сосёшь так же бездарно, как и пишешь, — весело грохочет Лев Николаевич. Толстой крепко насаживает на член голову, в последний раз, и выходит из измученного горла, орошая круглое лицо Акунина горячей спермой. Он смотрит на него не дрогнув, являясь всё тем же грозным образом, но сделался теперь веселее и почти смеялся. Задорно похлопав по лысой голове ладонью, размазал по всему лицу семя и сплюнул. Акунин хлопал глазами, глубоко оскорбленный, но отчего-то светлый на душе, будто оросила его сейчас Божья роса и одарила творческим гением подстать. Он смотрел почти влюблённо на Толстого и плакал от счастья — ведь дали полизать у великого писателя. Теперь и он не пальцем деланный, теперь и он среди «своих», — прикоснувшийся к великому. — Ещё попросишь, — съязвил Лев Николаевич. И исчез. Акунин тотчас сел писать, не умывая лица, предвкушая какие гениальные строки польются из-под его пера. Но так ничего и не написал. Плюнул и лёг спать. — Да я ведь только член отсосал и ничего не получил, — бурчит потом обиженно, догадливый Акунин, за обедом.