Sirin's Song 05.Маки

      Ворс кисти скользит по спине поцелуями. Едва ощутимо вдоль позвонков, сильными, широкими мазками по бедрам. Касается кожи – вниз, к лону, под локтем, на спине тревожными алыми всполохами расцветают нет, не вечные лотосы. Не трагичный ликорис, не богатый, роскошный пион. На животе и спине, между черных, матовых линий, как на ограде из ковки, распускаются маки. Расцветают тревожными, жаркими снами, румянцем, роковой встречей и правдой. Степным горящим дурманом, в котором ищущий да обрящет истину.       От головы и до пят Сирин покрывают узоры. Гроздь медных бус ложится на грудь, медь волос – на обнаженные плечи. Чернее туши – лишь ее глаза в обрамлении ресниц и теней.       На зеркало плавно опускается прозрачное темное сари, ей на шею, на мочку, на линию волос у виска – дыхание. Руки в белом, как кость, кимоно скользят в миллиметре от кожи, и мурашки бегут от бус до самого низа.       - Краска мокрая.       - Мы взрослые, осторожные люди.       - Кимоно белое.       - Так интереснее.       Она не отговаривает. Но украдкой оставляет губами пламенеющий мак на шее, на линии красного воротничка кимоно.       Времени мало – весь экипаж и уж тем более сопровождающие по горло в работе, в спешке готовя ночной маскарад. Арьян, отвлекшийся «помочь пассажирке», исчезает в глубине коридоров, успев щекотнуть ухо Сирин амбициозными планами на афтерпати. Сердце отдается в груди боем часов, трепетом крыльев где-то внизу живота. Ее улыбку и всякое отсутствие совести скрывает тяжелый длинный халат с глубоким капюшоном.       Впрочем, немного совести у Сирин все-таки есть. И она требовала поступить правильно.              Яшмовые колонны подпирали девятигранный купол часовни. Оставив туфли и омыв ступни в купели у входа, Сирин ступила на золотые, до блеска отполированные плиты. Лазурный купол, как небо Аль-Арда, пускал по ним отражения, как рябь по воде, и казалось, будто идешь по застывшему закатному пруду.       В часовне не пусто – пропустившие Пилигримарии из-за вылета паломники разбредались по альковам, склонялись перед Ликами, целовали полу одеяния проповедника с золотым посохом и щедро сыпали бирры в десятиугольный бассейн с белыми цветами и рыбками.       Сирин разбивает свое отражение пригоршей бирр и берет с постамента бумагу и свечи. На ковре перед юношей с золотыми глазами трижды кланяется, и стилусом из кости и перламутра выводит два тонких профиля – молодых Рашида и Леи, пишет для них слова поминальной молитвы. Просит прощения, что была к ним жестока, желает их душам найти друг друга и жизни иной, ведь земная прервалась для них так скоро. Исписанный лист Сирин сгибает и складывает, пока в ее темных от краски ладонях не расправляет крылья бумажная птица. Ее Сирин опускает в жаровню у ног-крыльев Вестика, и там та медленно тлеет, источая ароматы поминальных благовоний.       Выждав немного, Сирин золоченым совочком собирает пепел в небольшую медную плошку. Плошка, вместе с белыми свечами и благовониями, отправляется к ногам Владычицы слез, по светлому Лику которой текут настоящие, мокрые слезы. Если бы не засохший намертво телевизионный грим, делать это было бы неразумно, но Сирин опускает ладони в руки Владычицы и омывает лицо. Желает Рашиду и Лее счастливого пути и обещает, что их будут помнить. Память о них не умрет, а сегодня все танцы на «Благодати» будут для них.       Не поднимая лица, Сирин возвращается в каюту. Проходит мимо запертой двери каюты убитых. Сирин почти не проводит здесь времени, и, несмотря иллюминатор, подушки и роскошь, сейчас особенно ощущалось, какой нежилой дух у комнаты. Как у больничной палаты, откуда пациента только что вывезли, куда скоро положат другого. Компьютер, вместе с единственной сменой белья и штанами, остался в другом конце коридора, и Сирин берет с трюмо лист бархатистой бумаги. Почти такой, пепел которой греет свечу у подножия Лика.       Сирин пишет письмо. Впервые обращает внимание, какой почерк у нее рваный и хищный. Доливает в стилус чернила. На пять листов каждому пишет письма – отцу, Исмут и Басану. Большое самое – матери. Уходить без прощения мучительно, отпустить без прощения – почти невозможно. Умирать Сирин совершенно не хочется, но Пилигримарии (и убийства в открытом космосе) всегда настраивали ее на меланхоличный лад.       Немного раздумывает. Оставляет красные отпечатки губ, так похожие на маки, и рисует на них смешные мордашки. Запечатывает тягучим красным воском (куда же без него в роскошном будуаре первого класса) и, чтобы не передумать вручать их лично, кидает в ящик для корреспонденции у двери.       Дольше смотрит на резные черно-белые кости на столе у кровати. Постояльцам угодить старались во всем, и символ Лика-покровителя был такой приятной мелочью. Сирин перекатывает их в руках, грея своим теплом. Кидает то по одному, то всей кучей, рассеянно считая результат. Потом достает из кармана халата пояс с ножом, и, как в храме Незримого, роняет на черно-белые камни несколько алых капель.       На темной поверхности кровь кажется маками. И Сирин надеется, что Игра, что здесь ведется, приведет ее к истине, а не в Межзвездную тьму.