***
Сквозь темноту, презрение и кроткое эхо пролетел второй, чтоб сложить крылья на пешке. Каждый предвестник знает, какая шахматная фигура — его. Клетчатое поле было войной в символичной маленькой копии. Мотылек вернулся с проигрышем, о котором заранее ведать не мог. В этой партии он пал, осветив поле боя искрами. О прекрасной леди у девятерых мнения разнообразны, как узоры снежинок в метели. Заслужила ли уважение? Проявить ли почтение к ее падению? Закрыть ли глаза на ошибки и осквернение чести фатуи? Мириады вопросов затмило обещание номера Один — ему, как правой руке Архонта, было ведомо о следующем шаге; ему одному помимо Царицы была открыта истина, благодаря которой он смог закономерно заключить: номер Восемь погибла в «Старом мире», что начал трескаться. Крупицы Пиро упали на шахматной доске так, как нужно было Первому. Роль этого мотылька была наиболее проста — донести весть о потере во имя будущего поражения врага.***
Последний летел дольше всех. Он не застал ни Её Величества, ни шахматной партии, ни пронзительной песни Коломбины. Этот мотылек видел лишь вечность, грозу, неспешные шаги противника, что прибыл из другого мира — прочь, прочь из дворца сёгуна. Он летел к ней. К той единственной из девяти, что собрались почтить Лоефальтер. К предвестнице, которой на последнем, самом болезненном выдохе хотелось шепнуть негордое, честное «спасибо». — Ещё больно? — многозначительно спрашивала Арлекино, кладя руку на плечо девушки, которой порой хотелось выяснить в ответ: о чем именно речь? — Всегда, — нехотя ответила Розалина. — Всегда будет. — Мы все так думали, милая, — Арлекино аккуратно коснулась ее подбородка. Розалина виделась ей «вчерашним ребенком»: спасенная Первым предвестником девочка, у которой на руках погибла первая любовь. Девочка, чьей родиной в условное «вчера» был Мондштадт, сегодня — Снежная. Так должно быть. Так будет. — Как вы справились? — стараясь сдерживать слезы, вопрошала юная Лоефальтер. — У меня внутри все горит от… от… от того, что произошло… — Сделали все, что нас наполняло, своим оружием, — прямо ответила Арлекино. Она резко отпустила подбородок Розалины и отошла от нее. Когда предвестница оказалась около письменного стола, она взяла в руки перо и лишь за тем, чтобы сделать последний штрих в письме, что решало судьбу Лоефальтер. — Ты будешь Восьмой, — между делом сказала Арлекино. Ее помощник незримо забрал письмо из рук предвестницы. — Первый с самого начала считал, что ты справишься и удостоишься чести носить глаз порчи. Но я не могу не сказать тебе кое-что от себя, — она вновь подошла к почти переставшей ронять слезы Розалине. — Сделай боль своим оружием. Твой глаз бога — Крио, под стать Её Величеству, но огонь боли… Оставь его всецело для решающего момента. — Как же я пойму, какой будет решающий? — дрогнув плечами, поинтересовалась девушка. — Когда ты наденешь маску предвестницы, ты станешь видеть этот мир совсем иначе. Мотылек грел руки, не позволяя привычному лютому морозу остудить кровь. Арлекино осталась одна в этом зале. В зале храма, в котором когда-то она говорила с Синьорой до того, как этот титул заменил ей кожу и имя. Мотылек нарочно бередил воспоминания, что с каждым годом теперь будут покрываться мерзлотой. В памяти ярко рисовались бинты, пахнущие сесилиями и морозом — именно такие Арлекино готовила для перевязки ран юной Лоефальтер давным-давно. Она как никто другой знала, что не все раны Розалины можно было перевязать, а то и вылечить вовсе, но продолжала пытаться. Не прекращала попыток сделать порог вхождения в самую опасную организацию в Тейвате менее болезненным для нее одной. У Арлекино был приют для детей, которые становились рекрутами фатуи, но ни для кого она так не старалась, как для будущей Синьоры. Не хотела стараться. Мысли еще и возвращались к вопросу, который всегда мучал Арлекино: пустит ли предвестницу в сердце Розалины скорбь по ее возлюбленному? «Мондштадцы часто однолюбы по природе своей,» — мелодично любила вставить свою едкую ремарку Коломбина, когда заставала Арлекино в библиотеке Заполярного дворца. Одна лишь Селестия знала, как хотела Арлекино порой немедля затеять драку с Коломбиной — взрывной характер сдерживался лишь стремлением «держать лицо» и не упасть в глазах Синьоры. Ей думалось, что для нее она являлась авторитетом если не тогда, то в первое время в Снежной — точно. Особенно свеж был в памяти тот день и вечер, когда ее девочка справилась. Ее девочка… Она называла Синьору так лишь про себя: скажи это Розалине или кому другому — проблем не оберешься. — Я лидирую, — самодовольно заявила Синьора, войдя в кабинет Арлекино. — Анемо гнозис доставлен лично в руки Её Величества, — номер Восемь дразняще приблизилась к соратнице. — Как и отчет о ходе задания, — более сдержанно, чем Восьмая, сказала Арлекино. — Ты справилась, — невесомо хлопнув ресницами, она поцеловала Синьору в щеку, неприкрытую гротескной маской. — Они сомневались, Арлекино, — с нотой злорадства сообщила она. — Я доказала свой статус. — Они сомневаются во всех, — поспешила поправить ее старшая предвестница. — И все-таки ты выбрала недипломатичный метод лишения Барбатоса гнозиса. Это противоречило указаниям Царицы. — Ты же знаешь, у меня личные счеты с «правителем» Мондштадта, — голос ее мгновенно почерствел. Умение Синьоры управлять своим настроением отчасти манило Арлекино — она видела в ней себя. — Знаю, — выдохнула ей в губы предвестница. — И не смею осуждать. Арлекино ненавидела следующий день: на собрании предвестников Синьору встретили не с уважением, а с горсткой скептических «тьфу» и осуждающих взглядов. Основным аргументом было «разжигание дипломатического конфликта». «Отправьте тогда Чайлда в Ли Юэ. Посмотрим на любимца Её Величества в деле,» — сказала тогда Розалина, чем с гордостью заткнула всех возмущенных. Арлекино презирала все последующие дни. Дни, когда поочередно выяснялось, что авангард предвестников обошелся без нее: вслед за Синьорой, в непосредственную охоту за сердцами богов Царица отправила лишь Чайлда и Сказителя. Нехотя признавалась: не переживала ни за кого, кроме Лоефальтер. Теперь можно не переживать. Мотылька хотелось сжать в руках с первой за долгие годы искренней улыбкой. Он был однозначным ответом на ее сомнения о том, смогла ли она поместиться в сердце Розалины. Разрушать и без того хрупкое существо Арлекино не стала: коснулась лишь тлеющего уголька в виде усика мотылька. Мотылек вспорхнул, подлетел к холодной гробовой плите и рассыпался на самые мелкие частицы в этот же миг. Его цель была самой чарующей — признаться.