Начать сначала

      Это нельзя назвать чем-то правильным.       Именно так рассуждал Филлип, возвращаясь домой после очередного представления. Ему было странно ловить себя на таких неожиданных мыслях. Было ли то что-то скрытое внутри его самого, или же это было дурное влияние общества «этого прохвоста Барнума», как нелестно отзывались о коллеге Карлайла его собственные родители.       В цирке Барнума есть место многим уродцам, и это чистая правда. Но может ли оно быть для таких, как Филлип?       Это не могло быть просто совпадением. Если Карлайл оказался среди людей, отвергнутых обществом и даже своими родными, то он определённо был таким же, как они. Не снаружи, но в глубине своей души, он был хуже, чем просто уродцем, и полное непонимание причин происходящего ещё сильнее усугубляло и без того напряжённое состояние либреттиста.

***

— Неужели ты не рад меня видеть, Филлип?       Вновь этот воистину детский взгляд на вещи. Вновь всё та же беззаботность. Конечно, ему нечего терять — в прессе про Финеаса Барнума писалось столько всякой ахинеи, что очернить себя ещё одним слухом, который вся его в рот смотрящая публика легко признает клеветой, ему не стоит ничего, но Филлип не он.       Это был их небольшой секрет, их собственное «уродство», одно на двоих. Именно то, что делало их своими в этом цирке. И если Финеасу, казалось, было наплевать на то, что он крутил такие интрижки буквально под носом у своей жены, то Филлип ненавидел осознавать то, что он всегда будет для Барнума лишь запасным вариантом. Но он любил, и даже возникни у него желание уйти — он бы не смог этого сделать. И сейчас, когда им наконец удалось вернуть их цирк к подобию прежней жизни, Филлип всё равно понимал — прежней жизни больше нет и никогда не будет. В отличие от Барнума, который не то притворялся, не то действительно не понимал. — Не делай вид, будто ничего не произошло, — отчеканивает он, поднимаясь на ноги и подхватывая лежавшие рядом с ним пальто и цилиндр. Филлип действительно собирался уходить, но резко взявшаяся на предплечье цепкая хватка Финеаса ясно давала понять, что состояться этому разговору всё же придётся. — Отпусти меня. — Карлайл медленно вдохнул и досчитал до трёх, прежде чем позволить этой фразе сорваться с губ. — А если нет? — Финеас, — почти рычит Филлип. — Сначала объясни, что происходит. — Улыбка пропадает с лица Барнума, но взгляд всё такой же привычно мягкий. Только сейчас это действует на либреттиста словно красная тряпка на быка.       Он правда не понимает, или не хочет понимать, или понимает и помнит, но не хочет признавать в этом свою вину? А впрочем, какая разница? — Что происходит?! Финеас, неужели ты считаешь, что твой отъезд ничего не изменил, и я всё так же буду ждать тебя, словно преданная собачонка?! — «Да, я буду тебя ждать» — проносится невесело в голове либреттиста, и он мрачно усмехается про себя, вновь ловя себя на мысли, что он пал очередной жертвой харизмы и обаяния этого человека. Он не первый был сражён наповал, и не он последний. Горечь обиды и злости тугим комом подкатывает к горлу, и Филлипу стоит больших трудов, чтобы подавить собирающиеся в уголках глаз слёзы.       Бурю можно сдерживать долго, но чего это будет в итоге стоить? — Знаешь, — немного севшим голосом начал Карлайл, — если ты думаешь, что бросив меня и укатив в турне с какой-то оперной певицей ты поступил правильно, то можешь искать ещё одну и катиться в следующее.       С минуту выждав, чтобы перевести дыхание и успокоиться, он продолжил: — Финеас, неужели ты не понимаешь, что ты сделал? — не желая выслушивать попытки извинений со стороны Барнума, он сам отвечает на свой вопрос. — Ты не понимаешь, хотя говорил, что один из немногих, кто может их понять. Ты дал им надежду на то, что несмотря на свою непохожесть, они достойны того, чтобы их любили, ими восторгались. Ты привязал их к этому цирку, к себе, ты привязал меня, а потом ушёл, словно мы для тебя ничего не стоим. Словно я ничего не стою. Я знал, что ты вернёшься — я верил в это. И ты вернулся. А потом малодушно сбежал, когда мы все в тебе нуждались. Тебя никогда нет рядом — ни когда я полумёртвый лежал в больнице, ни когда мы все оказались буквально на обочине, а ты пропивал в баре последние деньги. Ты просто трус, Барнум!       Филлип порывается уйти, но шоумен не желает его отпускать. Финеас стоит на месте, с широко распахнутыми глазами и приоткрытым от удивления ртом. Лицо его стремительно белеет, а с губ срывается едва слышный бессмысленный шёпот. — Филлип, я… — начинает было Барнум, но тот отворачивается, не в силах выдержать почти напуганный взгляд, полный боли и раскаяния. Филлип сам на грани истерики, и он боится не выдержать и просто броситься на шею человеку, которого только что облил грязью. Ведь при нём можно было не притворяться, не строить из себя надменного светского франта, и он всегда утешал, подбадривал и протягивал руку помощи. — Филлип, — всё же начинает Финеас, поглаживая большим пальцем запястье либреттиста. Голос его привычно мягкий и успокаивающий, наверняка на его губах вновь привычная улыбка. Он храбрится, лжёт самому себе, желая лишь вымолить прощения очень важного ему человека, — для меня нет человека важнее тебя. Да, я лгал тебе, и я позорно сбежал, когда вы во мне нуждались — когда ты во мне нуждался. Но ты всё равно простил мне моё малодушие и помог вернуть наш цирк. Ты знал, чем может обернуться быть моим партнёром, но ты спокойно принимал все удары судьбы. И именно ты тот человек, у которого я в долгу до конца жизни. Я люблю тебя, Филлип. И поэтому я вернулся.       Шоумен отпускает чужую руку, уже твёрдо верящий, что Карлайл никуда от него не уйдёт, и тот не уходит, а словно перепуганное ночными кошмарами дитя бросается ему на шею, судорожно вдыхая знакомый запах. Филлип не плачет, но его тело мелко дрожит, а сердце заполошно бьётся о рёбра, словно запертая в клетку птица, его пальцы вцепляются в чужой камзол, будто боясь, что Финеас сейчас вновь куда-то устремится, опять оставит его, растворится подобно утреннему туману над морем. Как каждую ночь, во снах, когда под утро фантомный образ рассеивался от неосторожного шороха или луча света, выхватывавших из царства Морфея.       Но сейчас, всё это — не сон. Это — реальность. И никогда больше они не позволят всему, что между ними, стать лишь ночными грёзами.