Когда человек испытывает страдания, способные разорвать его напополам, его сердце замерзает.
Гатс даёт себе месяц. Тридцать дней. Двадцать девять лун, где тридцатый восход ясноликого солнца станет для него последним взмахом соколиных крыльев. Месяц. Краткий и длинный срок, ведь можно умереть за секунду, а за месяц можно… и целую жизнь прожить. Но пусть его судьба подождёт вместе с судьбой человечества. Ведь сорваться с места в тот же миг, как решил уйти, он не может. Мясо, что изрезали многочисленные шрамы, срослось с людьми, которые денно и нощно были рядом, а потому требуется время, чтобы эту связь оборвать. Так он себя оправдывает. Так даёт себе отмашку, мол, ничего за этот месяц не случится и он просто со всеми попрощается, а пока… Гатс чистит меч. С того момента, как Отряд Сокола стал орденом Белых Фениксов, война всё меньше напоминает о себе. Началось время затишья, а былые воины, наёмники и прочий сброд, стоящий в рядах отряда, приняв на себя регалии рыцарей, осели в городе под крылом благородного короля Мидленда. Гатс же… просто продолжает чистить свой меч. Сегодня ему снова не удалось уснуть. И вот он встречает восход первого солнца, начинающего неумолимый отсчёт до его окончательного прощания с этим… болотом, которое, как всем известно, одному из лучших воинов в отряде (а ныне — ордене) по душе ну никак не приходилось. — Болото… чтоб его, — тихо бурчит под нос Гатс и ведёт плечом, прохрустывая затёкшими суставами. Он не может перестать думать о своём решении. Правильно он думает? Или нет? В любой миг всё может поменяться, ведь невозможно так, чтобы кому-то везло до гроба. Удача — это вообще штука сложная. И Гатс бы не верил в неё, если бы однажды не встретил Гриффита. Так или иначе, но каждая мысль мечника возвращается к тому человеку, что однажды дал соколиные крылья собственному отряду. И теперь этот человек как никогда близок к трону. Близок к своей мечте, которая, вопреки его низкому происхождению, всё-таки сбывается на глазах. — Удача… чтоб её, — снова шепчет Гатс и неосторожно дёргает рукой вдоль острого лезвия. Так чистый прежде металл собирает на себе алые капли крови своего хозяина. — Ты играешь в слова? — спрашивают со спины. Гатс закатывает глаза. Даже оборачиваться не надо, чтобы узнать эту любопытную личность. Гриффит встаёт рядом, а потом и повторяет за мечником — садится на ограждение моста, свесив ноги над крохотной речкой, огибающей город. — Или вскрываешь вены? — Гриффит кивает на небольшой порез чуть ниже ладони. Гатс усмехается. — Тогда резать надо вдоль. Так не умрёшь. — Очень рад это слышать. Они оба негромко смеются. — Не спится? — спрашивает Гриффит, когда они отсмеялись и немного помолчали, разглядывая блеск воды внизу. — А тебе? — Бессонница. — Юноша пожал плечами. — Такое чувство нехорошее. Будто я вот-вот что-то потеряю. Приходится оглядываться, пока хожу по коридорам замка, вдруг это что-то — снова моя жизнь? Гатс согласно покивал головой. После сговора королевы прошло немного времени. И будут другие люди, желающие убрать с пути перспективного молодого человека с амбициями, коих порой не насчитаешься даже у людей голубой крови. Гриффит вдруг положил голову на крепкое плечо Гатса, шумно выдохнул и замер так заметно расслабившись. Впрочем, подобное случалось между ними часто. Словно только вот так Гриффита отпускали все его беспокойства. Вот так — рядом с лучшим мечником его отряда. Гатса же от такой близости обдало слабым запахом эфирных масел, с которыми Гриффит стал баловаться, когда решил жить при дворе короля. Какие-то травы, цветы, фрукты и прочая шелуха только раздражают чуткий нюх. Гатс поморщился. Гораздо больше он привык к запаху крови, въевшейся в доспехи и к сладковатому запаху пота — неотъемлемой части любого здорового мужика. — Как там Каска? — вдруг спросил Гриффит. — Да… никак, — неумело отбрехался Гатс. С этой ненормальной они не контактируют с того момента, как Каска вызвала Гатса на разговор о его планируемом уходе из ордена. Она первая всё увидела и поняла. И теперь с ней не хочется говорить как раз потому, что она примется отговаривать. Напоминать. Пусть Гатс и сам не может перестать думать о собственном выборе. Но сейчас он хочет вот так — ещё немного пожить прежней жизнью. Будто ничего нет. И он не уйдёт нынешней зимой, громко хрустя первым снегом под подошвами сапог. — Вы не меняетесь, — заключает с улыбкой в голосе Гриффит. Там же — в его голосе — Гатс заметил теплоту, обрисованную хрипловатыми нотками, как треском поленьев в костре, обрисован вечер. Их командир всегда говорит так о чём-то, что действительно ему важно (хочется в это верить). — Была бы она больше похожа на бабу, то всё было бы проще. — Каска особенная. Будь она другой, то её бы с нами не было. — И то верно. Гриффит поднимает голову, немного хрустит шеей, разминаясь. — Гатс, — шепчет он, внезапно оказываясь слишком близко, упираясь грудью в чужое плечо и горячо выдыхая на ухо. — Давай убежим? — Что? — Мечник немного отстраняется, поворачивается, чтобы посмотреть в лицо Гриффита. И понимает, что подобное решение подвело его к очередной судьбоносной черте. — Куда ты собрался? Среди твоих собраний и уроков столового этикета нет и минутки… Гатс абсолютно не понимает, как в один миг Гриффит умеет становиться совершенно другим человеком. Во время боя он выглядит статно и хищно, во время переговоров он хитёр и остроумен, а сейчас он снова… ребёнок. Голубые, кристально чистые глаза, как два топаза, в обрамлении пушистых и слишком длинных, даже для женщины, ресниц, смотрят на мечника умоляюще. Словно, если Гатс откажет, то Гриффит в тот же миг расплачется, как малое дитя. Словно этот ответ стоит дороже, чем кажется. Словно… весь мир сейчас замер в ожидании одного только слова — из уст известного своей жестокостью воина, убившего сотню людей одной рукой. — Убежим. Хоть куда. На время. Этикет подождёт. Я доложил королю, что во время затишья мне необходимо немного отдохнуть. Но кроме тебя я не знаю кого-то ещё, столь сильно желающего убежать отсюда как можно дальше. — Король, бегущий от своего будущего королевства? — Короли тоже порой хотят отдохнуть. — А соколов ты предупредил? Каску? Она потом опять начнёт во всём винить меня. — Они не знают. — Гриффит отрицательно качает головой. — Только ты и я. — И король. И… принцесса? Её ты тоже в известность не поставишь? Всё это время они смотрят друг другу в глаза так, как если бы им грозила смерть — за одну только мысль о том, чтобы этот зрительный контакт прервать. Гриффит ничего не отвечает на последние вопросы. А Гатс начинает злиться. Ему внезапно важно узнать про принцессу и её мнение о «побеге» её потенциального жениха. — Пожалуйста, — просит Гриффит снова. И Гатс соглашается.***
— Неужели мечта о собственном королевстве — это всё, что ты хочешь иметь в своей жизни. А что будет дальше? Когда мечта исполнится? Решив, что лишняя броня на лошадях только затормозит их краткий побег, Гриффит отвёл Гатса в конюшни. Там они вместе разоружили белую кобылу и породистого вороного коня, способного удержать на себе не только броню, но и немаленький вес своего наездника. Вскочив после в сёдла, стараясь быть незамеченными, они затрусили по тихим ещё улочкам спящего города. Заговорили уже после того, как миновали городские ворота. В лесу стало спокойно и потянуло на словообмен, как никогда прежде. Или Гатс просто не привык к такому Гриффиту — Гриффиту, который хочет убежать, а не стоять на своём до победного конца. — Новая мечта. А за ней — множество других. Но пока эта не исполнилась, думать о будущем я не могу посметь. — Ты не ответил на первый вопрос. — Мы говорили об этом сотни раз… Гатс резко потянул поводья, хлопнул пятками сапог по бокам коня и вывел его вперёд кобылы Гриффита, загородив тем самым путь. Белый всадник усмехнулся. В голубых глазах сверкнула детская непосредственность. Он стал ждать, когда хмурый мечник сформирует в голове то, что сейчас явно не даёт ему покоя. — Ты всегда увиливаешь. Не говоришь прямо. Это всё? Ты живёшь только ради своей мечты? Королевство, корона… Для тебя это как-то мелочно. — «Мелочно»? — Гриффит вдруг звонко смеётся, хватаясь за живот. А отсмеявшись давится словами: — Мой друг, ты верно шутишь? Я ведь гонюсь туда не за золотом и короной. Я хочу быть рукой Бога, хочу держать в руках власть и судьбу. Это не мелочи. Кажется, Гатс на миг застыл, стоило Гриффиту сказать два первых слова. «Мой друг»? Всё не отпускает тот вечер… Дальше мечник почти не слушает. И в очередной раз убеждается, что чужая мечта — так и есть чужая. Ему не понять смысла в желании власти. — Говорить подобное и смеяться — в твоём духе. Гатс отводит вороного на прежнюю половину тропы, а Гриффит больше ничего не говорит, и они продолжают путь в никуда. Так странно. За три года они почти никогда так, как сейчас, не гуляли. Времени мало, вокруг враги и ежесекундный риск напороться на что-то… нечеловеческое, также желающее убить. А сейчас спокойно. С Гриффитом даже молчать можно без осуждения. Он никогда не требовал от Гатса больше, чем тот мог дать. Не требует. И всегда позволяет больше воли, чем другим. Три года назад Гатс был бунтарём, лез драться за свободу, а теперь он вдруг понял, что именно под командованием Гриффита он был и есть свободен, как никогда. «Только равный мне… Способный идти своим путём… Мой друг», — крутится на повторе в голове. «Равный», «мой», «я хочу тебя»… «они мне товарищи, но не друзья». Гриффит всегда говорит загадками. Гатс смотрит на него краем глаза: точеный профиль, как на гравюре, собранные в низкий хвост серебристые волосы, тонкий, но совсем не хрупкий стан мужского тела — пазлы в единой картине прекрасного. Даже Гатс ещё в первую встречу заметил завораживающую красоту командира соколов, а он был далёк от ценителей прекрасного. Что говорить о других? От каждого взгляда на Гриффита у них сбивается дыхание… Разговор загадками — часть прекрасного? Часть образа или человека? Даже Гатс не может похвастаться точным ответом на эти вопросы. — Куда мы идём? — не сдерживает вопроса мечник. Или он хочет обратить на себя внимание драгоценного белого сокола? — Недалеко, когда мы ещё были в походе, я увидел в этом лесу небольшую хижину у озера. Хочу там побывать. Должно быть очень красиво, — отвечает Гриффит, даже не повернув головы. В какой-то момент Гриффит поправляет свободную белую рубаху и из-за её ворота выбивается алая подвеска. От её вида Гатс морщится. Ему никогда эта отвратительная штука не нравилась, её всегда хочется сдёрнуть и бросить, и затоптать, чтобы даже мокрого места не осталось. А Гриффит носит её у груди, как игрушку и даже порой, в приступе раздумий, перебирает тонкими пальцами, как игрушку. — И что там будет? В этой хижине? — Там не будет… этикета. — И Гриффит снова беззаботно засмеялся, а потом, наконец, посмотрел на Гатса, поймав последнего в ловушку бездонных, потемневших до глубокой синевы, глаз. — Не думай, Гатс. Просто следуй за мной. Сказал и встряхнул поводья. Белая кобыла резво поскакала вперёд. Гатсу осталось только повторить, чтобы продолжить неназванную вслух игру в догонялки. Так мимо глаз замелькали деревья, редкие повозки торговцев, лисы и зайцы, а где-то вдали взвыл медведь. Мидленд красив осенью, а тепло держится даже утром, не пуская пока заморозки и позволяя дольше любоваться золотом листвы и яркостью диких осенних ягод. Невольно вспомнились прошедшие в пути годы. Палатки, смех соколов, вечерние костры, разливное пиво, песни и пляски. Гриффита тогда гроздьями облепляли их товарищи, а Гатс всегда… смотрел на него со стороны. Внимание, восхищение, поклонники — не для того, кто больше всего умеет убивать, а не дружить и заводить… человеческие связи. Когда мечник всё-таки догоняет Гриффита, тот уже спешился и поглаживал свою кобылу по бокам, придерживая поводья. — Не догнал, — говорит он с улыбкой и поднимает голову, чтобы посмотреть на Гатса, но тот в последний миг отводит взгляд и тоже прыгает из седла. — Ну и где твоя хижина? — спрашивает грубее, чем рассчитывал. — Посмотри туда. — Гриффит показывает пальцем в сторону просвета меж деревьев. — Тут нас точно не найдут. Пошли.***
— Что на тебя нашло? — Гатс всё не может успокоиться. Его мучит странное поведение Гриффита. Какие хижины? Какие побеги из дворца? Где Гриффит, который думает только о следующем шаге на шахматной доске? Который думает о выгоде, о своих солдатах? Который продаёт себя ради победы? Который… Гриффит настоящий? Тот, которого Гатс видел всё это время или тот, которого Гатс видит перед собой сейчас? Такая тьма вопросов, а ответ — только руку протяни и поймай, сожми в кулак, как крошечную птаху. — Меня не отпускает странное ощущение. Я уже говорил. Будто я вот-вот что-то потеряю. Гатс про себя закатывает глаза. Он в первый раз мало внимания на эти слова обратил, а вот сейчас дошло. Паранойя Гриффита — знакомая ситуация. То он просит ради него убить, то переживает, что за это его невзлюбит собственный отряд. Вот и сейчас, когда трон короля от него в нескольких шагах, он боится что-то потерять. — А меня ты взял за тем, что хотел получить уверенность в обратном? Мечник весь издёргался. Не может встать ровно и повторять за своим командиром. Гриффит спокойно смотрит на водную гладь озера почти ровно круглого, как блюдце, скрестив на груди руки. Статная осанка, приталенная высоким поясом брюк рубашка с рукавами-воланами. Где-то остался тёплый плащ, и лёгкую ткань рубашки треплет неспокойный ветер, пускающий волны и по воде, вынуждающий её выплёскиваться за границу берега, а не стоять, как подобает озеру. Гриффит нервирует своим затишьем. Гатс не понимает, что от него ждать в следующий миг. — Глупые вопросы. Как тогда. Ты спросил у меня причину, по которой я рискнул, чтобы спасти тебя. Глупый вопрос. Я могу делать, что хочу. И никому не объяснять. Просто хотел спасти. Просто захотел сбежать в твоей компании. Вот и всё. — Ах, да. Я же забыл, что ты три года назад выиграл право на мою жизнь, — зло бросил Гатс и ушёл прочь от берега, Гриффита и хижины. Руки дрожат и чешутся. Гатс вытащил из-за спины свой меч, принялся махать им посреди небольшой полянки. Срубил пару хилых берёз, повалил молодую сосну и сел на оставшийся пень, стёр пот со лба, смог успокоиться, перевести дух. Гриффит его выбесил. Буквально вытряс из него всё то умиротворение, которое раньше разрослось в груди молодой травой, прогретой летним солнцем. С ним всегда так — бросает то в жар, то в холод. Ещё в первую встречу между ними так сложилось. Сквозь года стало константой. Разве что теперь Гатс рубит деревья, а не замахивается и не грозит убить непосредственно самого Гриффита. Когда солнце минует зенит, и время близится к послеобеденному сну, Гатс возвращается к озеру. У берега он Гриффита не находит, ненароком думает, что тот сбежал обратно — делать дела приближённого короля. А что? Вполне в духе прославленного Белого Сокола. — Гатс! Нет. Не сбежал. Мечник оборачивается. Гриффит стоит в дверях хижины. Уже вскрыл замок и залез в неё, как полноправный хозяин. Серебристый хвост немного распался, из него вылезло несколько прядок у лица, и ветер теперь бросает эти прядки прямо в лицо их обладателя. — Не хочешь искупаться? — спрашивает Гриффит, когда Гатс подходит ближе. — Вода уже холодная, — морщится в ответ Гатс. — Удумал ещё и простудиться? Тогда Каска… — он не договаривает. Гриффит, до этого выглядывающий из-за дверного косяка, выходит на порог, показывая… голые ноги, поверх его покрывает сорочка, теперь ничем не подпоясанная. Лёгкий хлопок доходит где-то до середины бедра, и пусть раньше они уже видели друг друга обнажёнными, Гатс замирает. Одно дело — когда ты видишь перед собой мужика с весьма определённым членом между ног, а другое… Рубашка выглядит на фоне ровных крепких ног большей интимностью, чем любое женское платье с глубоким вырезом на груди. «Так ты из этих?» — как-то спросил Гатс. Тогда Гриффит сказал ему: «Я хочу тебя». Но больше они не касались этой темы. Только Каска рассказала об одном случае, когда Гриффит по своей воле лёг под мужчину — за хлеб и мечи для своего отряда. Но больше — нет. На этом всё закончилось. А сейчас… Что это за мысли такие о ногах и интимности? К другому-то мужику? Но, если честно, подобной реакции на Гриффита удивляться не стоит. Его красота больше, чем просто красота мужчины. У этой красоты нет границ. Гриффит просто красив, как красив закат или рассвет — для всех. Вот и Гатс не сдержал что-то в себе, увидев подобное откровение. И всё. Лишь миг. И он прошёл. В следующий миг Гатс уже продолжил: — …опять во всём обвинит меня. — Каски здесь нет, — усмехнулся Гриффит и прошёл мимо мечника, стягивая рубашку по дороге. Вот теперь всё правильно. Член, упругая, но плоская мужская задница, широкая спина, руки увитые мышцами. Откровение подошло к концу. Но Гатс почему-то всё равно отвернулся. И купаться не пошёл. Решил тоже побывать в хижине. Четыре стены, одна комната, соломенная лежанка почти во весь пол, покрытая шкурой медведя. По стенам крючки, а на крючках связки ножей, рыболовные снасти. Несколько верёвок под потолком с пучками сухих трав и на столе у окна — склянки из мутного стекла с непонятным содержимым. Гриффит бросил штаны и сапоги прямо у порога, Гатс отбросил носком собственного сапога тяжёлый кожаный пояс, чтобы тот не мешался на пути. Стало ясно, что места тут мало. И что они будут делать дальше? Гатс посмотрел на рыболовные снасти в углу. Мысли стекли в русло еды и пустого желудка. Мечник постоял немного ещё, подумал, а потом стянул со стены рыболовные приспособления, а, выходя из хижины, уже вспоминал уроки Гамбино, учившего приёмыша выживать — вопреки собственной ненависти. Гриффита видно не было. «Хоть бы не всплыл», — подумал Гатс и отмахнулся. Опять полезли мысли о чужом побеге, но портки на полу намекали, что, как минимум, без них подобное невозможно. Серебристая макушка показалась из воды в тот момент, когда Гатс подошёл к берегу, чем немного напугал. Неожиданность. Голубые глаза, смешинки-бесенята в них. Все обиды позабылись. Гриффит вылез из воды, завернулся в свою рубашку и сел рядом с Гатсом на камни. Вместе они выждали двух речных щук — вплоть до солнца, которое заспешило встретиться с кронами самых высоких деревьев. За разговором не заметилось время. А Гатс уже и забыл, по какой причине сердился на Гриффита. Последний стал рассказывать дворцовые сплетни, потом вспомнил несколько прочитанных намедни книг, потом потрогал удочку, вкопанную в землю и рассказал об уроках рыболовли от Джудо, правда тот предпочитал ловить рыбёшку сетью — удочкой прокормить целый отряд крайне сложно. Казалось, что Гриффита прорвало, как плотину. Он не мог остановиться, даже не заметил, что замёрз. Уже Гатс отправил его одеваться, когда у нынешнего генерала фениксов перестал зуб на зуб попадать, и ровный голос, с поставленной речью превратился в блеяние заики. — Простудишься и сляжешь, а мы… фениксы останемся без генерала. — Гатс так просто оговорился, что исправиться вышло тяжко. «Мы» — одно слово, две буквы. Для неграмотного мечника оказалось так много, ведь он уже не считал себя одним из тех, кто летит под покровительством Гриффита. А всё равно… — У меня есть ты. — Гриффит сделал вид, что не заметил или не на самом деле не заметил? Двух щук они прикончили, перепачкали пальцы жиром, Гриффит едва не подавился косточкой, и Гатсу пришлось хлопнуть его по спине пару раз. Снова те же вопросы, даже тогда, когда не хочется их задавать.Что в Гриффите сейчас настоящее? Человек-загадка. Гатс так много спрашивал о нём у соколов, но даже самые близкие люди — Джудо и Каска — говорили загадками, мол, сам решай. Для всех разный. Но Гатса это не устраивает. А тот вечер на лестнице, тот разговор Гриффита с принцессой просто не оставил выбора. Поэтому Гатс решил, что для него Гриффит — главная цель его личной мечты. Равный, идущий рядом, а не за спиной, такой же высокий, а не смотрящий снизу-вверх, потому что полёт сокола мало кому удастся повторить — тот, кем он хочет стать. Пусть Гатс и оказался одной из причин высокого взлёта — это значит, что он может попробовать. И он попробует.***
В ту ночь Гатс впервые проснулся от странного сна. Прохладной ночью кожа песочного цвета стала горячей и блестящей от пота, а её обладатель тяжко задышал сквозь стиснутые накрепко зубы, как дикий зверь. За закрытыми векам он видел кожу бледную, светящуюся изнутри, подобно лунному камню. Жилистые плечи, руки, изгиб талии, линии мышц, сводящихся к паху, полоску светлых волосков от пупка и ниже, а дальше налитый кровью член, изогнувшийся вбок на бедре и сами бёдра, ещё нерешительно сведённые вместе. Выше взгляд поднять не смог — по законам таинственных сновидений. И проснулся таковым — возбуждённым от одного созерцания и бездействия. У самого в паху всё заныло, стало твёрдым, и, если бы сознание вовремя не проснулось тоже, то Гатс бы точно подмял под себя тёплое тело уместившееся на соседней половине соломенной лежанки. Гриффит же беззаботно спал на боку, подложив под голову собственный плащ и поджав под себя ноги. Точно он, как маленький, боится, что, если ноги покинут границу спального места, его утащит в своё логово неведомое чудище. Или только Гатсу когда-то этой песней запудрили мозги? Мечник сидит и тяжело дышит, упираясь локтями в колени. Как-то Джудо учил его медитировать, но сейчас получалось ещё хуже, чем в самый первый раз. Забыть и выкинуть из головы — так всегда происходит, когда просыпаешься. Сон есть только ночью, а утром ты его не помнишь. Вот только сейчас у Гатса этот фокус не сработал. Поэтому он вышел из хижины, скинул жмущую между ног одежду и бросился в холодную воду, надеясь хотя бы перепадом температур сбить с себя наваждение. Его чем-то напоили? Что-то было в дряной озёрной щуке? Никому нельзя верить, особенно Гриффиту. Тот уже и так что-то подозревает. Пытается теперь остановить? Как умеет. Снова в голове разговоры про «ты из этих?», Гатс за три года привык и забыл, а после подобных пробуждений голова полная и больная. Он же тогда и про подстилку что-то говорил, а Гриффит ему руку из сустава выдернул — в знак победы, но про подстилку не вспомнил. Начнёт припоминать сейчас? Мечника передёрнуло. Ну, нет. Пусть попробует этот гад белобрысый, пусть — с мечом его смазливая рожа в этот раз точно поздоровается… Вот только ругаться долго не вышло. Гриффит всегда относился и относится к своим людям с уважением и скорее сам под кого ляжет — только бы отряд его был здоров и полон сил. Знаем, проходили. И Гатсу, выбравшемуся на берег, даже сосвестно за свои мысли в сторону генерала стало. Генерал… Гриффиту подходит. Рядом с кривыми мордами зажравшихся дворян он выглядит королём по рождению, а не по крови. Там, когда вокруг играла музыка и плясали весёлые парочки, Гатс смотрел на Гриффита с гордостью, не мог сдержать улыбки. Зависть между ними была под запретом — не по какой-то договорённости, а так — без причины. Условно. Гатс и не думал об этом никогда. А по поводу их «равности» — совсем другая стезя, к теме зависти неотносящаяся. Гриффит тогда тоже на него посмотрел. Говорил с кем-то, а потом, как взгляд на себе почувствовал, и сразу его обладателя глазами нашёл. Так они и разулыбались оба, что в сердце до сих пор тепло осталось — от одного воспоминания. Мечник просидел на берегу до утра, очнулся только от оклика со спины. Гриффит, одетый, но не подпоясанный, стоял в двух шагах, но ближе не шёл, словно сам себе преграду на пути выстроил. Гатс ему кивнул, повёл плечами, устраивая шоу перекатывающихся мышц на плечах и спине, а потом встал и натянул штаны и рубаху с оторванными рукавами. Гриффит позвал на охоту, видимо предполагая весёлый отдых на природе и дальше. Рыбалка, охота — они собрались одичать или отдохнуть? Впрочем, Гатс внезапно передумал спрашивать о причинах и следствиях. Гриффит решил перенаправить род своей деятельности, значит пусть так и будет. И кто такой Гатс, чтобы перечить генералу ордена Белых Фениксов? Хороший вопрос…***
Ночью снова пришли сны, но в это раз другого рода. Гатс проснулся от собственного крика, а когда глаза открыл, уставился прямо в обеспокоенную синеву чужого взгляда. Гриффит навис над ним, заслоняя собой весь остальной мир и что-то тихо говорил, осторожно касаясь горячего плеча. — Кошмар? О том, что порой лучший мечник отряда мучается по ночам от страшных снов не знал только тот, кто лишён слуха. Рёв Гатса порой будил весь отряд и каждый обеспокоенно следовал к шатру ночной перепуганной сомнамбулы. Гриффит тоже приходил вместе со всеми. Они с Каской будили его, предлагая воды или компании. Но Гатс всегда отказывался и потом не спал несколько ночей к ряду, чтобы вырубиться от усталости и вообще ничего, кроме полной черноты, не видеть. — Да, — выдохнул мечник, закрыв лицо руками и переведя дух. — Прости, что разбудил. — Ничего. — Гриффит покачал головой. Его распущенные волосы лежат на плечах вихристыми серебристыми волнами и в темноте отражают собой лунный свет. — Мне тоже иногда снятся ужасные вещи. — Не мудрено, — вздохнул Гатс и сам не понял, что имеет ввиду. — Что тебе снится, Гатс? Что тебя мучает? — Он уже это спрашивал. И не единожды. Каждый раз, когда приходил в ночи, всегда пытался узнать. — Да всё сразу. — И Гатс как всегда стал отмахиваться. Но тогда — при Каске и остальных — у него получалось, а сейчас — нет. Уединение подарило желание разделить хоть с кем-то собственную боль, ведь в синих глазах так много сейчас нашлось сопереживания и озабоченности чужим, не самым лучшим, прошлым. Что-то странное творит с Гатсом этот незапланированный отдых на берегу безымянного озера. И Гриффит тут другой — без бесконечных слов о его мечте; близкий, как никогда и потому похожий на того, кто будет слушать, а не далёкий, как белокрылый сокол в небе. — А в частности? Они не знали оба, что можно так откровенничать с кем-то. Близкие люди такие только на словах. Гатс никому не доверяет, потому и не говорит о прошлом, но ночью, как повелось, у многих получаются откровенные разговоры, и даже скупой на эмоции мечник, способен поддаться желанию поделиться с кем-то ещё своими самыми тёмными углами души. Начать с ничего и закончить ничем, а потом узнать о чужих углах — улочках большого города и бедности по праву рождения. Конечно, детство в борьбе за жизнь на бесконечном поле боя трудно сравнить с каким-никаким прошлым беспризорного мальчика, которому всё равно есть куда вернуться ночью. Гатс не говорит о том случае, когда его ещё мальчишкой продали уродливому ублюдку. Гриффит не говорит о том, что сам продался другому, не менее уродливому, скоту, утянутому манишкой власти. Мечник сводит к общему страшному прошлому, а о частных умалчивает, хоть его о них и спросили. Но чувство беспомощности — не то чувство, которое хочется показывать даже самому себе. В какой-то момент Гатс чувствует чужую голову на своём плече. Они с Гриффитом сели у стены и смотрели на убывающий месяц, пока слова не закончились. Белый Сокол сложил крылья и уснул. Гатс не стал его тревожить, а потом и сам не заметил, как глаза закрылись. Эта ночь стала первой, когда Гатс смог выспаться после кошмара без изнурения собственного тела бессонницей.***
Бехелит — напоминание о том, что хижина у озера — лишь краткий сон. Гатс и забыл о нём, а тут он снова выпал из-за выреза чужой рубахи. Гриффит редко с ним расставался, но стал иногда снимать его здесь (где?), поэтому, собственно, Гатс о нём и не думал. Бессмертный Зодд говорил что-то о смерти, которой не избежать, стоит Гриффиту потерять всё, что он имеет. Тогда командир соколов едва дышал, отброшенный в сторону, как пушинка, которая ничего не весит даже в своих неподъемных доспехах. Гатс вспомнил и об этом, чтобы потом уйти от Гриффита на добрую половину дня и вернуться, будто в самом деле уйти прочь — что-то невозможное, ведь месяц, котрый он дал себе, ещё не кончился. — Я всегда мечтал о друге вроде тебя, Гатс. Слышишь, Гатс? И я не мог тогда упустить тебя. Прости за руку, Гатс. Я должен был извиниться ещё тогда. — Гриффит всё повторял и повторял имя мечника, точно наслаждался звучанием этих четырёх букв. Нет. Дело не в буквах — в их сочетании. В человеке, которого называют этим сочетанием. Пусть даже человек этот не верит чужим словам. Ведь Гриффит сказал принцессе, что все его сослуживцы — не больше, чем способ достичь желаемого. Слова эти не вернуть и не вычеркнуть из памяти — даже сладкоголосое «прости» бессильно. — «Друге»? — усмехается. — У таких, как мы, не может быть друзей. — И тут ты прав. Но я мечтал… «Больше, чем о своём королевстве?» — хочет спросить Гатс, но молчит. А потом момент искренности проходит и они снова начинают говорить о планах на будущее. Гатсу удаётся ловко умалчивать собственный выбор. Уход? Да-да. Ещё почти… меньше месяца! Рано о таком говорить. Да? — Завтра мы должны вернуться. — Наверное, Гриффит имеет ввиду «проснуться». Во всяком случае, Гатс видит это слово в голубых глазах слишком отчётливо. И мечник начинает считать, находя внезапно, что чуть меньше половины срока, который он отвёл себе на условное «прощание», подошло к концу. Эта ночь последняя. Завтра уже придётся считать новое солнце, приближающее к… прощанию. Всё ещё рано? Ночью обоим не спится до позднего часа. Тем не менее Гриффит первым уходит в мир снов, а Гатс продолжает ворочаться из стороны в сторону. Вдруг он оказывается лицом к чужому лицу и застывает, точно кусок льда. Расслабленный лик напротив сводит с ума каждой своей правильной чертой. Лунный свет делает Гриффита настоящим созданием небес, а не бренной земли. Рот расслаблен, что губы раскрылись точно лепестки королевской розы. От ресниц на скулы падают тени. Ненарочно мысли сами собой начинают сравнивать первую попавшуюся девушку, которую Гатс видел такой же беззащитной, каковым сейчас выглядит и Гриффит. Каска была совсем не такой, в ней всегда было больше очарования не идеальным овалом лица, а нежностью (присущей лишь женщинам) вопреки нарочитой грубости. Разная красота, но именно в этот миг сердце Гатса вспомнило те странные чувства, которые мучили его, когда он держал и грел в своих руках Каску после их падения со скалы. Вот только нынешние чувства казались сильнее и ярче, что сердце в миг заколотилось молотом по наковальне с дикой скоростью. Гриффит вздохнул, нахмурился до небольшой складки меж бровей. Что-то снится? И вдруг он говорит тихо-тихо — одно слово: — Гатс. И мечник уходит в ночь. Бежит от чужого сна или собственных мыслей? Поди его… пойми.***
Когда они вернулись в Мидленд, их встретили обеспокоенные фениксы. Гатс до сих пор не привык, что за него переживают не меньше, чем за Гриффита, точно он тоже важный человек, а не просто мечник доставляющий проблемы — своим неуёмным желанием махать мечом на все стороны света. — Ты всё ещё не выбросил из головы ту дурость про свой уход? Гриффит выглядит счастливым с тех пор, как вы вернулись, — Джудо палец в рот не клади — откусит по локоть. Он тут же воспользоваться ситуацией и желанием Гатс уединиться — чтобы снова начать крутить свою шарманку и давить на совесть, которой у мечника с рождения не водится. — Какое мне дело до его счастья? — Разве он — не тот человек, которого ты искал? Тот, который крикнет «берегись», если тебе вдруг будет грозить опасность? — Отвали, Джудо. — У него есть не только амбиции и талант, Гатс! — эти слова Джудо уже кричит мечнику в стремительно удалающуюся спину. — У него есть ты. И он из-за тебя счастлив!.. Серебристые волосы, голубые глаза, иногда темнеющие до тёмно-синего, лицо с идеальными, как у божества чертами, стройное тело, обтянутое кожей, будто светящейся изнутри — только оболочка. Гатс пытается выбросить её из головы. А потом в ход идёт совсем другое. Слова, мысли, «берегись» — на поле боя. Человек, готовый рискнуть жизнью — ради него, ради Гатса. «Мне нужны причины?» Причины нужны всем! «У него есть не только амбиции и талант», «у него есть ты», «и он из-за тебя счастлив» — пожалуйста, сотрите это из головы! Но на подобную молитву никто не реагирует. А Гатс замечает, что оставшиеся дни начинают идти тяжело, одиноко. Ему впервые тошно от одиночества! И не хватает тепла на второй половине кровати — в доме, что благодушно отдали ему от имени короля, как и каждому из приближённых людей Гриффита. В какой-то из дней Гриффит снова приходит первым. Зовёт на тренировку. Гатс соглашается, хотя прежде отказался от компании Джудо и Каски. Последняя смотрела на него беспокойно — в ожидании скорого предательства и собственной ненависти, ведь она пообещал его не прощать. А Гриффит улыбается. По нему, как и прежде, сложно понять, что он думает. По дороге он заикается о своём опасении «что-то» потерять, а Гатс молчит, даже не пожимает плечами. Он-то… всё знает. Совместное время в хижине изменило их — трудно отрицать. Или изменился только Гатс? Ему стало ещё тяжелее выбирать. Само собой, никто из соколов, а тем паче Гриффит, не хочет потерять такого, как Гатс — выгодного то есть. Он ведь один может сотню положить — уже не сказки. И один стоит сотни, а то и тысячи. Вот только в последнее время, ему кажется, что его «выгодность» — далеко не вся причина, по которой его не хотят отпускать. Кажется… Он сам себе не позволяет поверить в эту мысль до конца. Гриффит что-то рассказывает по дороге. Что-то про принцессу, про короля, про новых министров- взамен тех, кто ушёл вместе с королевой. А Гатс в какой-то момент смотрит на него и тут же отворачивается, потому что если продолжит смотреть — уже не сможет оторваться. Его мучает собственное нежелание бросать и уходить. «Он никому так не говорил», — уверяет Каска в голове. «Я хочу тебя», — вторит ей Гриффит три года назад. На тренировке Гатс два раза роняет меч. Гриффит спрашивает его о самочувствии, но мечник уверяет, что с ним всё в порядке. Близость Гриффита — не новость, ведь они тренируются не в первый раз, а ещё панибратские объятия и протянутые руки, чтобы помочь подняться, если кто-то из них упал, или нет сил — подняться самому. В какой-то момент Гатс понимает, что его сковывает по рукам не путаница в голове, а страх. Такой первобытный страх. Страх человека, который не умеет чувствовать, которого не научили привязываться и любить. Он умеет только убивать. Он знает только это. А вот в чувствах он неуч — они пугают его больше, чем что-то ещё могло бы его напугать в этом мире. Человеческие чувства. Гатс думал, что и Гриффит такой, как он — неумеющий, знающий только способы управлять людьми, чтобы они шли за ним, были готовы умереть за него. В какой-то степени такое убеждение не теряет логики — но только в степени. И дни в хижине это показали. Гриффит умеет привязываться, любить, чувствовать, бояться потерять… Просто, как и Гатс, он мало кому может доверять и верить. Ужасная ирония, что в этом они сошлись. Ужасно, что именно Гатсу Гриффит решил довериться. Ужасно, что именно Гатс не хочет быть одним из тех, кто следует чужой мечте… В ночь, когда Гатс убивал, когда исполнял приказ, он не должен был идти к Гриффиту на бал, не должен был слышать те слова про равных, что крутятся в голове, как пышные юбки дам на праздничном пришестве — в бесконечном танце, стирающим ноги в кровь. Не должен был, но услышал. Судьба? Им не суждено шагать одной дорогой, и среди пламени Гриффита нет места Гатсу с его тлеющими углями. Но всё это в голове. А снаружи Гатс снова роняет меч (неслыханно!) и оступается, чувствуя на запястье чужую крепкую хватку. Вот только у Гриффита не хватает сил удержать себя и Гатса, и они кубарем скатываются с покатого холма, мараясь в траве и земле, как малые дети. Как те юноши, второй раз в жизни скрестившие свои мечи и цели в жизни. Звонкий смех — первое, что слышно после падения. Гриффит хохочет, ёрзая по широкой груди Гатса, как самое настоящее дитя. Ничтожно мало воздуха, и хочется либо оттолкнуть, либо прижать крепче. Всё это с виду лёгкое, поджарое тело оказывается тяжёлым, но… приятным грузом. Тепло и даже жар — в местах соприкосновений — расходятся, разгоняемые кровью. Гатсу не до смеха. Каска была мягкой и тёплой, а Гриффит весь натянутый, как струна лютни, и горячий, точно пламя. И это пламя хочется поймать в горсти и унести с собой. Жаль, что кожу так сильно жжёт и пробирает до кости — не взять и не унести, только отпустить и наблюдать, как пожар разрастается быстрее, чем мелькает сорвавшаяся с места звезда в ночном небе. — Ты сегодня такой рассеянный, — логичное замечание из уст Белого Сокола звучит издёвкой. Гатс с ужасом понимает, что они оказались слишком близко — и не только телом — их лица друг от друга в жалких дюймах, и окружающий мир тонет в потемневших голубых осколках неба. И на губах отпечатывается чужое горячее дыхание, как печать проклятья. Гриффит наклоняется ближе — без слов. Гатс, не найдя в самом себе силы оттолкнуть, в страхе жмурится. Но чувствует только прикосновение чужого лба к своему и ещё один выдох на губах. Почти глухое: — Прости. И тяжести на груди, точно вообще не было. А дыхание сбилось от усталости, а тело… просто глупое — и всё — ему свойственно реагировать на любые контакты извне. Гриффит смотрит сверху-вниз. Он первым поднялся на ноги. В серебристых волосах запутались редкие травинки, а солнце поверх головы обрисовало яркое свечение. Неземное существо. И оно предлагает помощь. И кто такой Гатс, чтобы ему отказать?***
За что Гриффит просил прощения? И как Гатс должен простить его, если не знает причины этой странной просьбы? Они не видятся несколько дней, а пока на исходе последние сутки до отбытия в никуда, Гатс решает посетить местную пивнушку, где по привычке отдыхают соколы. Напиться? Подобное развлечение мечнику чуждо, а стаканы он делит только за компанию. Среди толпы незнакомцев лица товарищей видно сразу: Пиппин, Джудо и Коркус о чём-то громко спорят, проливая друг на друга липкую пену. Рядом с ними сидят ещё несколько соколов, но скорее так — для поддержки. А на люли местных нарывается небезызвестная тройка: Коркус что-то орёт, Джудо просит его успокоиться, а Пиппин чешет свои огромные кулаки и смотрит на всех сверху-вниз из-за полуприкрытых век. — О! — орёт Коркус, заметив в проходе Гатса. — Иди сюда наш лучший воин, ик! — Ему бы больше не наливали… — Гатс, помоги! Он хочет, чтобы нас тут всех с позором выгнали! — Джудо дёргает мечника за руку, как ребёнок жалуется на пьяного друга дебошира. Мальчик из цирка тоже пьяный, но всё-таки не теряющий над собой контроль. Гатс встаёт лицом к лицу с теми, кого Коркус так рьяно пытался достать своим неуёмным словоблудием. — Какие-то проблемы? — У твоего патлатого дружка — да, — отвечает одноглазый лысый тип, стоящий впереди своих, как Гатс сейчас стоит перед соколами. — Ты выглядишь адекватнее. Скажи-ка братец, а ваш генерал ещё продаёт свою задницу за корку хлеба? Или цена теперь значительно выше, а?***
— Гриффит учит не обращать внимание на грязь. Тогда эта грязь к тебе не липнет. Слышишь, Гатс? Мозгов не больше, чем у Коркуса! — Каска, ну и сравнение! Он, ик! Тупее гнилого бревна, ик! — Заткнись, Коркус… Вспышка ярости всё ещё не отпустила. От злости трясутся руки и Гатс тянется за мечом, желая махнуть им и что-то разрубить по пути, желательно пустив кровь… — А вот это — лишнее. Оставь. — Джудо удерживает мечника за локоть. — Ты и без него чуть пивнушку по щепкам не разнёс. С ним тут бы кровь рекой потекла. Не надо, — настоял парень, когда Гатс снова дёрнулся за мечом. Джудо добавил шепотом: — Ты собрался уходить. Не порти Гриффиту репутацию напоследок. — Не портить?! — В горле засрёбся, как медведь после долгой спячки, дикий смех. — А сейчас она непорочная?! Джудо, ты сам слышал! — Орать не обязательно, — говорит Каска, вмешиваясь в чужой разговор. — Без сопливых разберёмся. — Гатс! — Оставьте. — Ярость, как по щелчку пальцев, стала полным опустошением. Мечнику вдруг захотелось не видеть больше лица товарищей — тем более Каски. Она всегда смотрит на него, как на того, кого здесь быть не должно. Его никто больше не останавливает, и он не знает, куда идёт, пока не понимает, что весь вымок до нитки из-за пушистых хлопьев снега, переливающихся в лунном свете тысячами бликов. Плащ не по погоде, рубаха без рукавов, протёртые штаны и сапоги с дырками — насмешка над желанием уйти. Гриффит теперь мог позволить своим людям быть опрятными и достойными новых титулов, но Гатс и здесь не к месту. Чужой среди своих и чужих, вечный странник. А странникам не привыкать к протёртым до дыр подошвам сапог. Нет у Гатса ни титула, ни средств, чтобы его поддерживать. Бедняк, как есть — на монеты и мечты. От поля боя к другому полю битвы — вот его дорога. А Гриффит… пусть покоряет свои небеса… — Гатс? От этого голоса всё тело восстаёт против собственного хозяина. Как Гатс в итоге опять оказался под дверью того человека, от которого хочет уйти, убежать, отделиться, точно возросший ребёнок из отеческого дома? Загадка, страшная тайна, дурость или судьба? Он даже не помнит, как прошёл мимо стражи и забрался по винтовой лестнице — вверх. Гриффит живёт, как гордая птица — почти в небе. Чтобы до него добраться, надобно тоже уметь летать. Сонные глаза в полумраке пыльной комнаты, заставленной книгами светятся едва-едва. Тускло, как чужие, вставленные в прежний череп. Взъерошенные волосы, распахнутая на груди сорочка и голые ноги. Интимность… та самая — родом из лесного убежища. Из места, которого больше нет. Не забыть, не выкинуть из головы, и хочется передумать, переделать собственную голову, вывернуться наизнанку, забыть те слова… те слова о друге, которого Гриффит хочет видеть, и которым сам Гатс себя не считает. «Я ждал этих слов всю жизнь», «мне теперь каждый раз искать причину, по которой я хочу спасти тебя даже ценой собственной жизни?», «я хочу тебя», «Гатс, прости меня»… Голоса в голове, как болото — тянут на дно. Гриффит что-то спрашивает, а Гатс на него молча смотрит свысока — по причине разницы в росте. И видится та тёплая улыбка в ярком бальном зале, когда шумный мир стал размытыми бликами, и только они вдвоём остались смотреть друг на друга — краткое мгновение вечности. Мечник не пьян. С ним что-то иного рода. Ему больно и плохо, а сейчас вдруг стало тепло, и от контраста все чувства перепутались комком мокрых ниток. — …пойдём. Ты весь холодный, как лёд. Не по статусу Гриффиту возиться с одним из своих солдат, но он не закрывает дверь перед чужим носом, не позволяет уйти, не отпускает руку. Говорит что-то о свежей купели, о тёплой воде и чистой одежде, подходящей для погоды снаружи. А Гатс на него смотрит, не может не смотреть. Как этот пузатый уродливый оборванец посмел говорить нечто настолько грязное об этом человеке, что сейчас упрашивает Гатс снять плащ и сапоги? Все ошибки — прошлое, давно покрывшееся тленом, как земля сегодня покрывается коркой первого снега. Никто не достоин говорить плохо о Белом Соколе… вот и сам Гатс чувствует в себе то, что долгое время презирал в других — вознесение генерала к созданиям выше человеческого мира, выше него самого. Вот и всё. Вот почему он должен уйти сейчас — пока железо горячее и его можно менять в свою угоду, потому что стоит железу остыть — его останется только бить на части. А бить металл на части Гатсу не хочется… После долгих уговоров снять после плаща и сапог штаны, мечник вдруг слабо отталкивает чужие руки от своего ремня. — Гатс, ты собираешься лезть в воду одетым? — Отойди. Отвернись. Гриффит не комментирует чужие просьбы и послушно их исполняет. Сам он явно уже давно не стесняется. — Хорошо, что ты начал говорить. А то по виду походил на мертвеца, а не на человека. Гатс сбросил оставшиеся одежды, запнув мокрые портки ногой куда-то в угол. Купель, большая и горячая, встретила его с распростёртыми объятиями и почти сразу вода стала темнеть от грязи. Гриффит обернулся уже без спроса, сел на край, оголив ещё больший участок кожи на бедре. Гатс старался не опускать туда взгляд. — Что-то случилось? — Нет. — Я же вижу, что случилось. Вопрос был риторический. — Какой? — Тот, который не требует ответа. — Повздорили с местными в любимой пивнушке Коркуса. — Гатс сдался, проследив, как Гриффит поднимается с края купели, чтобы зажечь несколько свечек от тлеющей лампады. — Ничего особенного. — Обычно ты в такое не лезешь, — засомневался Гриффит, вернувшись на своё место. — Ты и Коркус? А из-за чего повздорили? — Не знаю. Когда я пришёл, они уже друг друга мутузили. Гатс понял, что сейчас Гриффит не поверит в любой его ответ, но продолжил врать. Он не признается в лицо, что защищал именно его — именно Гриффита. И что до сих пор хочет вернуться и убить, а не просто покалечить. Вырвать второй глаз, чтобы этот утырок даже смотреть в сторону Гриффита больше никогда не смог. — Признаюсь честно, ты меня порядком удивил. Ведь ты и в замок не жалуешь заходить, фыркаешь от всего, что связано с короной. А пришёл ко мне. Не обессудь, но я немного удивлён. — Мне нужна причина каждый раз, когда я хочу видеть именно тебя и никого больше? Взгляд Гриффита мгновенно изменился, тусклый спокойный голубой вспыхнул ярким синим, дрогнули пушистые ресницы, губы изогнулись в ухмылке. — Один-один. Вода стынет. Лучше успеть отмыться и отогреться. — Гриффит решил перевести тему, снова встал, отошёл и вернулся уже с пухлой губкой и склянкой с жидким мылом. — Могу помочь. — Я сам, — буркнул Гатс и потянулся за губкой, но Гриффит не отдал ему, притянул всё к груди и улыбнулся хитрой лисицей, которая утащила курицу. — Отдохни. Позволь мне быть хорошим хозяином. — Гриффит… Но Белому Соколу запреты неведомы, и вот уже Гатс морщится от мокрой губки на плече, шее, а потом снова плече. Гриффит сел ближе, да так ненадёжно, что в любой момент готов упасть в воду, не удержавшись на скользком и узком крае купели. — Сегодня король сказал, что великие белые фениксы могут уйти на покой до весны. Замечательно, правда? Нам бы как раз восполнить силы, если война вдруг решит начаться с новой силой. — Замечательно, — выдыхает Гатс. Мечник не смотрит Гриффиту в глаза. Он боится, что может передумать, если позволит этим глазам снова залезть в его душу. — Но я не отказался от специальных заданий. Военная разведка и подобное. Можем иногда выезжать, чтобы развеяться. А ещё мне сообщили, что лучшие воины Мидленда хотят скрестить с тобой мечи, чтобы попробовать своё искусство боя. Ты можешь отказаться, но как аналог войне, которая течёт по твоим венам, я думаю это очень даже хорошо звучит. — Мгм. Нет. Гатс хочет закрыть уши. «Не говори мне, что я могу остаться. Не говори, что я могу ещё где-то быть полезным. Не говори, что я могу продолжить махать мечом даже в мирное время», — мысли перебивают друг друга, но вслух их мечник не произносит. Закрыть глаза, уши, отключить слух, обоняние и осязание. Кажется, даже в таком случае Гриффит сможет до него достучаться. И всё не имеет смысла, тем более — уход в никуда. В слепых поисках ничего. Губка тем временем опускается вниз по груди. — Не видел раньше все твои шрамы… — Тихий голос, лёгкое прикосновение к давно уже белёсому рубцу под левой ключицей. Гатс и не помнит откуда он взялся. — И здесь? — Ладонь с изящными пальцами опустилась ниже. — Сердце. Кто-то пытался тебя ранить здесь? — Наверное, я не помню, — Гатс ответил на выдохе. Воздуха снова мало. От воды всё ещё поднимается пар, но дело не в нём. Гриффит наклоняется ближе, и Гатс не успевает моргнуть, как тёплые губы накрывают собой шрам напротив сердца, даря лёгкий поцелуй — просто прикосновение, как крыло неосторожно взлетевшей бабочки. Гатс впервые замирает так, что не может и пальцем пошевелить. Даже страх перед могуществом бессмертного Зодда, даже тогда, когда Гамбино его продал, он не замирал так, как сейчас. Гриффит же вновь поднял на него взгляд. Едва удерживаясь руками, он навис над водой, оперевшись о бортики купели руками и намочив расстегнутые рукава. Страшно. Они как зверь и добыча на охоте. Чёрт. И расклад не в сторону Гатса. Гриффиту ничего не стоит взмахнуть ресницами и приковать великого воина, положившего одной рукой сотню рыцарей, навсегда. Здесь и сейчас нет ни мечты, ни гордости. Есть только два человека, которым судьбой было предначертано встретиться однажды. «За сколько ваш генерал продаёт себя?» Сейчас нельзя об этом вспоминать. Голова начнёт складывать мозаику, как цепочку фактов, и придёт к выводу, что Гриффит, как тогда, продаёт себя за… что? Корка хлеба для солдат была раньше, а сейчас он покупает Гатса? Торгуется? Как ещё воспринимать происходящее? Каска проболталась? Джудо? Коркас?! — Любовь открывает человеку его способность радоваться и способность уничтожать. Гатс. Ты веришь в то, что любовь — самое сильное чувство в мире? — Будто бы Гриффит, говоря эти слова наклонился ближе. Вот, всё повторяется. Дюймы. Дюйм. Лоб в лоб. Дыхание на губах… — Сильнее твоего желания достичь конечной цели я не знаю ничего, — признаётся мечник чистосердечно. Сейчас он не способен ни молчать, ни врать. Пытка близостью для него — хуже любой другой пытки. Но именно Гриффита он не может отбросить прочь. — Но, тем не менее, есть ещё одна вещь. Вещь, которая сбивает с пути, заставляет забывать мечту, сводит с ума, приходит даже ночью, прячась во снах, не отпускает, не даёт забыть. Вещь, которая точно ядовитый плющ обвивает сердце, а потом выпускает шипы и медленно убивает изнутри. Любовь, Гатс. Она похожа на болезнь, которую невозможно вылечить травами, заговорами и прочим товаром местных лекарей. Только убить. Избавиться навсегда… В полутьме, в свете месяца и свечей, сверкает тонкое длинное лезвие, и холод этого лезвия одним только кончиком упирается прямо напротив шрама у сердца — напротив груди Гатса. И когда только прославленный Белый Сокол успел его достать? — Убьёшь меня? — Гатсу собственный голос кажется таким, будто он не о своей смерти спрашивает, а о чём-то таком, что подарит ему облегчение, если Гриффит ответит согласием. — Хочу… — Гриффит не договаривает, острие скользит ниже, а потом юноша роняет его в воду, где оно тонет рядом с бедром Гатса. А Гриффит берёт лицо мечника в руки и целует, большими пальцами проводя мокрые следы по скулам. — Хочу убить, — шепчет он в послушные распахнутые губы. — Не могу. Не хочу… Сам себе противоречит. А Гатс жмурится, пробуя на вкус то, что никогда не думал пробовать. И речь не о губах, не о Гриффите, а о самом поцелуе. Сокровенное таинство обошло его стороной, а кошмар из детства оборвал всё желание иметь близость хоть с кем-то. И теперь — так просто! — Гриффит сломал ту стену, что Гатс отстроил за несколько лет, огораживаясь от других людей, от чувств, от сокровенных желаний и мыслей. Когда мечник неумело отвечает, Гриффит всё-таки не удерживается и падает в купель к Гатсу. Но они оба замечают только то, что им стало легче касаться друг друга, кусать, пробовать, облизывать — звериные повадки. И они, как два зверя, вцепились друг в друга. Отчаяние и похоть — всё смешалось. Слюна размазалась по щекам, рубашка намокла, обрисовала контур тела, не оставила секретов. Гриффит забрался в купель полностью, благо её размеры позволяли им уместиться, пусть даже вода из-за них расплескалась по полу, вытесненная новым телом. Гатс замер, видеть Гриффита таким, как сейчас, он никогда не думал. А Белый Сокол залез удобнее, оседлал крепкие бёдра, положил руки на широкие плечи и снова приник к губам напротив, получая очередные несмелые ответы. Гатс неосторожно коснулся мягких волос, отмечая то, какие они невозможные, нереальные, будто сотканные не из чего-то человеческого. «Для меня он всегда выше», — неизменное обстоятельство. Гатсу было страшно от осознания чувств, но сейчас стало страшно вдвойне. Гриффит в буквальном смысле заслонил собой реальность и к чёрту пошёл закат двадцать девятого солнца. Восход двадцать девятой луны… «За сколько он продаёт себя?» Кажется не хватит королевства, чтобы с ним расплатиться. — Ты такой предсказуемый, Гатс. И машешь совсем не тем мечом, чтобы сбросить напряжение, — говорит Гриффит и опускает одну руку под воду, сразу берётся за то, что давно уже налилось кровью и прижималось к животу. Там, где девица, вроде принцессы или той же Каски, засмущалась бы, Гриффит был невозмутим. Поволока страсти в его глазах середовалась с безумием и уже привычной искорке, присущей детям, получившим совсем недавно новенькую игрушку. В самом деле, в близости телесной (как и во всех других видах близости) Гатс был полным неучем. Но ему можно простить незнание. Когда-то его покалечили, поставили клеймо на том, что для других благо. Вот только Гриффит об этом не знал, и когда Гатс схватил его обеими руками за шею, почти засмеялся. Не до смеха стало, когда руки почти перекрыли юноше воздух. Повезло, что Гриффит не девица, а вполне себе способный дать отпор мужчина. В борьбе Гатс с полностью остекленевшим взглядом перевернул их так, что он оказался сверху, а Гриффит с головой ушёл под воду, вместе с тем продолжая бороться за свою жизнь. Он пытается убрать от своего горла грубые и сильные ладони, подобные тискам, что при сопротивлении сжимают ещё сильнее. Счёт пошёл на секунды. И вдруг Гатс отпустил, дёрнул Гриффита за руки и прижал к себе, позволил откашляться, но не прийти в себя окончательно, чтобы снова оттолкнуть. — Не. Трогай. Меня. — Отчеканил каждое слово. По его лицу трудно понять какие-то другие эмоции, кроме гнева и… страха. Гриффит всем телом чувствует чужую дрожь, и сам себе не позволяет обмануться нарочитой грубостью. — Мы либо убьём друг друга, либо получим то, что так давно хотим. Оба. Гатс… — Я не из этих!.. — Не обязательно относить себя к кому-то, чтобы наслаждаться близостью с одним конкретным человеком. — Гриффит… — Тебя не отпускает прошлое. Ты не терпишь близость духовную и физическую. Кто так ранил тебя в прошлом, что сейчас твоё сердце боится ответить мне? — Ты слишком много на себя берёшь! — Да? Почему тогда я всё ещё жив? И я с тобой. Так близко. Посмотри на меня. Я не прошу правды, не прошу раскрытия тайн. Я хочу тебя. И всё. Помнишь, тогда я сделал тебя своим силой? Но сейчас ты сам жаждешь быть моим. Чтобы вести за собой армию, надо уметь читать людей, как книги. Гриффит делает это больше неосознанно, как если бы он с этим умением родился. Его голубые глаза прошивают насквозь, исследуют все тайные углы души. Он знает, что сказать. Знает, что сделать и как посмотреть, чтобы получить желаемое. Гатса он тоже прочитал. И выучил наизусть. За мускулами, за хмурым взглядом, за грубостью — глубоко-глубоко — сидит ребёнок, которого закрыли в темноте и теперь, в моменты слабости, он выходит и показывает себя. — Я не обижу. Я не могу обидеть. Я хотел, но я не могу. — Гриффит обнимает Гатса за широкую шею, прижимается своей влажной рубашкой и тёплым телом, шепчет на ухо: — Мне самому страшно. Вода в купели плещется от каждого движения, но до неё нет дела. Гриффит немного отстраняется, не получая отказа. Гатс смотрит на него из-за полуприкрытых век. Обречённый и жаждущий, и не находящий сил отрицать и защищаться. Он смотрит на следы, которые его рука впечатала в чужую светлую шею, и ему нравится. Эти следы обозночают принадлежность? Его шрамы принадлежат прошлому, а синяки на шее Гриффита принадлежат ему — Гатсу. Хоть что-то в этом мире действительно… стоящее. Только для него. Белый Сокол вновь начинает медленный спуск от шеи и груди — к торсу, по животу, задевая выступающие брюшные мышцы. Когда сильные, но тонкокостные изящные пальцы смыкаются на чреслах мечника, тот выдыхает, запрокидывает голову на бортик и больше не смеет высказать что-то против. Любовник, стратег, генерал — как много в одном человеке. Гриффит склоняется к выгнутой шее, где песочная кожа натянулась до риска порваться об адамово яблоко, и целует в самый центр острой вершины, чувствуя губами чужие хриплые вдохи-выдохи. Гатс даже не представляет, насколько очарователен сейчас — сдавшийся и размякший. Гриффит взял так много непреступных крепостей, но именно эта теперь будет для него самой особенной. Да он и сам с удовольствием сдаётся, с улыбкой отмечая неуверенное прикосновения к бёдрам. У Гатса огромные ладони с длинным пальцами — только такими держать его огромный меч — и они лежат на бёдрах Гриффита, почти полностью их обхватывая, утыкаясь большими пальцами в торчащие тазовые косточки. Знаючи Гриффит двигает рукой — поступательно, вдоль ствола, цепляет головку, давит на неё, улыбается, будто дорвался до короны — настолько счастливо. Мечта исполнилась? В этом моменте — да. Стоны хмурого, вечно чем-то недовольного воина — награда, без которой вся предыдущая жизнь, близость с кем-то другим кажутся бессмысленными. Нежность под звериной шкурой. Одиночество в руках другого одиночества. Два человека в купели и две судьбы, что сошлись в одну… Гриффит берёт их члены одной рукой, прижимает друг к другу, продолжает двигать пальцами, ищет не шею, а губы напротив. Когда находит, кусает, ведёт языком, чередует ласку и грубость, как машет свои клинком — легко и играючи, но не менее смертоносно. — Нам надо добраться до кровати. Здесь… неудобно. Гатс прошёл ту стадию, где строит из себя последнего идиота, поэтому руки на бёдрах Гриффита он сжимает сильнее и резко поднимает их обоих, вставая на дно просторной купели. — Не подскользнись. — Гриффит наслаждается участью того, кто обвивается руками-ногами, как плющом — вокруг крепкого и столь желанного им тела. Кровать встречает их прохладой. Гатс, свалив на одеяло свою голубоглазую ношу, замирает, возвышаясь над Белым Соколом, как величественная скала с горами мышц и восставшими чреслами, почти достигающими впалого пупка. Воистину Гатс великан везде, где оно возможно. Гриффит даже немного обделённым себя почувствовал, но тут же эту мысль забыл, подобрался к краю, как змея сполз коленями на пол и прижался щекой к перекатывающимся под кожей мышцам бёдер. Казалось не кожа поверх этих мышц, а сталь. Или эта кожа и есть сталь?.. Такой вот Гатс — везде непревзойдённый. — Сколько? — Что? — Сколько их было… до меня? Гриффит чудом разобрал первый вопрос. Его одна за другой атаковали мысли о продолжении. А тут у мечника снова мозги набекрень вылезли вместе с приступом любопытства — посреди комнаты да со вздыбленным к верху членом. — Что даст тебе эта цифра? — Не знаю… Потерянный ребёнок в излюбленном жесте отводит взгляд, выпячивает губу, а Гриффит устал ждать, поэтому скользит щекой выше и, наконец, берёт драгоценное естество в рот. Умело и знаючи. Голос у Гатса в голове становится громче: «…за сколько он себя продаёт?..» Тот самый рот, говорящий о высших целях обхватывает сначала головку, потом ствол. Не полностью, но и этого достаточно, чтобы оценить мастерство. Стало быть, подобное умение тоже важно для достижения мечты? Гриффит не ответит прямо, не расскажет сколько раз ему приходилось делать это с другими мужчинами, способными дать ему то, что он хочет, но Гатс вдруг очень хочет это знать. Ему важно… ему… очень важно! Но мысли утекают — их гонит возбуждение, поддерживаемое действом промеж ног. Гриффит отстраняется, и от ствола к его губам тянется плотная и мутная нить слюны. И гордый Белый Сокол не спешит её обрывать. — Какая разница, сколько было их, если сейчас я с тобой только потому, что это ты? «Мне каждый раз придумывать причину, по которой я решил спасти тебе жизнь?» «Я ищу человека, который будет готов в разгар битвы предупредить меня об опасности». «Этого я ждал всю жизнь?» «Гатс. Гатс. Гатс!..» В голубых глазах целый мир, потому что мир им принадлежит. И Гатс сейчас, отражающийся в зрачке этих степенно темнеющих голубых глаз, принадлежит им вместе с миром. Он тонет, он валится в чёрную дыру мироздания — с такой скоростью, которую не выдержит ни одно живое существо, кроме него самого. «Равный мне, готовый восстать против меня, имеющий свою мечту…» А что, если мечта станет человеком? Тогда их пути смогут сойтись навсегда? — Иди сюда. И Гатс идёт. Послушно и плавно, играя мышцами на руках, груди и животе — завораживающее зрелище. Он опускается и Гриффит вместе с ним, перетекает спиной на кровать, как вода, раскрывая руки и принимая в себя желающего испить, утолить жажду. Ещё недавно они жили в хижине у озера и, деля на двоих постель, даже не думали об этом моменте — моменте, когда они будут вот так самозабвенно смыкать друг с другом уста. Когда Гатс будет скорее неверяще, чем настороженно, исследовать гладкую и нежную кожу Гриффита. Их различает слишком многое. Песочная кожа мечника пестрит белёсыми шрамами, в то время, как Гриффит, похож на бледную восковую куклу без единого изъяна. Это завораживает. И Гатс впервые касается чьей-то кожи губами, чтобы проверить насколько она настоящая; чтобы попробовать на вкус… Гриффит внезапно поворачивается, подставляя под поцелуи не лицо и шею, а загривок, куда-то тянется, вызывая тысяча и один вопрос. Гатс видит в чужих руках какую-то неопознанную склянку, хмурится, вспоминает, где уже видел её. Эту мазь от ушибов генералу новоявленных белых фениксов пожаловала сама принцесса. — Что это? — Узнаешь. Загадка на загадке, но потугами Гриффита они снова вертятся, собирая под себя ком из одеял и простыни. Гатс внезапно делается доверчивым, позволяет оседлать себя, прижаться грудью к грудью, а потом открыть склянку и снова без объяснений и описаний ныне происходящих действий, завести руку за спину, странно задышать, застонать, найти губы и поцеловать, будто испить воды из оазиса посреди пустыни от мучительной жажды, ничем неутолимой. Позднее Гатс всегда будет думать, что ничего подобного в жизни он не испытывал. И больше не испытает. Сильный человек с белыми крыльями орла за спиной отдаётся ему самолично и самозабвенно. За Гриффитом следит, без малого, весь мир. Больше, чем убить, противники Мидленда хотят заполучить себе прославленного лидера и героя. Но сейчас он принадлежит Гатсу. Весь. Без остатка. Его острые-плавные линии, его нежная светлая кожа, его сильные руки и ноги, острые розоватые соски на широкой груди, его талия, его желание и возбуждение, сосредоточенное не только в твёрдом члене, прижимающемся к животу — желание в самом Гриффите. И здесь виновато не только тело… Никто и никогда не возжелает Гатса так, как сейчас его желает Гриффит — страшная тайна будущего. Простым смертным её не узнать. Гриффит управляет действительностью. У него не первый раз, но, кажется, ему самому страшно от собственных реакций — стоит лишь небольшую часть Гатса впустить в себя. И речь не только о физическом. Член и задница — просто условность. Чувств так много, потому что они сейчас совместились во всех возможных смыслах. Вода и пламень. Пожар уничтожающий и волны, готовые утопить. Они сплетаются пальцами, и Гатс не сдерживает стона, когда Гриффит опускается до конца. Пресс под бледной кожей выступил, обрисовался вместе с новой неровностью — так показался изнутри немаленький орган мечника. Гриффит двинулся пару раз, и Гатс, наблюдающий за тем, как упругие мышцы живота изнутри двигаются им самим, впуская и позволяя главенствовать, не сдержал рыка. Они снова переворачиваются, сплетаются устами, Гатс запускает руку в шелковистые волны серебра и тянет их небольно вместе с тем толкаясь внутрь. Гриффит сжимает его бока коленями, как тисками и толкается навстречу, забывая себя в боли и удовольствии. Целуя Белого Сокола в шею, Гатс про себя замечает, что у того на ней не болтается проклятый бехелит. В шлепках друг о друга мокрых от пота тел, в свете последней луны, в ожидании неотвратимого прощания, Гатс хочет остаться навсегда. Он хочет думать только о том, как бы так двинуться, чтобы Гриффит выгнулся, застонал, даже вскрикнул от удовольствия. Он не хочет думать о завтра… Поцелуи со вкусом соли — перерождение и обещание. Здесь и сейчас они прощаются, но об этом знает только один из них. А другой, забывая все свои сны-предупреждения, думает о том, что впереди у них ещё много времени, встреч и побед. На двоих. Мечты тоже — на двоих. И что достижение мечты, в его случае, не делает больно самому близкому человеку — такое возможно! Ведь они вместе идут к её исполнению… Так всё и заканчивается. Поиск нежности после — обязательное условия. И даже Гатс, обняв Гриффита со спины, позволяет себе уснуть.***
Алый бехелит даже в утренней дымке горит ярко и виден со всех углов спальни. Гатсу эта вещица никогда не нравилась, её всегда хотелось сорвать с шеи Гриффита и бросить в пропась, из которой та точно не вернётся к своему хозяину или растоптать, разбить, уничтожить, чтобы мокрого места не осталось. Но шанса сделать это так не нашлось. А время закончилось. И приходится прощаться так — глотая слёзы у кровати, что стала мягче всего в этой жизни. «Я нашёл ответ, Гамбино…» Тогда почему приходится уходить? Слова остаются словами. Гриффит любит много болтать. Что с него взять? Но что же тогда толкает собрать мешок своих пожиток и уйти? За ночь улицы Мидленда покрылись снегом, как одеялом. Не получится исчезнуть без шума — даже природа сдаст и опозорит. Хижина, странные дни в ней, совместное время, охота, слова Джудо, Каски. Даже Зодд с его предупреждением — всё замкнулось на повтор. Не забить и не заствить себя не думать… Гатс смотрит на спящего Гриффита, сейчас ещё больше похожего на ребёнка. Готов ли, на самом деле, уйти? Нежность и чувства, обращенные на Гатса, как на центр мироздания — просто бросить. Растоптать. Никому ненужный останется таким до смерти — добровольно. «Я лишь камень на твоём пути. Я тебе не нужен сейчас. Просто переступи и иди вперёд. Однажды ты добьёшься того, о чём так долго мечтал. Тогда там буду я — равный тебе. Друг…» «Пусть это и станет моей мечтой». Держать за руку, целовать, обнимать — не про них. Сейчас пусть прошедшая ночь станет сном, который хочется воплотить в реальность. Мечтой — той самой, которую Гатсу хочется обрести. Хочется коснуться, но чутьё воина не позволяет. Он не может смотреть в голубые глаза, он не сможет уйти, если посмотрит в них, не сможет врать. Просто — не сможет. Поэтому надо уйти тихо, чтобы просто исчезнуть вместе с дымкой сна. Извечная дилемма: больнее тому, кого бросают или тому, кто уходит? Оставлять за спиной и просить прощения, не имея возможности кричать и умолять. Он всё думал: что ему подсыпали в той хижине? Обвинял неведомых врагов, Гриффита. Идиот. Винить надо только себя. Ведь это его сердце решило найти повод, чтобы остаться. …Тридцатый рассвет ставит не точку — многоточие. Уйти так просто не получится. И разобьётся меч, прежде выдержавший не одну сотню битв, как сердце прежде никем нетронутое. И «лишь камень» станет тем, что сломает путь мечтателя. А возжелавший уйти, потеряет… всё — вместе с тем, кто мечтал о судьбе и мире в своих руках. Друзья станут врагами, и прольётся кровь невинных жертв, когда в небе алое затмение сменит собой солнце, разделив жизнь на «до» и «после».Что вершит судьбу человечества в этом мире? Некое незримое существо или закон, подобно Длани Господней парящей над миром? По крайне мере истинно то, что человек не властен даже над своей волей.