Долгий путь

      Стихли звуки Битвы Бессчётных Слёз, Нирнаэт Арноэдиад, и поднялся горестный плач. Никто из воинов, ушедших из Хитлума за Фингоном, не возвратился назад. И брат павшего короля, скорбя, принял титул и власть, став Верховным Королём над всеми нолдор. Чудесный град его, сокрытый среди гор, построенный по образу родного Тириона на холме Туна, вновь укрыл тех, кто пережил сражение с Морготом. И хоть сказано в преданиях, что никто не покидал Гондолин после того, как пришли в него Туор и Воронвэ, было это не совсем правдой, ибо не только Маэглин тайно уходил за пределы холмов, но и сам король Тургон однажды нарушил собственный запрет и оставил белокаменный город ради кратких часов беседы.       Минуло несколько месяцев после битвы, когда орлы принесли королю весть о том, что тело брата его не осталось лежать среди груды мертвецов, но было найдено сынами Феанора и погребено как подобает. Один из орлов видел всё собственными глазами; и рассказал он, что сам Маэдрос совершил это, и поведал, как старший сын Феанора долго стоял на коленях у искалеченного тела Фингона в залитой кровью грязи, едва не безумный от горя и ужаса, в потрясении не в силах вымолвить ни слова.       «О несчастный!» — воскликнул Тургон, и сердце его смягчилось и склонилось к Маэдросу, но не к братьям его. Всё чаще поднималось в нём желание поговорить с кузеном, однако он многие годы закрывал на это желание глаза. Но тяжело было на душе у него, и всякий раз, встречая орлов, спрашивал он, как теперь Маэдрос, но если и получал ответ, то всегда один: "Жив, и это скорбная весть".       И чем больше он думал об этом, тем чаще снился ему один и тот же сон: он видел Фингона и шёл к нему по залитой луной крутой горной дороге, потом срывался на бег, но отчего-то не мог догнать его. Он звал, кричал так громко, что от голоса его, казалось, содрогались сами горы, но не мог докричаться. И всякий раз просыпался он с мыслью, что разделила их не гибель брата, но отдалились они прежде, а виноват в том был сам Тургон. Не с кем было поговорить ему о Фингоне, никто не мог разделить с ним боль от его потери, и мысли его снова и снова обращались к тому единственному, с кем Фингон был действительно близок. И однажды, в начале осени, орлы передали старшему из сыновей Феанора послание короля. Тургон явился в назначенный час в место, которое сам выбрал, не зная, какое решение принял Маэдрос и придёт ли он.       В полном одиночестве миновал Тургон узкую подгорную тропу и свернул в тень деревьев. Густой лес сомкнулся над его головой, сплелись ветви, укрывая от яркого солнца, причудливые тени упали на желтеющую траву. Стоило лишь королю сделать несколько шагов вглубь леса, как из зарослей, казавшихся безлюдными, навстречу ему выступила высокая фигура.       Тургон давно не встречал Маэдроса, и сердце короля сжалось при взгляде на него. И вместе с этим последняя неприязнь к кузену, что ещё оставалась в нём, исчезла без следа. Маэдрос сделался мрачен, точно пасмурное небо, даже огненные волосы его словно бы потемнели: от них теперь не исходило ало-золотое сияние, но переливались они стальным блеском, на лицо пала тень неизбывного горя, а в глазах плескалась безграничная боль. И Тургон понял: для него уже всё кончено. Это была крайняя степень отчаяния, то ужасное состояние, из которого нельзя выбраться живым. Он многое вынес, но пережить такой удар и не сломаться не смог. Он держался, должно быть, только на данной некогда клятве, обязавшей его продолжать существовать, но теперь должен был принуждать себя к любому действию, даже такому, которое другие совершают, не замечая этого. Движение руки, лёгкий изгиб губ, самое короткое слово — всё требовало неимоверных усилий; даже дышал он тяжело, точно через силу.       Тургон с трудом выдержал его короткий взгляд, ощутив облегчение, когда Маэдрос отвёл глаза. Ему казалось, что боль вытекает наружу, разливается вокруг, точно бурные воды, и способна захлестнуть и утопить всякого, кто задержит взгляд на этих серых глазах.       — Приветствую тебя, Король, — прозвучал тихий безжизненный голос.       — Привет и тебе, Нельяфинвэ.       — Для какой цели ты позвал меня? Мы, сколь я помню, не были дружны прежде.       — Я хотел поблагодарить тебя.       — За что? — удивился Маэдрос.       — За то, что ты не оставил Финдекано на поле битвы.       Маэдрос вздрогнул и отшатнулся, точно Тургон ударил его. Он ожидал этого, но не был готов к такому началу разговора. Справившись с собой, он кивнул.       — Я хочу знать… — Тургон снова заглянул в серые глаза, холодея от их выражения. — Когда вы отыскали его, он ещё был жив? Мучился ли он перед смертью?       — Он был мёртв, — еле слышно ответил Маэдрос после долгого молчания, устремив взгляд в пустоту. — И ответа на второй вопрос у меня нет.       Тургон, всегда жёсткий и строгий, и теперь не собирался быть чересчур любезным с сыном Феанора, но решимость его пошатнулась. «У Нельяфинвэ есть братья», — подумал он, убеждая себя в том, что ему не следует слишком заботиться о чувствах того, кто стоит перед ним, ведь ему уж наверное способны помочь его родичи. Но эту мысль тут же сменила новая: «Те самые братья, которые продолжали столько лет жить, зная, что старшего из них пытает сам Моргот».       Тургон пришёл, желая получить ответы, десятки вопросов роились в его голове, но он понимал, что не задаст больше ни одного: не сможет и дальше заставлять Маэдроса говорить о том, что причиняет ему такую боль.       — Не следовало спрашивать тебя об этом, — сказал Тургон, невольно смягчая голос.       — Ты имеешь право знать.       — Но не имею права мучить тебя.       — С каких пор ты относишься ко мне столь благожелательно?       — С тех пор, как перестал винить тебя во всём. Прежде я ненавидел тебя за предательство и за гибель Эленвэ. Не меньше, чем твоего отца, и больше, чем братьев, — ему тяжело дались эти слова, но он чувствовал, что давно должен был сказать их. — Мне нужно было кого-то ненавидеть, чтобы не сойти с ума, обвиняя себя в произошедшем, — признался он с тяжёлым вздохом, — и я выбрал тебя — того, кто, как я думал, отнял у меня брата ещё в Амане. Но ты не отнимал его и не убивал её. И я не убивал.       — Ненавидь меня, — то ли разрешил, то ли попросил Маэдрос, — и за неё, и за… него. — Голос его дрогнул, он сглотнул и добавил: — Ты всё равно не сможешь ненавидеть меня сильнее, чем я сам.       — Твоей вины нет, — помотал головой Тургон. — Мой брат много лет говорил тебе об этом, теперь скажу я: ты действительно не делал нам зла. Не вини же себя в гибели Финдекано, совершённые ошибки были общими, а предательства не ждал никто.       Маэдрос покачал головой, но ничего не ответил, так и стояли они в молчании, пока тянулись минуты и пока Тургон не заговорил снова:       — Есть ещё кое-что. Когда мы виделись с Финдекано в последний раз, во время битвы, он отдал мне одну вещь и попросил сберечь её. Я не понимаю, что в ней ценного, поэтому подумал, что ты должен знать.       Тургон достал из поясной сумки маленький кожаный мешочек, развязал его, и на его ладонь выпал небольшой камешек, синий, с зелёными разводами. Красивый, но самый обыкновенный. От прочих камней его отличало разве что круглое отверстие в центре. Маэдрос тихо охнул, увидев его, и появившееся на лице удивление сменилось болезненным, но тёплым выражением. Он потянулся дрожащими пальцами к камешку, затаив дыхание, но в последнее мгновение отдёрнул руку, словно обжёгшись.       — Бери, — предложил Тургон, поразившись такой реакции.       — У меня нет на него права, я не сдержал обещание, — сказал Маэдрос, и голос его дрожал так, что непросто было разобрать слова. — Дважды.       — Так что же это?       — Обычный камень, он не имеет никакой цены, кроме памяти, — ответил Маэдрос, не отрывая взгляда от камешка, но больше не пытаясь касаться его. — Мы нашли его очень давно, в Валиноре. Он нашёл. Взглянул на меня через него и сказал, что камень этот драгоценный лишь потому, что если посмотреть в него, то можно увидеть то, что дороже тебе всех сокровищ этого мира. И отдал камень мне. На другой день я должен был уходить со своей семьёй, и он попросил пообещать, что я приду увидеться с ним перед расставанием, тогда я вернул ему камень и сказал, что если не сдержу своё слово, то через него ничего более нельзя будет увидеть. С тех пор тот, кто давал какое-то обещание, отдавал другому камень, — тень улыбки мелькнула на губах Маэдроса и тут же пропала, он тяжело вздохнул. — Когда Валар приговорили отца к изгнанию, я, несмотря на его грозные запреты видеться с кем-то из родни, пришёл попрощаться. И пообещал, что никакой разлад и никакие ссоры не заставят меня отказаться от нашей дружбы. Это было первое обещание, которое я нарушил. Но он всё равно сохранил камень. — Маэдрос замолчал, собираясь с силами, чтобы закончить свой рассказ: — А в этот раз, прощаясь, я дал обещание, что мы встретимся вновь.       Его губы дрогнули, точно он хотел добавить что-то ещё, но потом сомкнулись.       — Теперь я вижу, что вещь эта действительно ценная, — молвил Тургон и протянул ладонь, на которой лежал камень. — Бери, он принадлежит тебе.       — Я утратил на него право.       — Я уверен, что Финдекано отдал его мне лишь потому, что догадывался, чем кончится для него битва, и не желал, чтобы что-то настолько важное попало в руки врагов. Это не только память, — произнёс Тургон, беря руку кузена и поворачивая её ладонью вверх, — но и обещание.       Он вложил камень в руку Маэдроса, согнул его пальцы, заставляя сжать кулак, и, держа его своих ладонях, сказал:       — Это его обещание новой встречи.       Маэдрос на мгновение разжал пальцы, прерывисто дыша и дрожа всем телом, взглянул на камешек и тут же снова стиснул кулак, прижал его к лицу и отвернулся, не сдержав слезы.       — Прости, — сдавленно попросил он, ощутив, что тёплая ладонь легла на его плечо.       — Не нужно просить прощение за боль.       — Лишь за несдержанность, — ответил Маэдрос, тщетно пытаясь совладать с собой.       Тургон с великой печалью смотрел в его бледное, мокрое от слёз лицо, частично скрытое волосами и всё ещё прижатым к губам кулаком. Он отлично помнил, что чувствовал в первые годы после гибели Эленвэ; помнил эту постоянную, невыносимую боль, подчиняющую себе тело и разум, лишающую сил и воли; помнил кошмары, которые видел всякий раз, когда ему всё-таки удавалось уснуть. Помнил ужас, растерянность и отчаяние. Помнил, каких невероятных усилий ему стоило каждое мгновение, когда у него получалось преодолеть ощущение беспомощности и делать то, что необходимо. Он слишком любил жену, он не хотел жить без неё. Он не мог бросить свой народ, родичей, их с Эленвэ дочь. Он жил, потому что должен был.       Тургон знал, что не сумел бы вынести всё это без поддержки Фингона. Это брат смог удержать его от падения в бездну. Не сестра, не отец, а именно он. Раненый расставанием с Маэдросом и — как он думал — его предательством, вынужденный в одиночку выносить собственную боль, мучимый своими кошмарами, он отдавал себя всего тем, кто нуждался в нём.       Тургону вдруг вспомнился Фингон, долгими часами, днями сидевший у постели спасённого Маэдроса, его лицо, полное страдания. Тургон взглянул на Маэдроса, и на одно мгновение ему почудился брат. Именно так выглядел бы Фингон, если бы Маэдрос тогда не выжил. Именно так выглядел когда-то он сам, пока не смог пусть не привыкнуть, но научиться жить со своим горем. Он почувствовал, что горло его пересохло, и попытался сглотнуть. Сострадание переполняло его.       Тургон шагнул к кузену и сделал то, чего вовсе не собирался делать: положил обе руки на его плечи и сквозь слёзы проговорил:       — Я тоже любил его. И тоже потерял.       И впервые обнялись они как братья, разделяя общую боль, и этот раз был последним. А потом они отступили друг от друга и, не сговариваясь, медленно двинулись вперёд, перешагивая через толстые корни, огибая неровные стволы старых деревьев. Шли поначалу безмолвно, и каждый из них ощущал, что рядом в этот момент находится тот, кто никогда не был близок, но с кем теперь есть нечто общее: страшный, тяжёлый груз на сердце.       — Турукано… — начал Маэдрос и замолчал на минуту, глядя куда угодно, но не на Тургона, собираясь с мыслями и не зная, можно ли о таком спрашивать. – Как ты справился, когда погибла Эленвэ?       — Никак, — ответил Тургон честно. — Со мной был мой брат, без него я ничего не смог бы. Я был в отчаянии, мечтал о смерти и долго не принимал то, что произошло. И многие годы я не мог произносить её имена при других, как теперь и ты не произносишь его имён. Это слишком больно. Лишь оставшись в одиночестве, я звал, — поведал он, не собираясь быть столь откровенным с кем-либо, тем более с сыном Феанора, но невольно открываясь ему. И добавил: — И зову до сих пор.       Маэдрос лишь кивнул и поднял на Тургона глаза. И Тургон увидел в них: он понимает. Тургон смотрел на него и с сожалением думал, что помочь Маэдросу никак нельзя, ибо он лишился всего. У Тургона осталась любимая дочь — прекрасная Идриль, сохранились воспоминания о счастливых годах, проведённых с Эленвэ в благословенных землях. У Маэдроса же не было больше ничего, лишь ужасная память, оставленная Морготом, думы об утраченном счастье, что расцветало в тяжёлое время, и висящая над ним, точно острый меч в руках врага, его страшная клятва.       — Хотелось бы мне сказать, что со временем станет легче, но это была бы ложь. Вероятно, легче станет лишь тогда, когда всё завершится и мы сможем снова встретиться с любимыми.       — Не думаю, что я смогу… Не знаю, что будет со мной, если я не сумею исполнить клятву. И о том, что ждёт меня после её исполнения, не ведаю. Едва ли Валар позволят мне увидеть его вновь. Но ты непременно воссоединишься с Эленвэ. — Маэдрос вздохнул и добавил: — Некогда я вам завидовал: вы могли быть счастливы, когда я не имел права даже просто рассказать обо всём. Я скорблю о том, что всё так закончилось. Вы были чудесной парой.       — Да, — Тургон грустно улыбнулся прекрасному образу жены, что возник перед его глазами, — мы были счастливы. Действительно были, даже тогда, когда познали предательство и лишения, даже там, во льдах, несмотря на горести, которые окружали нас, друг с другом мы всё ещё были счастливы. Как и вы были несмотря ни на что.       Маэдрос опустил голову, глядя себе под ноги, и Тургон, понимая, что каждым словом ранит кузена, но что разговор этот необходим им обоим, продолжал:       — Ты завидовал моему счастью, а я многие годы ревновал к тебе брата. Даже когда мы были только детьми, он не любил меня так, как тебя. Для тебя он готов был сделать что угодно.       — И сделал гораздо больше, чем я мог бы заслужить: он принял меня. После всего, что я совершил, что сделал со мной Моргот, он принял меня нового и обращался со мной так же, как прежде.       — Разве могло быть иначе?       — Наверное, нет. Но со мной было тяжело.       — Он никогда мне этого не говорил.       — И мне не говорил, но… Моргот не отнял мою жизнь, но оставил свой проклятый дар — воспоминания. Так неужели же может быть легко с тем, чьи раны приходится лечить беспрерывно?       — Не может, — согласился Тургон, — но у него не было никого ближе и дороже тебя. Но ведь и ты делал для него всё, что было в твоих силах, и даже больше. Я долго был против вашей любви, хоть братской, хоть… иной, долго был против тебя. Но я много раз видел, как вы обращаетесь друг с другом, и не мог и дальше плохо относиться к тому, кого мой брат столь нежно любит.       — Видел много раз? — изумился Маэдрос.       — Влюблённые поразительно слепы, — улыбнулся Тургон, качая головой. — Различая каждую деталь в обликах друг друга, они не замечают ничего вокруг себя. Да, видел, вы не так уж и хорошо прятались.       Маэдрос опустил глаза и впервые едва заметно улыбнулся одним только уголком губ.       — Расскажи о нём, — попросил вдруг Тургон. — Пусть я родной брат, но ты знал его лучше, чем кто-либо ещё, ты видел его таким, каким никто не видел. Если можешь что-то рассказать, то я буду рад услышать.       Маэдрос посмотрел на него с удивлением и сочувствием. И согласился, несмотря на то что всякое воспоминание о счастливых днях рвало его душу на части. Тургон просил не из простого любопытства и тем более не из желания истязать Маэдроса: из всей его семьи живы были лишь дочь, племянник да недавно появившийся на свет внук, он действительно тосковал по старшему брату, с которым так редко общался в последние годы. Ему нужно было услышать хоть что-то о Фингоне, взглянуть на него глазами того, кто любил его. Маэдрос заставил себя рассказывать, одновременно прилагая усилия, чтобы не замолчать, и желая продолжать, несмотря на то что от боли немели даже кончики пальцев, в глазах стояли готовые в любой момент пролиться слёзы, а дыхание то и дело перехватывало, и голос не слушался его. Он говорил, а Тургон внимал, улыбаясь теплу, что звучало в каждом слове.       Так шли часы, долгие, но вместе с тем короткие, тяжёлые, но приносящие небольшое облегчение. Тихие мелодичные голоса — звонкий и чуть хрипловатый — звучали, наполняя точно бы застывший мир неторопливой беседой, похожей на скорбную песнь.       На лес упала ночь, в небе зажглись звёзды, и луна осветила две бледные фигуры, и поняли они, что пора прощаться. Тогда оба взглянули друг на друга, и каждый из них произнёс слова извинения и благодарности. И расстались они друзьями, не ведая ещё, но видя в сердцах своих, что прощаются навсегда. Не знал тогда, хоть и чувствовал Тургон, что прекрасный белокаменный город его вскоре падёт, а сам он погибнет вместе с Гондолином, и Маэдрос не знал, что проживёт ещё несколько десятилетий, но данная многие годы назад клятва всё же приведёт его к страшному концу. Не знали и не думали они об этом, прощаясь среди высоких трав и могучих деревьев, чувствуя, что связаны общей любовью и общим горем, впервые за все эти годы став братьями.