Постой, стой, можно я с тобой?...

Юра снова сидел во дворе своей «любимой» хрущëвки побитым щенком, зализывая очередные боевые ранения и размышляя, что он, чëрт возьми, сделал в прошлой жизни не так, чтобы заслужить такое?... Вместо того, чтобы жить в красивых и цветных многоэтажках без единой царапинки с крепкими, словно стены кремля, стенами, с отоплением зимой, что было жарко, как на пляже, где Татищев никогда не был и мечтать не смел побывать, вместо многоэтажек, построенных вдоль оживлëнных дорог с огромными магазинами, где можно купить какие душе угодно сладости и игрушки, вместо многоэтажек с огромными дворами и радужными детскими площадками он жил в наполовину развалившейся хрущëвки, серой и мрачной, исписанной снаружи и внутри различной руганью, словно проклятиями, насылающими смерть на всë живое. Стены, как будто картонные, что зимой приходилось закатываться в грязный и пыльный плед, одеваясь во все обрубки одежды, которые только были у семилетнего Юрочка, чтобы не замëрзнуть насмерть глубокой ночью. Лифт, который никогда не работал и не заработает. Зелëное, болотное нутро хрущевки, потрескавшиеся от времени хрустящей штукатуркой. Изуродованые надрезами двери квартир, которые от одного касания скрепели похуже кряхтения Бабы Яги и норовили слететь с пожелтевших петель, держащихся на одном «спасибо». Вечные крики, пьянки, драки, соседи Юры, качающиеся из стороны в стороны и бомжы, валяющиеся на каждом углу, пахнущие перегаром и грязью, постоянно что-то нюхающие и пьющие, а после орущие про «конец света» и «мучительной смерти всех грешников» так, что сотрясались и так хлипкие стены хрущëвки. Разорванные пакетики с белым порошком, пахнущие мелом, бутылки из под дешëвого пива, окурки сигарет, осколки стекла, покрывшиеся тонкой корочкой застывшей крови после очередных драк каких-нибудь нерадивых собутыльников и гнилой запах запечëнной крови. Двор с асфальтом, разломанным на большие, отдельные куски, спрятанными средь высоких зарослей крапивы и лопуха. Бордюр, давно покрывшийся пылью, поднимающиеся от выхлопных газов девятки или восьмëрки членов какой-нибудь группировки, а может и самого «Уралмаша». Гаражи, мрачные и серые, из блëклых кирпичей и бордовых крыш, с железными воротами и с номерами из чëрной подтëкшой краской, что струились ровными рядами перед детской площадкой и уходили далеко в тëмный, страшный лес. Ночью оттуда часто слышились выстрелы или крики, и Юра искренне верил — Баба Яга, Леший и Водяной снова детëнка похитили и забавляются с ним, перед тем, как съесть. Покосившаяся карусель, облезлая краской, сломанные качели с оторванным креплением от балки и турники, чьи ручки давно прогнулись под весом пьяных мужлов, что от скуки решили повеселиться и повеситься. Сгнивший деревянный стол, скрепленный дешëвым скотчем после очередной драки. Всë. Всë, что сейчас перечислил Юра было местом, где он жил. Местом, где он жил - но не его домом. Дом - то место, где кругом царит покой. Где всегда тепло и уют. Там, где тебе хорошо, где тебя любят и ценят, где всë хорошо.. Из этого списка у Юрочки не было даже одного пункта. Вместо любящий семьи — пьющая мать и еë мужланы-собутыльники. Он очень любил свою маму и считал, что она не виновата: папа погиб ещë когда Татищев был в животике у мамы. Папа, когда узнал, что матушка беременна, сразу сменил свою работу на высокооплачиваемую, чтобы обеспечить мать Юры и самого Юрочку, но, работа оказалась это не совсем законной, и в итоге отца застрелили его же поддельники. Мамочке всегда было очень больно, когда она вспоминала о смерти папы, поэтому мама постоянно пила и, чтобы у них были хоть какие-то деньги на пропитание, приводила то одного отчима, то другого. А почему она не защищала сына, когда его в очередной раз избивал еë мужлан за то, что маленькому ребëнку не продали алкоголь в магазине или учительница в школе снова заметила синяки и пришла разбираться?.. Легко и просто: если бы Татищев не родился, папа бы не умер и мама не спилась. Вот и всë. Единственное, что было для Юрочки дорогим — это поломанные игрушки и разорванные книжки, которые он иногда находил в мусорке, ища, чем бы утолить голод. Если честно, Юра никогда не думал, что может быть хуже, чем сейчас. Пока не пошëл в первый класс.. Вот тут начался настоящий ад: так как мальчишка жил на окраине города и в неблагоприятном районе, то на весь этот район была одна школа что, собственно, означало, что дети в ней буду подстать взрослым. Даже среди первоклассников были дети, входящие в какие-либо группировки либо же пьющие и курящие. А сама школа ничем не отличалась от хрущëвки Татищева: покосившаяся здание, собранное из серых, блëклых кирпичей, решëтки на окнах, которые давно покрылись ржавчиной и с дырками в черепной крыше, откуда во время дождя капала на пол вода. На пороге школы всех пришедших встречала выцветшая надпись: «Школа — это ваш второй дом» и Юра, когда встречал свой самый первый «День знаний» гадал, какой именно «дом» имеет ввиду письмо загадочного здания. Дом, в котором кругом царит покой и уют, или дом, где живут через силу? Но сейчас он мог точно ответить: это второй «дом». Рыжий пол, скрипящей под весом пушинки, расшатаные парты и их «родственники» сломанные стулья, шкафы, наполненные всякой всяченой, злые учителя, бившие указкой по костяшкам пальцев за неправильный ответ, разрисованные стены туалетов с оторванными дверьми от кабинок и главное — одноклассники, готовые глумиться над кем угодно, если он слаб. И к сожалению Юрочка был слаб, точнее сказать: для них он был слаб. Не пил, не курил, не состоял не в одной группировке. Да, неплохо умел драться, но из-за сильного недоедания был слишком хлипким, да, носил серую, разношенную одежду, как гопник, хоть и не по своей воли, но всë же. Учителям ни разу не хамил, не прогуливал уроки, не издевался и не обзывал девочек, а наоборот: защищал их от проказов мальчиков. Одним словом: слишком «правильный» для худшего класса среди параллели, состоящим из отобранных отбросов общества. Но почему такой послушный мальчик попал именно в этот класс? Легко и просто: мамочка посчитала это лишней тратой денег, так как директор распределял новобранцев в зависимости от того, сколько денег предложат в качестве взятки их родители. Вот поэтому Юра и попал в самый «дешëвый» класс, точнее, в класс тех ребят, которых не любят родители либо же у них просто нет денег. — „ Почему... Почему они такие сильные?.. Им столько же, сколько и мне! Почему я постоянно им проигрываю?! Почему я проигрываю одноклассникам!? Почему я не могу защитить девчонок!? Почему я постоянно проигрываю мужлам матери?!Почему я не могу защитить маму?! Почему?! » — Думал Татищев, прижимая к себе разбитые колени как можно ближе, лишь бы никто не увидел дрожь его тела и не услышал его всхлипы. Юрочка, сквозь слëзы, заслонявшие глаза, осматривал шрамы на костяшках пальцах, оставшихся после сегоднешнего боя с «отчимом», на следы от потушенных об него сигарет, пытаясь отвелечься и себя успокоить, ведь «слëзы — для слабаков», но вместо этого его осенило: это не они сильные, это он слабый... Слабый, беззащитный, глупый, никчëмный, никому не нужный, абсолютно безздарный, неспособный защитить даже себя, не то что людей, которые дороги ему... И от этого становилось так больно в сердце, словно от его сердечка ножом срезали тонкие слайсы, как кожуру от фруктов, всажая его всë больше и больше с каждой самоубийственной мыслью. Он пытался сдержать слëзы, говорил себе, что плачут только слабые люди, но в нëм накопилось столько злости и обиды на себя самого и других, что после мыслей о своей никчëмности и беззащитности он не смог больше сдерживать горючии слëзы и разревелся в голос. Юра плакал, срывал голос рыданиями, задыхался слезами, поочерëдно заходясь в удушающем кашле, рвал свои чëрные, словно смоль, волосы на голове, царапал нестриженными ногтями локти, стискивал рëбра руками до хруста и бился в агонии, с каждой мыслей утопая в морской бездне всë больше, с каждым мгновением теряя хоть какую-то надежду всплыть на поверхность. Татищеву было откровенно плевать на то, что с ним будет: плевать на то, что сейчас около двенадцати часов ночи, плевать на выстрелы из лабиринтов гаражей, плевать на осенний мороз, который медленно заползал под разношенную кофту, уже пробравшийся под мясо всех остальных частей тела и покрыв их тонкой плëнкой мороза, заставляя мальчика дрожать, как осиновый лист на ветру. Юрочка как будто тонул в океане: Юра чувствовал, как задыхается под толщей солëной воды, как склизкие, длинные, чëрные щупальца медленно, но верно тянут его в беспросветную бездну океана, всë больше отдаляя его от поверхности и желанного глотка воздуха. Юра чувствовал, как потоки солëной воды водопадом обрушались по носоглотке, разъедая еë, словно кислота. Юра чувствовал, как из-за катастрофической нехватки воздуха он с каждым мгновением слышал звон в ушах всë больше, сжимаясь в комок от боли. Юра чувствовал, как с каждой секундой голова становится всë тяжелее, а держать глаза открытыми становится всë труднее и труднее. Ему было больно. Он хотел жить. Но у Юры не было никаких сил бороться с тьмой: конечно, откуда у мальчика, который уже задыхается от недостатка кислорода могут быть силы на сражение с огромным неизведанным существом. Единственное, что хотел Татищев сделать напоследок, так это увидеть солнышко, которое притаилось за грозовыми облаками, спрятав свои игривые ручки-лучики. Это последнее, чего он желал... Это единственное, что дарило ему хоть какое-то тепло, окутывало мягким покрывалом солнечных лучей летним днëм то, что с самого его рождения словно приглядывало и оберегало его, выглядывая из облаков, когда ему грустно и играющие с ним в догонялки и прятки, когда весело. Солнце — оно ведь такое великое, прекрасное и всемогущее, Огромная звезда, которое освещало и дарило тепло всем девяти огромным планетам солнечной системы и их спутника на протяжении миллионов лет, то, что подарило жизнь на земле, то, что создало всë вокруг, то, что создало и самого Юру и то, что почтило его своим вниманием всю его жизнь. И то, что сейчас посчитало себя слишком высоким, чтобы показать чебя маленькому, тонущему мальчику, что умеет только ныть и ничего больше. Конечно, небесное светило бросит такого неудачника, как он. Но... Какой тогда смысл в существование Татищева, если последнее, в чëм он видел нежность и внимание к себе, покинуло его? Юрочка, потерявший всякую надежду на хоть что-то, грустно улыбнулся, скорее от безысходности или успокаивая чебя от подступающей к горлу истерики, чем от счастья, и, закрыв глаза, потерял сознание. *** Лишь через некоторое время Юра понял, что он не тонет, словно кто-то ухватил его за руки и ноги и тянет навверх, что-то мягкое, как одеяло, и тëплое, как солнечный свет... Он приоткрыл глаза, и увидел его — солнце... Такое яркое, тëплое, родное, то, что своими лучами тащило его на поверхность. Солнышко его не бросило! Оно здесь! Тут, рядом! Оберегает, защищает его! Маленький мальчик, который чуть не умер, был готов разреветься от счастья, что он кому-то нужен, что его кто-то любит и ценит, и что этот кто-то такой великий и могущественный, способный поддерживатт жизнь на огромной планете... *** — Эй, ты как? — Юра ощутил, как его кто-то аккуратно трясëт за плечо и, нехотя, спустя дремоту и сонливость, он открыл слипшиеся глаза, только чтобы увидеть мальчика его возраста. Растрëпаная причëска, разделëнная ровной полоской на карие и жëлтые волосы, обеспокоенные янтарные глаза, смотрящие прямо в душу, выворачивая еë на изнанку и вытряхивая всë самое сокровенное наружу, овальное лицо,в котором уже проявляются юношеские черты, вязанный зелëный свитер, бурые штаны и тепло, исходящие от него, словно от солнышка. Татищев его сразу узнал — это был его сосед, жил на этаж ниже с матерью. Спокойный, воспитанный и романтичный мальчик, который учиться в художке и в музыкалке, отличник, много знает, староста, увлекается классикой, ещë тот мачо среди девчонок. Костя, так его звали, учился в одной школе с Юрой, но в другом классе, и, сказать, пользовался огромным авторитетом среди всех девочек параллели, да и впринципе на него было направлено всë женское внимание начальных классов. Он был победителем среди всех мальчишек началки: на четырнадцатое февраля ему в общей сложности подкинули и подарили около ста открыток с признаниями в любви, даже Анюта — рыжеволосая девочка из класса Татищева, к которой он чувствовал какую-то потустороннию манию и то по уши была влюбленна в этого выскочку. Нахмурившись и слегка насупившись, Татищев довольно грубо схватил руку Кости и убрал от себя, уверенно заверив: — В порядке. Даже несмотря на грубый тон и холодный взгляд глаз цветом воронего крыла Константин до сих пор сидел рядом с Юрой на карусели, растерянно глядя на него и, словно рассуждая, как реагировать, он, собравшись с мыслями, всë-таки спросил: — Точно в порядке? У тебя слëзы на щеках и руки ледяные... Стоило это произнести то ли брюнету, то ли блондину, дрожащий то ли от эмоций, то ли от обледенения тела, Юра мгновенно прикоснулся к горящим щекам, на которых ещë оставались мокрые дорожки от горьких слëз. — Я... — Дрожащим голосом начал Татищев, испуганно взглянув на соседа, но после продолжил — Что ты хочешь за молчание?... — Что?... — „ Ах. Костя. Не глупи. Не дай бог об этом узнают в школе — на следующий же день мне придëтся устраивать похороны", — подумал черноволосый мальчишка, но сам произнëс: — Я говорю: что хочешь за молчание? Сам понимаешь: если об этом узнают в школе — мне несдобровать... У меня конечно не много того, что я могу предложить... — Не нужно мне ничего! Я просто заметил, что ты уже два часа на улице сидишь, а время позднее: небезопасно, особенно у нас — на окраине... Постой, а что это у тебя на руке? Юра хотел было отпрянуть от Константина, но тот больно проворным оказался... Татищев даже ойкнуть не успел, а его сосед по дому уже вовсю осматривал фиолетовые синяки на худощавым запястье под рукавом поношенной кофты. Юрочка попытался выдернуть руку, но его незадачливый знакомый на удивление оказался довольно сильным, что черноволосый мальчишка не смог рукой двигать, не то что вернуть еë во власть законного владельца. — „ Теперь точно вдвойне платить придëтся, если не втройне... " — Подумал совсем ещë юный мальчишка, наблюдая за тем, как Костя хмурится с каждой секундой всë сильнее и сильнее. Его волновало только то, лишь бы этот не то брюнет, не то блондин никому в школе не проболтался, особенно одноклассникам Юры, а то как же эти любители насилия обрадаются, что их любимая груша для битья просто набрасывает на себя всю свою одежду, лишь бы не выглядеть худощавым. — Родители? — Спокойным тоном спросил сосед, продолжая рассматривать руку. Татищев саркастично хмыкнул, после — рассказывая: — Мамины собутыльникы. — Ответил Юра, настороженно смотря куда-то в сторону леса. — Это... Спасибо тебе за беспокойство и так далее... Ай! Короче, цену за молчание скажешь завтра, я дом... — Никуда ты не пойдëшь. — Твëрдым тоном отрезал Костя, даже не взглянув в сторону собеседника. — А кто мне запретит? Ты, что ли? — Грубо ответил Юра, вставая, и, явно собираясь уходить от этого «чëрт возомнившего себя кем» подальше, попытался выдернуть руку. — У тебя всë тело в синяках, верно?... — Татищев от шока так и замер на месте, опустив свободную руку, с помощью которой хотел освободить вторую. Этот ходячий бес, дьявольски улыбаясь, ледяным взглядом впивался в чëрноволосого мальчика так, что кости покрывались коркой непробиваемого льда, он нагло выворачивал всю его душу на стол, залезая, копошась в самых спрятанных и недоступных местах разума Юры, и, наконец-то, продолжил: — Тем более, сам подумай, ты сильно недооедаешь и сильно замëрз, а я крайне сомневаюсь, что у вас в квартирке есть отопление. Ах, да, кстати... Костя, мгновенно становясь серьëзным, устаноаил зрительный контакт с Татищевом, который, в свою очередь, заметив его взгляд, прожигающий всë его тело насквозь, словно кислота, сглотнул: —... За молчание я хочу, чтобы ты пошëл со мной, если конечно не хочешь, чтобы об этом инциденте узнала вся школа. — „ Он точно служит Бабе Яге! "